СКАЙП-КОНСУЛЬТАНТ - ЗАКАЗАТЬ ОБРАТНЫЙ ЗВОНОК
-
+7 499 920-95-25+7 499 920-95-25
Книжный интернет-магазин
Навеки в истории Бородинской битвы
Утро седьмого сентября врезалось в мою память. Никогда мне уже не забыть тот предрассветный час, когда солнце окрасило будущее поле сражения в красный цвет. Я был тогда частью седьмого пехотного корпуса генерал-лейтенанта Раевского, часть того огромного живого существа, которое ело, спало, жило с оглядкой на бесконечные французские ряды.
С кургана, на котором мы обосновались, отлично просматривались позиции наших войск, оттуда я мог разглядеть и Багратионовы флеши, находившиеся за небольшим, еще молодым лесом, и дивизии под предводительством самого генерала-от-инфантерии Михаила Илларионовича Кутузова. Я видел, как широкая лента Смоленской дороги уходит вдаль, как спокойна река Колоча, как мир затаил дыхание. И конечно я видел полчища врагов. Сновали туда-сюда егеря в своих синих рубахах и ружьями наперевес, беспокойно ржали кони. Смотря на все это, я уже знал – нам поможет только чудо. Но чуда так и не произошло.
Половина девятого утра, и лагерь французов пришел в движение. Страх комом встал в горле. В наших рядах началась суматоха и приготовления к обороне. Мой друг что-то без умолку тараторил, стараясь заглушить голос ужаса, а я молчал. Так мне было легче справиться с мыслью, что сейчас на нас надвигаются три пехотные дивизии и французская конница, что их ни много ни мало - целых сорок тысяч, и все знали – за ними придут следующие, и так пока не будет уничтожен весь пехотный корпус.
Я стоял тогда на западном фланге, по обе руки от меня солдаты, переведенные сюда рано утром. Они дрожали, и я замечал, как дрожу сам то ли от утренней прохлады, то ли от страха. Но страха, как ни странно, не было. Я не чувствовал его. Ком первых переживаний был успешно проглочен, и сейчас внутри меня была только зияющая пустота. Я не знал, хорошо это или плохо, но зато мои пальцы не будут скользить по курку.
Французы ровными рядами начали появляться из-за деревьев. Одна дивизия все так же оставалась в лесу, в зоне недосягаемости. От нас врагов отделяли жалкие двести метров. Я вскинул голову и разглядел в дыму над Багратионовыми флешами силуэты наполеоновских прихвостней, видимо, началась третья атака. Без стрельбы, стройными батальонными колоннами, быстрым гимнастическим шагом с ружьями наперевес двигались французы в атаку на наш бруствер. Кто-то яростно что-то закричал, и на неприятеля посыпались ливни картечи. Закладывало уши. Я слышал предсмертные вопли и отвратительное чавканье, долетающее даже до того места, где расположился наш пехотный батальон. Но несмотря ни на что, они не останавливались. Французы смыкали и смыкали ряды, продолжая упорно двигаться вперед.
Они подобрались на расстояние выстрела, а значит, на очень и очень опасное расстояние. Расстояние, с которого можно прекрасно рассмотреть перекошенное в предсмертной агонии лицо врага. До ушей донесся зычный голос офицера:
- Пли!
И мы начали стрелять. Французы падали теперь целыми рядами, не нанося нам никакого урона. Я не думал, что буду так спокоен, но я был. Те двое, что стояли рядом, прорвались в первые ряды и теперь с запалом убивали, хотя еще несколько минут назад дрожали, как листы на ветру. Не важно, как близко ты стоишь к врагу, если пуля, свистя, все равно попадает в цель.
И неожиданно я разглядел в пороховом дыму лицо какого-то французика: бледное, осунувшееся и до жути худое. Через секунду его скосило волной пуль. А еще через минуту враг начал отступать. Неприятели быстро скрылись в лесу, где мы уже не могли их достать, да и не хотелось нам бежать за ними.
Я оглянулся на эхо взрывов, которых не замечал до той минуты. У деревни Утицы шел ожесточенный бой, хорошо, что ветер не доносил криков еще и с той стороны. Ужасно слышать отчаянные голоса русских офицеров. Нас теснили со всех флангов, откуда уж взяться надежде? Но она была, надежда на чудо в лице генерала Кутузова, который принимал сейчас там, в Горках, очередное важное решение. Отступать или продолжать бороться? Я бы продолжил. Но я – не Кутузов. Я – всего лишь часть системы под главенствованием Раевского. Осознав это, я словно стал еще более спокойным, потому что не мне посылать на верную смерть молодых ребят, мне надо только слушать приказы и разить врага. А это легко, если мыслишь трезво. А я никогда таким спокойным не был. Может, и обойдется все. Но не обошлось.
Около десяти часов французы произвели вторую атаку батареи. К этому времени к Багратионовым флешам подтянулись свежие силы. Зато у нас создалось почти критическое положение. Нет, потерь пока не было, но так пугало это «пока». Офицер сказал, что Наполеон отправил на нас все также три дивизии. Насколько было видно с моего места в четвертом ряду, какая-то часть французских войск обогнала остальных и стремительно приближалась к нашим укреплениям. Как ни странно, я только тогда в первый раз и увидел нашего командира – майора Берникова. Он стоял чуть позади, устремив взгляд на противника. Казалось, он что-то говорил, но я только и расслышал в таком гомоне, похоже, имя какого-то французского офицера, Морана. В конце концов, я так и не узнал, кто это был, да и говорил ли что-то командир вообще. После прорыва наших позиций стало не до этого.
Французы выскакивали прямо из дыма, впрочем, первое время постоянно натыкаясь на заточенные штыки. Мы понесли первые потери. «Четвертый ряд так близко!» - подумал тогда я, насаживая чье-то безвольное тело на штык. Офицеры, стоявшие еще ближе, нежели я, падали под ноги солдатам, истекая кровью. Мы отступали, сапоги скользили по земле, кто-то спотыкался. Началась ужасная неразбериха, пугающая больше, нежели разъяренный француз. Вскоре пал наш командир, я видел, как он сцепился с одним из французских офицеров, но Берников уже был ранен. По его эполетам из раны на шее текла кровь. Исход схватки был предрешен.
Я оступился, упал, и какой-то солдат моментально отдавил мне руку. Мне пришлось почти отползать дальше, отбиваться ногами, чтобы где-нибудь встать. Наконец, твердо ступив на землю, я достал саблю, ружье на тот момент топтали десятки ног, спотыкаясь об него и обругивая мое драгоценное оружие. Кто-то кричал, что французы тащат к брустверу артиллерию. Что ж, их право – они смогли занять наш фланг.
Верхние две пуговицы на моем мундире были оторваны, но воротник старого образца, высокий, закрывающий всю шею, еще кое-как да защищал это мое слабое место. Красный цвет ткани отлично скрывал кровь, но зато белые панталоны быстро сменили свою окраску. Кивер же я потерял еще при падении. Со стороны я должен был выглядеть ужасно помятым, но кого в тот момент волновал неизвестный солдат, отступающий среди сотни других, таких же.
Я думал, что война для меня вот-вот закончится, но нет. Произошло маленькое чудо. Оно пришло вместе с начальником штаба первой армии генералом Ермоловым и пехотным батальоном Уфимского полка. Русский офицер буквально врезался в наши ряды. Генерал что-то приказал, и, хотя точных слов слышно не было, я рванул из последних сил вперед, навстречу французам. Краем глаза мне удалось заметить егерей, пришедших нам на помощь. А в следующую, мой штык вновь пошел в дело. Я рвал чужие мундиры, умирал и воскресал. Воевал.
Очнулся я только тогда, когда мои товарищи выбежали за пределы укреплений, догоняя отступающих французов. Прошла буквально минута с окончания боя, а я уже плохо помнил, что делал. Перед глазами всплывали чьи-то локти, кровь, блеск металла, но ничего конкретного. Очень странно. Первое, что я увидел, когда в глазах прояснилось, так это возвращающихся с кромки леса русских солдат. Перед бруствером их ждал Ермолов. Такое суровое лицо я видел только у погибшего Берникова. В черных кудрях порох, на лбу волосы его слиплись от крови. Видимо, такое лицо признак офицеров. У них тяжелая доля.
Я сел на землю, не боясь испачкаться – вся моя одежда уже была в крови и грязи, куда уж сильнее! И только сев и немного придя в себя, я решился обвести взглядом место сражения. Сколько трупов! Сколько раненых! Где же эти проклятые ополченцы?! Некомбатанты французов действуют намного быстрее!
Ермолов был на расстоянии нескольких шагов от меня. Он говорил, казалось, сам с собой:
- Три тысячи потерял Моран. И пока три генерала убитыми. Может больше…
Дальше я его не стал слушать – сил не осталось. Надежда на спасительное забытье не покидала меня, как и надежда на чудо. Только чудо не произошло, а забытье пришло уже через минуту.
***
Я очнулся примерно через час. От взрыва. Меня накрыло комьями земли, а волны, что шли от них, толкали мое тело то вправо, то влево, что-то сильно ударяло в бока. Пустой желудок так сильно замутило, что я побоялся умереть уже от этого, хотя было столько вариантов более достойной солдата смерти. Да взять хотя бы какой-нибудь осколок чертова французского ядра, который с присущей всем иностранцам хладнокровностью впился бы в мою кожу раскалённым жуком, и все – конец войне. Кто-то рванул меня с земли за руку и потащил за собой. Я не мог разглядеть лица спасителя: он был без мундира, без кивера, весь в грязи и крови. Видимо, с нами здесь, с первой атаки стоит, пронеслось у меня в голове. Как только я пытался бежать сам, ноги начинали заплетаться и колени подгибаться, так что вскоре сам спаситель попросил не мешать ему и просто повиснуть, что я и сделал. Но через несколько шагов совсем рядом прогремел взрыв, разделив нас; меня отнесло далеко назад, чуть ли не на прежнее место. Так больно мне еще не было, словно вся кожа со спины содрана, и я голыми мышцами скольжу по земле. Крик так и рвался из горла, но, открыв рот, я почувствовал на зубах землю. Чертова французская артиллерия!
Видимо, я сильно ругался, но эта ярость помогла мне преодолеть нужное до безопасного места расстояние. Уши заложило, так как, даже несмотря на земляной вал, до меня все равно доносился ужасающий скрежет орудий и оглушительные взрывы. Я так и сидел, скорчившись в три погибели, закрыв голову руками и стараясь не прижиматься спиной к стенам. В моей голове словно тикали часы, и на каждую секунду приходился один взрыв. Секунда – взрыв. Секунда – следующий. Тогда я стал считать. Двадцать четыре секунды. Двадцать четыре, а потом тишина. Она оглушала сильнее даже, чем бесконечный артиллерийский скрежет. Так странно. И то, что я выжил, тоже странно.
Когда, казалось бы, все закончилось, я решил выползти наружу. Не передать, что тогда за картина открылась моим глазам: израненное поле, взрытый холм и убитый на убитом. Трава стала червонной от крови, горела земля, да дым заволок Багратионовы флеши и Семеновскую позицию, именно там расположилась французская артиллерия.
- Скоро пойдет пехота, - сказал я тогда сам себе, чтобы услышать живую человеческую речь. На расстоянии двадцати метров не было видно ни одной живой души. Зато в соседнем бруствере кто-то все время копошился, а после оттуда начали выпрыгивать один за другим выжившие солдаты. Оттуда выполз и мой несостоявшийся спаситель. Мне хотелось позвать его, пока возможно, и поблагодарить, но планам моим помешал далекий вой барабанов. Во французском лагере вновь движение. Рядом со мной стали строиться товарищи. Все молчали. Мы наблюдали, как стройными шеренгами выступают из лагеря французы и как им в левый фланг врезается русская конница. Лошади ржут, давя врагов копытами, и что-то кричат русские офицеры. Нам дали отсрочку, так надо воспользоваться ею.
Есть пришлось быстро. А потом бежать на помощь раненым, присоединяться к ополченцам, которые убирали убитых подальше, в общем, весь наш лагерь поднялся на ноги и начал быстро бегать из стороны в сторону, каждый занимался своим делом. А когда дела закончились, мы решили ждать. Выстроив нас в каре чуть южнее батареи, какой-то неизвестный мне офицер поспешил доложить о готовности Ермолову. А мы так и остались стоять, прижимаясь друг к другу, в мокрых от пота и липких от крови мундирах и панталонах. Тогда даже самых крепких и закаленных солдат заставляли дрожать порывы ледяного ветра. Кто-то в ту минуту спросил у меня:
- Отчего ты так спокоен, брат?
А я даже не знал, что ответить. Рассказывать про пустоту внутри и про свойственное иноземным захватчикам, неожиданно появившееся хладнокровие? Нет, никто не поймет, что я этим хотел сказать. Поэтому ответом ему послужило еле заметное пожимание плечами, мол, не знаю и все тут. Солдат, кивнув, отвернулся, начиная напряженно вглядываться в суровые лица соседей, видимо, надеясь отыскать кого-то. А я своего друга уже видел… мертвым, рядом с бруствером. Он лежал, проткнутый штыком, и смотрел широко распахнутыми глазами в небо. Я тогда не смог его забрать, а после артиллерии французов уже и не нашел.
И тут до холма вновь донесся барабанный бой. И я увидел конницу. Как она была красива, все наездники бодрые, полные сил. Бока лошадей лоснились, а короткие гривы переливались в свете солнца.
- Какой, как ты думаешь, сейчас час? – спросил я неожиданно у своего соседа.
- Ммм… Три часа… или около того.
Я усмехнулся. «Мама, погибнуть мне суждено прямо в середине дня, когда и родился», - улыбка сама собой появилась на лице.
- Приготовились!
Я крепче схватил ружье, готовый в любой момент выстрелить и обязательно попасть.
- Первый ряд… Пли!
Первый залп, за ним второй, третий, а потом я, и надо было не забыть присесть, а то пуля найдет твою голову раньше, чем солдат успеет опомниться. Дым заволок глаза, потом оказалось, что мы смогли отбить первую атаку: на траве лежали убитые лошади и придавленные ими седоки.
Так повторялось несколько раз, но наши ряды редели. И вскоре конница смогла пробить брешь и выскочить Курганской батарее в тыл. Я подрезал ремни седел под животами лошадей, и они, обезумев от неожиданно приобретенной свободы, топтали своих и чужих, а потом сбрасывали седока, что означало для него неминуемую гибель. Французы почти не останавливались, чтобы разобраться с остатками каре, что было нам на руку, если, конечно, солдаты продолжали сражаться.
- Война еще не закончилась, друзья! – выкрикнул кто-то и сразу затих.
«Для тебя, брат, уже закончилась», - подумал тогда я, но этот возглас помог собрать остатки душевных и физических сил. Надо продолжать сражаться.
Конница проникла дальше в тыл, оставив нас позади, но враги еще оставались. Я видел из своих только троих или четверых, впрочем, французов было не больше. И вот кто-то ударил меня сзади, но приклад заскользил по крови и сильно повредил мне плечо, а это было не так уж и страшно, эта рука уже пострадала в прошлом бою, правда, сейчас она стала совершенно бесполезной. Я выдернул из ружья штык, собираясь сражаться в ближнем бою. Два удара – француз лежит у моих ног. Колени дрожали. Штык выскользнул из окровавленных рук. Силы были на исходе. Застыв и немного расслабившись, я понял, что ранен в ногу. Но место ранения начало онемевать, поэтому, когда на меня напал кто-то еще, способность сражаться еще сохранилась.
Железная проволока на рукоятке сабли больно сдирала кожу с рук, но я все сжимал ее, сильнее, сильнее, лишь бы она не выскользнула, и такая досадная случайность не оставила бы меня безоружным. Француз пытался выстрелить, но произошла осечка, и мне удалось нанести первый удар. Мимо. Я промахнулся. А он стоял всего в метре от меня! Он занес руку и нанес смертельный удар штыком, чуть ниже сердца. Я ответил ему, вонзив саблю в податливое тело. Я продолжал бороться.
Последний для меня враг приблизился только для того, чтобы столкнуть мое истекающее кровью тело с вала. И я скатывался по мокрой траве, вгоняя штык еще глубже, уже даже не чувствуя боли. Дышать стало совсем тяжело, воздух вырывался сквозь сомкнутые губы тонкой струей пара. Я не слышал собственного дыхания. Весь мир расплывался. Правда, я смог еще рассмотреть генерала Барклая-де-Толли. Под ним рухнула лошадь. Я уж думал, ему конец, но нет. Он продолжал сражаться. А вот я уже не мог. То был четвертый час седьмого сентября, и один вопрос всплыл тогда в моей голове: сражаться или отступать? Это странно, но всегда есть третий вариант. Вариант, которым я не воспользовался, хотя итог был бы тот же самый. Ха, это уже даже не странно. Просто… забавно.
Кто же это был? Странный «Я»? Кто такие «мы» и «они»? Я – это часть живого существа под названием седьмой пехотный корпус генерал-лейтенанта Раевского. Мы – это стены нашей Родины. Мы – Россия. Я, он, они, мы – просто часть мира. Крошечный кусочек, навсегда оставшийся там, на курганской батарее, батарее Раевского. Навеки в истории Бородинской битвы.
работа талантливая!
Комментарий автора к работе
Моя лучшая работа, как по мне.