Моя подруга всегда против

                                                       Тонкий красный луч

—   Куда, черт возьми, подевались ключи?

Ну вот. Уже опаздываю. А десять минут назад у меня был вагон времени.

Я болтался без дела в промежутке между «рано» и «поздно», выдумывая одно за другим пустяковые и никчемные занятия, добродетельно сопротивляясь зуду самовольно приблизить за­ветное «пора». Дети, мигом смекнувшие, что на несколько минут я обречен бессмысленно и бес­приютно топтать землю, тотчас прилепились к моим ногам — по одному к каждой. И я ходил по дому, волоча ноги, словно на них были башмаки на магнитных подошвах, а мелюзга, подыхая от хохота, брызжа слюнями, палила друг в друга из пальцев-пистолетов, укрывшись за моими голе­нями, как за колоннами.

А через каких-то десять минут меня трясло в лихорадке опаздывающего. И виной тому были вовсе не дети, но ключи от машины; вернее, от­ветственный за них — моя подруга Урсула.

—   Ну куда, черт побери, куда подевались клю­чи? — прокричал я в очередной раз с лестницы.

Разум давно покинул меня. Я беспорядочно шарил там, где ключи уж никак не могли завалять­ся. Проверив все эти невозможные месга, я проче­сал их по второму кругу — на случай, если в пер­вый раз меня поразила истерическая слепота.

Задыхаясь от изнеможения, глянул через пе­рила, попросил мелюзгу отцепиться и проверил в третий раз. На подходе была последняя стадия бешенства, когда поиски сводятся к распотрошен­ным подушкам, развороченным половицам и об­ращенным в труху гипсокартонным перегородкам.

Так и не добившись успеха, я кубарем скатил­ся по лестнице на кухню, где Урсула, укрывшись в коконе невозмутимого безразличия, нетороп­ливо заваривала в кружке чай.

- Ну?  —  буквально  выплюнул  я,  так  меня трясло.

- Что — ну?  

- А как думаешь — что? Я тебя уже в третий раз спрашиваю!

- Я   не  слышала,   Пэл.  Тут  радио  работает. Урсула кивнула на карманный приемник, буб­нивший на полке.

- Оно тебя оглушило, да? Где чертовы ключи от машины?!     

- Там, где всегда.     

- Убью!!!   

- Меня? Не думаю, что получится. — Урсула выдержала театральную  паузу,  медленно  разме­шивая молоко в чае. — Во всяком случае, выхлоп­ными газами меня не одолеешь.

- Р-р-р-р!  

И еще одно «р-р-р-р!», чтобы до конца очис­тить организм от всякой скверны. Вот теперь можно и продолжить спор — с чувством и со вкусом.

Похоже, ты уверена, что я не смотрел там, где они  обычно лежат.  Господи,  ведь это так пошло —  искать ключи там,  где они должны быть! Однако, золотце мое, чтобы мы могли вза­хлеб посмеяться  над моей  глупой  наивностью, скажи наконец ГДЕ КЛЮЧИ ОТ МАШИНЫ? ГДЕ ЭТО ТАМ-ГДЕ-ВСЕГДА?!

В прихожей. На полке за лампой из вулка­нического стекла.

По-твоему, они всегда там лежат? Ты не на­ходишь противоречия в том, что «всегда» — стран­ное слово для обозначения места, в котором клю­чи до сегодняшнего дня ни разу не лежали?

Я каждый день их туда кладу.

Я кинулся в прихожую, цапнул ключи и бро­сился к двери, на ходу судорожно натягивая пид­жак. Рука, торопливо нашаривая рукав, взметну­лась вверх, как у первоклашки-отличника.

- Наглая, беспардонная ложь!

Секунда — и моя вторая рука захлопнула входную дверь, но Урсула успела-таки крикнуть вслед:

- Хлеба купи!      

Часы показывали 9.17.    

История, в обманчиво спокойное русло кото­рой вы только что ступили, трагедией не являет­ся. Спросите, откуда я знаю? Трагедия — это история о человеке, который носит в себе семена собственной погибели. Я же нахожусь в совер­шенно иной ситуации — семена моей погибели носит в себе кто угодно, но только не я. А я просто стараюсь высовываться поменьше и наде­юсь, что карты лягут поудачнее, — большего мне и не надо. Поэтому технически моя история на трагедию не тянет.

Однако не будем забегать вперед. Ткнем паль­цем в любой день календаря — почему бы и нет? — и начнем вместе со мной обычное вос­кресенье, сразу после того дня, что был отмечен утренней победой в схватке за ключи. Ни малей­ших предчувствий грядущих событий — ну разве что носится в воздухе нечто неуловимое. При­скорбные случайности не загромождают мою жизнь — полный штиль.

- Пап, сходим на «Лазерные войны»?

- Джонатан, сейчас  полседьмого утра,  «Ла­зерные войны» еще закрыты.

- Папа сходит с вами на «Лазерные войны», после того как подстрижет газон.

- Значит, сегодня я стригу газон. Во как!

- Газон! Газон! — Питер прыгает на кровати, с каждым прыжком подбираясь все ближе к моим гениталиям.

- Пап, иди стриги газон. Ну давай скорей! — командует Джонатан.

«Скорей» не получится. Наша газонокосилка питается не столько электричеством или бензи­ном, сколько моим потом. Урсула настояла — она от природы настойчивая — на покупке допотоп­ного тяжеленного железного монстра, изобре­тенного еще во времена Диккенса для приобще­ния узников долговой тюрьмы к христианским ценностям. Эта штуковина, видите ли, экологи­чески чище, чем косилки на природном топливе, предохраняющие работника от грыжи. Почему-то всегда так; то, что хорошо для экологии, для меня — смерть.

Тем не менее... Надсадно хрипя, я сражаюсь с травой, дети вертятся вокруг и хохочут, не обра­щая внимания на угрозу остаться без ног, подруга предлагает заварить чаю, когда я закончу работу (в смысле, чтобы я для нее заварил чай), — чем не образчик семейной идиллии? Человек никогда не ценит прозу жизни, пока ей вдруг не наступит конец.  

- Закончил?          

Урсула наблюдала из окна, как я прислонил косилку к забору, направился к дому, перехва­тил ее взгляд, вернулся, уныло очистил ножи и шестерни от намотавшейся травы, направил­ся к дому, перехватил ее взгляд, вернулся, смел обрезки травы в кучку и высыпал в мусор­ный бак и наконец с решительным видом во­шел в дом.

- Да, закончил.      

- Значит,   подравнивать   секатором   не   бу­дешь?

- Совершенно верно. Ты правильно понима­ешь значение слова «закончил».

- Вечно одно и то же. Если начал  работу, почему не сделать ее как следует?

- Потому что так проще.

Телефонный звонок избавляет Урсулу от позо­ра — ведь ей нечего возразить на сголь весомый аргумент, — и она пулей уносится к телефону. Внезапно дела принимают воистину пугающий оборот — в такие моменты начинаешь сомне­ваться в самых незыблемых истинах — к телефо­ну просят меня. В нашем доме никому, кроме Урсулы, никогда не звонят. Бедняжку, наверное, чуть не хватил удар.

- Это Терри, — сообщает Урсула, уступая мне трубку с деланной беззаботностью, с какой бро­сают «привет» парню, накануне смотавшемуся к другой.

Кстати, Терри Стивен Рассел — мой начальник.

- Привет, Терри, сегодня воскресенье.

- А то я не знаю. Послушай, у тебя найдется время встретиться?

- Может, и найдется. Кроме похода на «Ла­зерные войны» примерно через час, других дел не намечается. (На кухне Урсула выгибает бровь, типа: «Не намечается, говоришь?»)

- «Лазерные войны»? Отлично. Лучше не бы­вает. Там и увидимся. Пока.

- Да, н-но...

Терри уже повесил трубку.  

- О чем думаешь?

- Ни о чем.          

- Врешь.    

Урсула не верит, что можно думать «ни о чем». Довольно странно, если вспомнить, сколько раз во время ссор или когда я делал что-нибудь не так, меня стыдили: «О чем ты думал в этот мо­мент? Ни о чем?» По правде говоря, мне чрез­вычайно легко удается думать «ни о чем». Даже не надо прилагать усилий, чтобы погрузиться в «дзен». Возможно, «дзен» — мое естественное со­стояние. Усадите меня в кресло, оставьте в покое и — дзинь! — у меня уже «дзен».

Однако моя безупречно убедительная аргу­ментация отскакивает от Урсулы и уносится да­леко-далеко за горизонт, точно пули от танковой брони. Думать «ни о чем» совершенно недопусти­мо. Одно время я пытался делать домашние за­готовки. НЗ. так сказать. Список отговорок, кото­рыми можно прикрыться, если тебя застанут в ментальном неглиже. Например:

- О чем думаешь?

- О, я размышлял, удастся ли человечеству разработать подлинно единую физическую тео­рию. Неужели различия  между ньютоновскими принципами, теорией относительности и кван­товой механикой так и останутся  непреодоли­мым  препятствием   на   пути   всеохватывающего математического метода, применимого ко всем случаям?         

- Врешь.

И еще одна блестящая идея летит в мусор­ный бак.

Впрочем, должен признаться, в тот раз, пока я наслаждался короткой передышкой перед похо­дом с Джонатаном на «Лазерные войны», в моем мозгу колыхалась и лизала прибрежную гальку вполне конкретная мысль. Не «ни о чем», а ско­рее «ни о чем особенном». Я вяло гадал, зачем я понадобился Терри Стивену Расселу так срочно, ведь в понедельник мы все равно увидимся на работе.

- Хорошо, тогда о чем я думаю на самом деле? — перехожу я в оборону.

- Не знаю, поэтому и спрашиваю. О доме, который мы вместе смотрели?

- Да.

- Врешь.

Медленно и долго выдыхаю. По-настоящему долго. Вначале это усталый выдох, но чем дольше он затягивается, тем яснее становится: в конце придется что-то сказать. Отодвигаю этот момент, напрягаю все мышцы живота, выдавливаю из лег­ких последние остатки воздуха. Наконец, словно пловец, вынырнувший из глубины, быстро хва­таю ртом воздух и насилу выговариваю:

- С чем будешь чай?

Согласен, можно было придумать что-нибудь и позатейливее.

- Мы, кажется, говорили о доме.

- Нет, не о доме.

- Нет, о доме.

- Нет, не о доме. Ты всего лишь спросила, думаю ли я о нем.

- И ты сказал, что думаешь.

- А ты сказала, что я вру.

- Так ты думал или нет?

- Уже не помню.

- Врешь.

В таких беседах мы с Урсулой способны прове­сти целый день. А она еще жалуется, что мы мало разговариваем, поди пойми этих женщин... Но се­годня мне и впрямь везло: меня опять спас теле­фонный звонок. Урсула предприняла достойную уважения попытку просверлить меня взглядом, мол: «Телефон звонит, ну и что? Пусть звонит. Я с тобой сейчас разговариваю». Она выдержала три звонка, потом сдалась и рванула к аппарату.

Навостряю уши, чтобы уловить первые звуки, определяющие весь ход разговора.

- Алло? — Потом еще раз, с ноткой узнава­ния в голосе и немецким акцентом: — Альо?

Урсуле звонят друзья-немцы. Уф-ф. Эдисон, дай я тебя расцелую.

Итак, Урсула. Располагайтесь поудобнее; убе­рите откидной столик, проверьте, надежно ли за­креплен багаж на верхней полке, и внимайте.

Урсула родом из Южной Германии, из-под Штутгарта. Рост — метр семьдесят четыре. Пола­гаю, это весьма солидный рост для женщины. В туманных воспоминаниях о доурсуловой жиз­ни мои подружки обычно довольствовались ростом метр шестьдесят пять — метр шестьдесят семь. По словам Урсулы, так было потому, что я, трус и лентяй, гулял только с англичанками (она произносит «англичанки», как Троцкий — «лакеи империализма»). Урсула непоколебимо уверена, что метр семьдесят четыре — средний рост для женщины, даже чуть-чуть ниже среднего, и что англичанки — а это всем известно — искусствен­но задерживают свой рост в угоду английским мужчинам, большинство из которых — пьянчуги и бездельники.

Мы живем вместе уже много лет, и, понятное дело, я не особо часто смотрю на Урсулу. Нужды нет — достаточно ощущения, что фигура подру­ги маячит где-то поблизости. Но для вас, так уж и быть, я пороюсь в захламленных подвалах моей памяти и постараюсь отыскать куда-то за­девавшиеся черты моей лучшей половины.

Глаза у нее голубые. Не льдисто-голубые, каки­ми редакторы женских журналов с помощью фо­тошопа малюют глаза моделям на обложках (так что, когда проходишь мимо полок с журналами, чувствуешь себя словно в «деревне проклятых»), а нежного оттенка, какой, скажем, бывает у жид­костей для мытья унитазов.

Пониже глаз у Урсулы, по современной моде, находится нос. Маленький такой, немного вздернутый. Нос Урсулы я вижу как наяву, даже зажму­рившись. Должно быть, оттого, что она вечно сует его в мои дела.