Авиньонский квинтет. Quinx, или Рассказ Потрошителя

Глава первая

Опять Прованс

Поезд вез их все дальше и дальше, оставляя по­зади шлюзы и водоемы, принявшие избыточные воды Роны, пересекая сонную равнину в направ­лении Папского города, где на бледном весеннем солнышке кружили голуби, словно конфетти, и звонницы изливали свою вину в звуках священ­ных колоколов. Небо стало цвета "мертвой розы" и багряной марены, а когда проехали Валенсию, уже зацвели багряник и фуксия, появились шел­ковицы и мудрые серые оливы.

Их встретили близнецы Бруно и Сильвейн, с которыми они давно расстались и которых из-за фамилии прозвали "великанами", в сопровождении верного Дрекселя. Все трое уже созрели для того, чтобы воплотить в жизнь давний план и поселиться в отдаленном шато, который получили в наследство брат с се­строй. Там они собирались уединиться, по­святив себя "любви втроем", когда-то на­столько заинтриговавшей Блэнфорда, что он начал писать о ней роман. Увы, из этого ни­чего не вышло. Подобно реальности, идея была слишком гностической и, как в реаль­ности, не оправдала себя. Но в данный момент прекрасные "великаны" были счастливы и полны веры в будущее. Блэн нежно поздо­ровался с ними.

Сами же приехавшие несколько напомина­ли захудалую актерскую труппу, которая во­зит по театрам популярную пьесу: две светло­волосые женщины с мальчиком, лорд Гален, Кейд, Сатклифф, Тоби и прочие. Блэнфорду пришло в голову, что они должны быть как единое тело, "потому что мы члены друг дру­гу". Действительно, если у всех есть роли в пьесе, то почему бы им не быть разножанро­выми актерами, которые все вместе создают некий единый персонаж? Солнечный свет за­дремал, прикорнув среди роз, где-то пел сам себе соловей. Блэнфорд сделал жест, весьма точно отразивший его ощущение того, что жизнь начинается заново: он выкинул все на­броски к новой книге, вытряхнув портфель в окно поезда, а потом смотрел, как листки рассеиваются и их уносит ветром из долины Роны. Похоже было на то, как падают лепе­стки с цветущего дерева — всех цветов и раз­меров. Накануне вечером он решил, что если вздумает еще что-нибудь написать, то больше никаких предварительных заметок и планов. Он просто сядет и начнет писать, спонтанно, как поет, греясь на летнем солнце, цикада. Толстяк Сатклифф, его alter ego, молча на­блюдавший за ним, лишь с сомнением качал головой, глядя на кружащиеся бумажные ле­пестки, похожие на огромную стаю голубей, летящую над городом. Вот, подумал он, такая картина человеческой памяти будет после атомного взрыва — клубы памяти заполонят все. Разрозненные обрывки кружат в смерто­носном хороводе истории, жалкие пылинки в пространстве солнечного луча.

Неожиданно Кейд засмеялся и хлопнул себя по ляжке, однако не поделился ни с кем при­чиной своего веселья. Может быть, это ника­кое не веселье?

Сатклифф с раздражением произнес:

— Мы ведь не позволим "великанам" по­вторить чудовищную историческую ошибку, которая стала темой вашего великого эпоса — героического сказания с тремя влюбленными персонажами? Ну же! Признайте, что это не срабатывает ни в жизни, ни в литературе!

Обри признал, но неохотно.

— Из троих не получается одно целое, — сказал он, обращаясь к своему alter ego. — Хотя один Бог знает, почему... Надо спросить у Констанс, возможно, каноны старика Фрейда дадут нам ответ. В любом случае, раз это было хорошо для Шекспира, хорошо и для меня!

— То есть?

— Сонеты. С таким сюжетом это была бы лучшая из его пьес, а он не написал ее, так как инстинктивно чувствовал, что ничего хороше­го не получится. Нам надо спасти несчастных "великанов" от той же участи — нельзя позво­лить им угодить в капкан тройственного союза в компании со злополучным Дрекселем, что уже не раз бывало в прошлом. Их надо спасти! История, память, вы обещали обойтись без этих капканов, иначе получите еще одно дополнение к caveau de famille бесхитростного повествования, а Сильвия навсегда останется в сумасшедшем доме, будет лежать под своим гобеленом и сочинять...

— Она пыталась написать мою книгу, ту са­мую, в которой я с самого начала собирался определенным образом соединить разрознен­ные факты в логически выстроенном языко­вом лабиринте, чтобы каждый и каждая нашли свое место без спешки и толкотни. Но теперь мне ясно, если у человека нет врожденных признаков имманентной добродетели, как ее описывает, скажем, Эпикур, то он рискует стать законченным пуританином-моралистом и компенсировать это нечистыми помыслами, даже явственной жаждой крови, сдобренной сентиментальностью. В то же время, следует ходить на цыпочках, держаться весьма осто­рожно, продвигаться вперед аи pifometre, па­мятуя о Судном дне.

И Блэнфорду и его alter ego было очевидно, что задуманная ими книга не должна повто­рять злоключения Пьера и Сильвии, ибо им хотелось вызвать к жизни, реанимировать ар­хаическое представление о паре, которая сво­им соитием творит прекрасное. Случилось чу­до — благодаря Констанс, ее массажу и ее фи­зическому заступничеству, его позвоночник вдруг очнулся и с ним вся сеть нервных узлов, которая оживила и тонизировала его сексуаль­ную энергию. Чудотерапия! Смертельные прыжки в момент священного оргазма, как у идущего на нерест лосося: двое-в-одном, со­единенные колоссальной, всеобъемлющей ам­незией, забытье, которым они постепенно учи­лись осознанно управлять. Удерживаться на уровне слепящей медитации, а потом медлен­но растворяться друг в друге со страстью, ко­торая была таинственной бездной... Тот, кто отрекается от себя в любви, получает все! "Сад Гесперид" в пределах достижимости... Поцелуй — чистое соединение полностью раз­деленной мысли.

— Я люблю тебя! — проговорил он с искрен­ним изумлением.

— Господи! — продолжал он. — Благодаря тебе я наконец проснулся. Отвратительный спящий манекен проснулся! Леди Совершен­ство, счастлив вас видеть! Что привело вас ко мне?

Ничего не говоря, она поудобнее устроилась в его объятиях, совершенно уверенная, что по­лученная информация пришла к ней от ее покойного возлюбленного, от Аффада. Он всегда повторял: "То, что можно объяснить, теряет силу, способность к воплощению, умирает. Никогда не говори о любви, только если смо­тришь в другую сторону. Иначе обреченная на поражение "постельная музыка" собьет тебя с нужного пути".

А Блэнфорд все говорил и говорил:

— Дорогая моя, ты можешь выставить меня на обозрение в стеклянном ящике у дверей ва­шей приемной и наклеить этикетку: "Человек, вернувшийся с того света — примат прямосто­ящий!"

Ах! Ей ли не знать, что науке не интересен счастливый исход — это привилегия искус­ства!

Сатклифф частенько напевал:

Слов не хватало для любимых тем,
Похоже, что одеты темы не совсем.

Когда интуиция облечена в жесткие рамки догмы, она исчезает, поэтому они не стреми­лись к устойчивости, хотя и молились о большей, еще большей проницательности, которая хорошо тренирует сердце. До чего же скучным казалось теперь все, что было "прежде", все эти неуместные страсти и обветшалые привязанности. В Камарге на ве­ранде своего домишки они молча наблюдали за приходом ночи и за светлячками, мелькав­шими, словно мысли, которые мгновенно вспыхивают и столь же быстро исчезают. За­одно она делала заметки для статьи — как специалист по психоанализу — о забытом ро­мане "Сексобезумец" (закоснелая наивность любовных сцен придавала ему курьезно пор­нографический налет). Чтение романа очень повеселило обоих. Очевидно, что написан он был женщиной, и Констанс собиралась дока­зать этот факт (нигде не подтвержденный) единственно на основании психоаналитичес­кой — то есть сексуальной — подоплеки тек­ста. Блэнфорда поражало, стоило ему заду­маться об этом, сколь многому она научила его, даже в физическом смысле. Ей было из­вестно, что приапический союз, то есть со­итие — это сила, подготавливающая поле, на котором для будущего, например, для буду­щего ребенка, гарантирована опора в реаль­ной жизни. Она могла сказать полушутя: "Теперь ты знаешь, что делаешь, когда мы с тобой совокупляемся, и отныне ты не смо­жешь бросить меня, ибо это опасно для тво­ей интуиции! Для твоего искусства, для тор­говли дыханием, кислородом! У нас это есть, дорогой! Одновременный оргазм дает тебе место между смертью и возрождением, где творится прошлое и будущее. Суть в том, чтобы поймать это ощущение одновременно. Ну а между рождениями — оргазм по сути театр теней на стадии куколки — мы существуем в форме пяти сканд, что представляет по­кую совокупность, партию, серию, скопление... Сканды соединяются для формирования человека, который получается в результате и создает quinx в силовом поле, то есть пятиэлементное существо с двумя руками, двумя нога­ми и кундалини!"

— Ладно, — отозвался он не без иронии в го­лосе, — в грядущем будет актуальна сказка о Спящем Красавце, и его разбудит женщина! Их тропинки соединятся и раздвоятся по приказу природы. Истина в нашем, человеческом, пони­мании, будь она проклята, должна, к тому же, проникнуться исконной беспечностью природы, чтобы чудо произошло. То есть нужно перестать тревожиться и начать импровизировать! Естест­венно, любовь может быть сведена к приятному времяпрепровождению, однако тогда ни длина волн, ни масштаб взрыва не разбудят творческую активность души или ее интуицию. Разрядка са­ма по себе не может ничему научить!

— Оставь меня. Только не очень надолго. Ты должен сосредоточиться на том, что собира­ешься сделать.

— Знаю, — отозвался он. — Не видать мне счастья, пока у меня не получится то, чего я добиваюсь — стать серьезным, но без излиш­ней ходульности. (Надо бояться злобности из­лишней добродетели!) Если бы я мог соорудить стройное здание системы, то она указывала бы пальцем на обособленную личность как на не­что весьма сомнительное — "потому что мы члены друг другу", становитесь "частью друг друга", pieces detachees!

— Что еще? — спросила она в любовном упоении.

— Произнеси речь в защиту сосуществования разных временных отрезков в человеческой фантазии. Наконец-то поработай серьезно с любовью человека, которая есть йоговая мыс­лительная форма, рулевое колесо человеческо­го корабля дураков, ибо в блаженной амнезии, которую мы только что с тобой испытали, скрывается пятиэлементная правда о человече­ской сути. А тем временем текст явит высокую изобретательность и выскажет мольбу о бла­женстве как объекте искусства. Я мелю чушь? Что ж, тогда это эйфория!

На самом деле он был прав насчет нарушен­ной хронологии — история ведь не прошлое, а то, что должно вот-вот произойти. Колеблюща­яся часть реальности! Он бы лишился рассудка из-за всех этих разговоров о другой версии ре­альности, если бы не ее притягательная красо­та и не поистине уникальная духовная сила.

— Хочешь сделать что-нибудь хорошее без морализаторства, — сказала она, — тогда пи­ши стихи.

Он как раз и сам подумывал о том, что, воз­можно, вскоре решится это сделать.

— Скоро вам захочется написать о женщи­не как некой разновидности плацебо — терапевтическое воздействие очевидно, даже если она не богиня, а обыкновенная женщи­на! (Это прозвучало немного ревниво, но, наверно, Сатклифф действительно ревно­вал.)

Она сказала:

— Ты прав. Это ее роль. И каждый оргазм — это костюмная репетиция для чего-то более глубокого, скажем, смерти, которая стано­вится все ближе и ближе, потом настает и в одно мгновение возрождает в нас вселенную. Если знаешь это, то знаешь, что все можно простить, и не будешь принимать слишком серьезно никакие из прегрешений. В сущно­сти, каждого промывают ради золотых песчи­нок.

— Ненавижу такое морализаторство, — ото­звался он, — потому что оно отдает лицемери­ем. Я хочу быть плохим, да, плохим. В этом тоже заключена своего рода любовь — разве нет? Я знаю, ты думаешь о философе Демонаксе, но был ли он прав, когда сказал, что никто не хочет быть плохим? Надо спросить Сабину.

Словно по заказу, Сабина оказалась непода­леку, сидела за столом на балконе, как всегда с колодой карт, по которым читала будущее. За работой она курила манильскую сигару — гадание в самом деле тяжелая работа. Она ска­зала:

— Все обстоит лучше, даже если принять во внимание вселенную, ведь Процесс в це­лом, пока он происходит естественным пу­тем, обходится без боли, опасений, напря­жения. Лев может миролюбиво лежать ря­дом с овечкой — лишь опасения вызывают страх, приводят к войнам. То же и у нас. Любовь и страсть — это формы духовного притяжения, которыми девушка — инстинк­тивно — знает, как управлять, — атаки и толчки сексуального и бисексуального чув­ства, милая старая Эдипова компания. Но стоит это понять, и печаль обеспечена — ужас от осознания бессмысленности всего сущего только возрастает. Но реальность может обернуться настоящим блаженством, если вы сами этого захотите. Констанс сле­дует вычистить из вас детские желания, ак­тивизировать стремление достичь Просвет­ления, позаботиться о вашей интуиции, пророческом даре и вдохновении и вселить радость в ваше сердце!

— Да! — задумчиво произнесла Констанс. — И рождение вовсе не травма, а апофеоз, в этом я согласна с моими венскими коллегами, ибо они были рождены для греха. Изначально че­ловек рождается для счастья — это мы сами наносим ему травму дурацкими доктринами, основанными на вине и страхе. Патология на­чинается в семье!

— У инстинкта своя логика, которой мы должны подчиняться, иначе нельзя. Надо, так сказать, действовать по наитию. Это не имеет отношения к количественному методу, кото­рый дает лишь образчики для анализа, только части несоразмерного целого.

Тогда-то она рассказала историю Хулио, цы­ганского поэта, историю его ног. Он был единственным ребенком у Матери табора, и никто не знал его отца, потому что никто не видел, чтобы Она "принимала" в своей кибит­ке мужчину. Ясно, что такая вот чувственная слабость не могла не сказаться на ее "провид­ческом" даре, не могла не сузить границы ее предсказаний. Хулио вырос прекрасным, как бог, великолепно сложенным физически и до того невозмутимым, словно он уже когда-то жил на земле. Это не считая иnе sexualite a tout va... Он как бы компенсировал изъяны своей матери, и все красавицы табора страдали по нему. Со временем он стал бардом своего та­бора, если так можно выразиться, потому что у цыган нет такого понятия. Он пел под гита­ру, и слова его песен были настолько хороши, что потом их повторяли как поговорки. И, ес­ли так можно выразиться, он все еще живет в них.

— Однако не только в любви Хулио был первым, — продолжала она. — Он был насто­ящим атлетом и получал удовольствие от всех видов боев, точнее, игр с быком, которые ис­стари существуют в Провансе. Ему нравился вкус опасности в схватке за кокарду, и он да­же стал чемпионом, первым из цыган. А по­том его настигло поражение. — В тихом го­лосе Сабины послышалась боль. — Ему при­шлось сразиться со знаменитым быком по кличке Бирюк, тоже чемпионом. Они со­шлись в жестоком поединке. Хулио едва не летал по арене, да и старый бык использовал все известные ему трюки, а трюков он знал множество, ведь он не один год защищал ма­ленькую красную кокарду. Наконец наступи­ла кульминация. Хулио поскользнулся, при­близившись к барьеру, и потерял превосход­ство над быком. Бирюк погнал его к заграждениям и со злобой, накопленной за долгие годы, стал безжалостно бить копыта­ми. Когда вы будете бродить по Камаргу и вам попадется памятник этому героическому животному, достойному гомеровских персо­нажей, помолитесь о тени Хулио, у которого были так переломаны ноги, что пришлось их отрезать. Мы думали, он умрет от тоски и унижения. Но, пережив отчаяние, когда он то обдумывал, как лучше покончить с собой, то превозмогал это желание, Хулио зажил по-новому. Его стихи стали мощнее, трагич­нее. Он попросил отдать ему его ноги и от­лично забальзамировал их — ex voto святой Саре. Их, в качестве дара, поместили в грот около Пон-дю-Гар, где бьет родник — вот так возник здешний культ плодородия. Одна­ко это произошло уже после смерти Хулио, который несколько лет прожил как обрубок; правда, что удивительно, он стал пользовать­ся еще большим успехом у женщин. У него не было недостатка в любовницах. Говорили, что бесплодные женщины зачинали после одной близости с ним. Вся сексуальная сила его ампутированных ног перешла в детород­ный орган. Он стал огромным, и, похоже, постоянно находился в состоянии готовнос­ти. Пару раз я сама из любопытства ходила к Хулио, и он был потрясающим. Казалось, он научился достигать самой сердцевины оргаз­ма — духовной стадии исцеления, стадии сексуального здоровья. Понятно было, что при отсутствии ног, низ позвоночного столба у него походил на гигантскую плотину, порог самопостижения, в трактовании йоги — кундалини, свернувшееся, как змея, желание. Хулио впитал это с молоком матери. Я и са­ма тогда в первый раз осознала, что секс сов­сем не умирает, а с незапамятных времен он таится в свободе женщины. На Западе его настоящие тайны еще только начинают от­крываться. Математические тайны сексуаль­ного акта мы, европейцы, пока не постигли. Мощь цифры пять — вот загадка Quinx — решайте, если осмелитесь! Так вот, Хулио для нас фигура очень важная на данном этапе. Пока его ноги не начнут снова исцелять и нам не возвратят святилище Сары, цыган­ское племя не сможет ни путешествовать, ни производить потомство!

"Два вниз и пять по горизонтали,
всепоглощающая страсть".
"Та, что поглощает душу, говорят греки".
"Нет. Нет. Пять букв, любовь моя. Люблю тебя!"
"Конечно же, поглощает, ведь любви
Четырехбуквенное слово мы вспоминаем,
даже когда скучаем или решаем кроссворд. Две
По горизонтали и одна по вертикали — слово,
не ведающее злобы!"

Кодификация аппетита йогой — и поцелуи, и сладкие волнения, и сладкое напряжение, и дыхание, поддерживающее работу мышц и со­судов. Потом медитация, как прогулка в тем­ном саду сознания с прикрытой ладошкой све­чой, которую может задуть случайный порыв ветра. А вы защищаете ненадежный огонек, словно сокровище. Очень медленно медитация разжигает и усиливает пламя, и вот уже вы не­сете его по темному саду победно поднимающимся ввысь — такова эрекция, как требует йога, у адепта даосизма, или нет? Да, в терми­нологии даосизма даже любовь — неудобное положение из-за неправильного угла наклона по отношению к вселенной.

Он не видит противоречия в противоречии, и понимание этого знаменует начало новой, причудливой достоверности. В своей поэзии он стремиться передать малейшие намеки, ды­хание высшей интуиции, из-за которой в глу­бине души вечно живет смех!