Роза и лилия

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СПУТАННЫЕ КАРТЫ

1

НЕПРАВИЛЬНАЯ МОЛИТВА

Увлекшись грибами, она совсем позабыла про время. Ну и ладно, да и час не такой уж и поздний – к вечерней молитве еще не звонили. Мама все равно не станет ее ругать, когда увидит сколько она всего насобирала. Полная корзина белых! Да еще столько лисичек! "Суп будет на славу", – подумала Жанна и словно вдохнула его отдающий чесноком запах. И отчего это нельзя сажать грибы в огороде? Она вдруг вспомнила, что ей однажды ответил отец:

– Грибы, они будто бродяги, нипочем не могут расти в огороде. Грибы рождаются абы как, словно дети матросов.

Оставалось тайной, отчего это дети матросов рождаются абы как. Но ведь отец ее сам был когда-то матросом, значит ему виднее.

Она снова бросила взгляд на корзину и улыбнулась. Белые всякий раз напоминали ей Гийометту, жену кузнеца, а лисички – маленьких девочек. Она представила себе сценку, которую разыграет перед младшим братишкой Дени, расставив три лисички вокруг белого гриба.

Петляя по ведущей в долину тропинке, она невольно отыскала глазами свой дом и облизнула с губ остатки сорванной по пути ежевики. Она сделала еще несколько шагов и вдруг сдвинула брови: как это так, из трубы не валит дым? Она ускорила шаг и не на шутку разволновалась: отчего это хлебный ларь валяется посреди дороги? Это был точно их ларь, она бы его и издалека ни с чем не спутала.

До дома было уже шагов десять, и тогда она позвала:

– Мама? Мама?

В ответ послышалось злое ворчание соек.

Жанна ступила на порог. В глаза ей бросились чьи-то раздвинутые ноги на полу, а в нос ударил резкий запах крови.

– Отец!

Она выронила корзинку и закричала что есть мочи.

Рана на горле. Рот, отверстый в последнем мучительном вопле. Закатившиеся глаза. Связанные за спиной руки.

Жанна не узнала сиплого звука, вырвавшегося из ее горла.

– Мама?

Вот и она, голова в очаге, на еще теплом пепле, рядом с перевернутым пустым котлом.

– Мама…

У нее тоже горло черное от запекшейся крови. Но веки опущены.

– Дени?

Жанна разрыдалась, заходясь то и дело безумным криком. Мир бешено завертелся вокруг, и она рухнула в кровавое вместилище ужаса.

Придя в себя, она узнала балки под крышей их дома и удивилась. Разве она не умерла? А может покойники тоже видят?

Наполнявший дом запах привел ее в чувство. Она присела на каменные плиты пола, обернулась и снова увидела мать, уткнувшуюся головой в очаг. Сделав усилие, Жанна поднялась и оттащила ее. Волосы на затылке сгорели.

Она принялась бродить по дому. Где же отцовская одежда? Исчезла. Ну и хлеб, конечно, ларь-то ведь пустой. И полкуска масла. Яблочное варенье. Все вино и сидр. Бандиты, даже суп без остатка съели. Она хотела было глотнуть воды из кувшина, но ее чуть не стошнило. Жанна вышла наружу и закричала:

– Дени!

Она оглянулась вокруг, надеясь увидеть брата, бредущего, как всегда, словно через силу. Он ведь тоже мог пойти погулять, собираясь вернуться к ужину. Куда они увели его? А может, убили не в доме?

Стволы деревьев вдали задрожали. Жанну охватил ужас, и она бросилась в дом за огромным кухонным ножом. Нож куда-то запропастился, и ей пришла мысль забраться на балки под потолком. Вдруг послышался крик осла. Жанна замерла.

– Донки!

Жанна на цыпочках подошла к двери.

– Донки!

Ослик сел, склонил голову. Он был один, со своими вечными корзинами.

Донки: так прозвал его человек с перерезанным горлом.

Жанна бросилась к пришельцу и едва живая повисла у него на шее. Потом уткнулась в землю у ног осла. Слезы душили ее, она икала и всхлипывала. Горе-то какое. Он все понял и смотрел на девочку добрыми и грустными глазами. Всю ночь она проплакала. Жизни не жалко, лишь бы только еще раз услышать их голоса. Висельники, перерезали горло. Этот проклятый нож отрезал ее от прошлого. И от будущего. И от самой себя, смутно думалось ей.

Раздавленная бедой, она погрузилась в сон как в небытие. Только животное отупение могло уберечь ее. На рассвете она проснулась сама не своя от крика осла, который всю ночь простоял без движения. Жанна подняла глаза и вопросительно взглянула на животину. Что он мог рассказать? Как вовремя унес ноги? Она заметила бродящую вблизи лису, пришедшую, понятно, на запах крови.

Вдруг, как пораженная громом, она спросила себя: что делать с мертвыми? У нее нет даже заступа, чтобы вырыть могилу, да и откуда взять силы? Надо спросить отца Годфруа. Жанна закрыла дверь и взобралась на осла. По дороге она решила, что лучше отправиться за помощью в деревню.

В Ла-Кудрэ царило такое возбуждение, что никто и не взглянул на девчушку. Жанна прислушалась к разговорам, и ее снова охватил ужас. На рассвете фермер Жанен отправился за кюре, чтобы привести его к умирающему отцу. Колоколенка церкви виднелась в трети лье от деревни. У самого алтаря Жанен нашел святого отца с перерезанным горлом. В храме разгром, а крест и серебряная дароносица пропали. Куда уж хуже? Ан нет, в домишке поблизости, где они жили, нашлась с перерезанным горлом и Маринетта, "матушка", как все говорили. И здесь все вверх дном.

Жанна пошатнулась. Годфруа, тот самый, который научил ее читать Pater Noster и Ave Maria.

Вокруг раздались крики:

– Английские псы! Они еще шатаются по лесам! Волки!

Толпа взревела.

Англичан вовсе не всегда звали "псами". У отца самой Жанны, да и у скольких еще других в Ла-Кудрэ и окрестностях текла в жилах их кровь!

Но вот, три луны назад, все увидели их вояк, только-только прибывших из той Британии, что за Проливом, Великой Британии, как повелось говорить. Тогда и стали роптать крестьяне, как всегда, когда им на шею садится чужая солдатня.

Эти светловолосые и рыжие парни пришли из Руана, чтобы выручить свои крепости на западе, которым стали угрожать французы. Они двигались отрядами, требуя в деревнях вина и мяса, угрожая мужчинам и насилуя женщин. Они не говорили, а лаяли на каком-то тарабарском языке, смахивавшем на валлийский или нижнесаксонский. Попробуй не услужить им вовремя – они шли прямиком в курятник или хлев и хватали что приглянется для жарки в веселом застолье.

Люди жаловались их командирам. Переждав два-три дня, солдаты возвращались и мстили.

Тогда их стали звать "псами".

К счастью, они никогда не сидели на месте подолгу – неделю, не больше – а там уж и время сложить голову в драке.

Жители Ла-Кудрэ как-то узнали о большом сражении, случившемся в пятидесяти лье от них. О нем рассказали беженцы, мужчины и женщины, сами тянувшие нагруженные поклажей повозки, ибо даже ослы оказались в руках англичан. Они шли из Сен-Ло, Сен-Мартен-де-Безас, Вилье-Бокаж и других разоренных войной мест. Они говорили, что там французы дерутся с англичанами и те ведут себя как дикари.

– Они забрали все! Все сожгли! Все! Даже поля!

Лишившись всего, они тянулись к востоку, подальше от войн и сражений.

Потом все узнали, что англичанам изменило счастье. Войска короля Карла Седьмого разбили их наголову и отбросили к самому морю.

Английской была Нормандия или нет, мало кого волновало. Англичанин или француз – сеньор есть сеньор, которому подай сборы и десятину. Разоренные земли и шайки англичан в лесах – вот что и вправду заботило всех. Чего ждать от голодных и отчаявшихся беглецов. Знамо чего.

Мертвенно-бледная Жанна протиснулась в толпу крестьян, и показалось, будто в скопище скрюченных, словно виноградные лозы, людей с приплюснутыми носами и всклокоченными волосами затесался цветок льна. Темное платье делало ее лицо неестественно бледным, а волосы совсем белыми.

– Моих родителей тоже. Зарезали. Я пришла просить помощи.

Все повернулись к ней. Ее изможденное землистого цвета лицо сказало им все. Кто-то положил ей на плечо руку. Это была Гийометта, жена кузнеца Тибо, которого когда-то звали Тибальдом. Больше никто не нападал на "английских псов", ведь убит был не кто иной как Матье Англичанин.

– Жанна Пэрриш, – спросил Тибо, коренастый человек с обожженным у горна лицом, которого все признавали в деревне главным, – что это ты говоришь?

– Они перерезали горло моим родителям. Мой брат Дени пропал.

– Когда?

– Вчера после полудня. Точно знаю когда, я пошла в лес за грибами. Когда вернулась, еще не звонили к вечерне…

– К вечерне вчера не звонили – сказал Гюито, чье грубое лицо было словно вырублено топором, – мы-то все думали, что кюре перебрал и спит себе где-нибудь.

Она припомнила, что и вправду не слышала колокольного звона. Несмотря на весь ужас и горе, а может быть, именно поэтому она бы его не пропустила.

Тибо погрузился в раздумье, сложив руки на закопченном от огня фартуке. Его кулачищи, казалось, могли ковать железо без всякого молота. Потом он сказал:

– Все случилось в один и тот же час. Они пришли по дороге из Мальбрэ, что идет вдоль леса, вот их никто и не видел. Все наши были в полях с другой стороны. Сам-то я был в кузне. Они явились из леса.

– Тогда пойдем в лес и отыщем их! – выкрикнул Гюито.

– Мы безоружны, да и есть у нас более срочное дело, Гюито – сказала Гийометта.

– Да уж, – сказал мэтр Бурри, арендатор из местных, – если у них мечи и луки, не пойдем же мы с вилами...

Да и сколько их было, этих бандитов? Никто и представить себе не мог, но наверно не очень много, ведь на саму-то деревню они напасть не решились. Полдюжины, подумал Тибо. Сбежали от англичан в прошлом году.

– Нам нужно похоронить пятерых – заключил Жанен.

Жанна едва устояла на ногах. Гийометта поддержала ее и увела к себе съесть миску теплой каши с голубиным мясом. Снаружи раздавались крики мужчин, божившихся, что бросят все на свете и пойдут к вассалу графа де Клермона, шевалье де Морбизу, к самому графу, к епископу, а если надо, то и к королю! Гийометта вышла наружу и крикнула:

– Сначала займемся мертвыми!

Мэтр Бурри запряг свою двуколку, туда забрались Гийометта и еще две женщины, которые должны были обмыть покойных. Вернуться им предстояло пешком. Жанна верхом на Донки ехала следом, а мужчины вышагивали рядом. Через полчаса они добрались до местечка Бук-де Шен.

На пороге дома пристроились две вороны.

Когда Жанна отперла дверь, она чуть было снова не лишилась сознания.

Женщины перекрестились, мужчины стянули с головы шапки. Дом наполнился шепотками.

Потом Гийометта и Дениза, жена мясника Гризе, отправились за водой, чтобы обмыть мертвых. Жанна преклонила колени возле матери, затем возле отца. Она хотела молиться, но не смогла припомнить слова, которым научил ее отец Годфруа. В голове у нее все смешалось. Неужели Господь говорит только на латыни?

Мужчины тоже встали на колени. Они разделяли ее горе.

– Позволено же такому случаться в мире! – пробурчал один из них.

Мир, между тем, не давал никому передышки, и Кривой Жак отправился за своими двумя быками, которых пришла пора отвести в стойло.

Худшее ждало их по дороге на кладбище. Раны на горле были такими глубокими, что головы грозили отвалиться на каждой колдобине. Жанна поддерживала голову отца, а Гийометта – матери.

Там уже зияли пять могил, вокруг которых собралась вся деревня. Мужчины, чтобы скоротать время, прихлебывали сидр. День потерян для всех, что ни говори.

Кюре, отец Жанена и матушка Маринетта уже лежали в гробах, которые начали заколачивать. Потом в гробы уложили Матье и Жозефину.

– Хочешь взять их обручальные кольца? – спросил Тибо Жанну.

Она взглянула на серебряные кольца, словно приросшие к узловатым пальцам и помотала головой.

– Они обручены навеки, и не надо их разлучать.

Подчиняясь какому-то внутреннему чутью, первым в могилу опустили тело кюре. Потом тело отца Жанена, который скончался раньше. Потом отца Жанны, за ним ее мать. Последней упокоилась "матушка". Поскольку кюре больше не было, не было и мессы. Кто во что горазд люди читали молитвы у самых могил. Кто-то зазвонил в колокол и, надо же, совсем как положено – один удар колокола каждые тридцать ударов сердца.

Все ждали, когда Жанна громко прочтет молитву. Она понимала, что не сумеет как надо. В тихом утреннем голосе зазвучал ее тонкий и ясный голос:

– Господь наш, Иисус Христос, и ты, Отец его, мои родители ни в чем не виноваты. Если ты не отомстишь за них, значит тебя нету. Если ты существуешь, даруй им благодать твою в небесах. И еще верни мне братика Дени.

Все широко раскрыли глаза. Эта молитва была почти кощунством. Тогда Гийометта упрямо кивнула, призывая людей к тишине. Разве не была она женой кузнеца? Когда пришла пора помолиться за кюре и Маринетту, Елизавета, сестра Гийометты, встала между двух могил.

– Господь Иисус Христос, Отче и Дух Святой, вы позволили зарезать беззащитных слуг ваших. Дьявол вчера одержал верх. Именем веры нашей заклинаем вас отомстить за них. И побыстрее, еще до того как упокоятся наши души. Это были добрые люди. Они не заслужили такой судьбы. Аминь.

Люди слушали с раскрытыми ртами.

Потом в могилы посыпались первые комья земли.

Белесое небо Нормандии пребывало совершенно безучастным ко всему в тот день 18 мая 1450 года, ровно месяц спустя после предпоследней битвы Столетней войны. Оно видало кое-что и похуже. Чего только оно не слышало.

И все же, когда люди уже втыкали кресты в мягкие холмики, оно из вежливости пролило слезы. Закапал не по-весеннему мелкий дождик, заставивший затрепетать листья деревьев.