Вагнер. Путеводитель (+CD)

Форель Лоэнгрина и булочки Парсифаля (фрагмент)

«Посмотрите-ка на этих юношей — оцепенелых, бледных, бездыханных! — язвительно замечал Ницше. — Это вагнерианцы: они ничего не понимают в музыке, — и, несмотря на это, Вагнер покоряет их». Ницше одним из первых поставил эпохе диагноз «Wagnerite» — вагнеризм со скоростью чумы стал распространяться по Европе. Этот неугомонный призрак, начав свое шествие во Франции и Германии, триумфально пройдя Италию и Испанию, вскоре доходит и до России, и до Америки. Он вездесущ. Напрасно взывал исцелившийся Ницше: «Наша задача — соблюсти чистоту музыки и предохранить ее от того, чтобы ею злоупотребляли в мистических и полурелигиозных целях». На открытии байройтского театра он с ужасом увидел, во что превращается их общая с Вагнером прекрасная мечта. Он бежит от пошлости надвигающихся фестивальных торжеств, но ему уже некуда не скрыться от ширящейся толпы оголтелых вагнерианцев — членов всевозможных вагнеровских «ферейнов» и оккультных обществ, композиторов-эпигонов, новоявленных философов, мудрствующих писателей, шаманящих художников, «розенкрейцеров», «тамплиеров» и «рыцарей святого Грааля».

Первым вагнерианцем Франции считается Шарль Бодлер, явивший миру «вагнерит» в самой его типичной форме. Он приписал музыке своего кумира черты, свойственные его собственному художественному миру. Знаменитое восклицание Бодлера «Я знаю эту музыку. <…> Это моя музыка, я узнал ее, как всякий узнает предметы, которые ему суждено любить» обличает его восторг. Музыка, которую описывает Бодлер, и в самом деле была «его музыкой». Вслед за Бодлером в семью вагнерианцев потянулись символисты — все как на подбор немузыканты: философ Теодор Визева, поэты Малларме, Верлен, Жерар де Нерваль, Суинберн, Гюисманса, де Лиль-Адан, художники Фонтен-Латур и Одилон Редон. Рассуждая о музыке Вагнера, все они неизменно говорят о себе.

Сродство душ с Вагнером пытались обнаружить и декаденты, находившие в вагнеровском мире близкие своему сердцу черты упадка, болезни, гибели. Увертюра к «Тангейзеру» вышла из-под пера Гюисманса преображенной в символ декадентского Эроса. Эстафету подхватил роман Обри Бёрдслея «История Венеры и Тангейзера», сочинение, которое на протяжении двадцати лет путешествовало из гостиной в гостиную, исподтишка передаваемое из рук в руки как непристойность. Бёрдслей фантазировал на тему времяпрепровождения Тангейзера в венериных кущах, реализовав этот соблазнительный мотив в «ревю современной сексуальности». Упражнялся Бёрдслей по поводу вагнеровской темы и в целой графической серии. Ясно, что к Вагнеру, сделавшему своим идеалом «здоровый дух в здоровом теле», будь то Зигфрид или Парсифаль, эти экзерсисы не имели ни малейшего отношения. Еще одним центром притяжения декадентской эпохи становится «Тристан и Изольда». Роман Габриэля д’Аннунцио «Триумф смерти» завершается сценой смерти любовной пары в ореоле словесной музыки, «пересказывающей» вагнеровские звучания, а в его же романе «Пламя», рассказывающем о страсти самого писателя и актрисы Элеоноры Дузе, фигура гениального старца сопрягается с мрачным символом погружающейся в воды Леты Венеции. В декадентской литературе, обыгрывающей финальный эпизод биографии композитора, Венеция и Вагнер постепенно обретают нераздельность, — как в «Смерти в Венеции» француза Мориса Барре и «Пробуждающем голосе» англичанина Вернона Ли. На этом фоне сходство героя новеллы Томаса Манна «Смерть в Венеции» композитора Ашенбаха с Вагнером оказывается не менее существенным, чем общеизвестная отсылка к Густаву Малеру.

Другой вагнеровский мотив, подхваченный декадансом, — инцест. Любовь детей Вотана — Зигмунда и Зиглинды — в «Валькирии» служила подтверждением той мысли, что подлинное чувство выше самого сурового из законов. Инцест вагнеровских героев сулил миру спасение — рождение Зигфрида-героя.

В декадентских романах инцест ведет к неизбежной гибели, падению семьи или целого рода, как в «Избраннике» Манна, где мотивы «Валькирии» переплетаются и с историей папы Григория Великого, и с биографией Байрона. В романе Элемира Бурже «Гибель богов» инцест оказывается первопричиной падения целого княжеского рода. Меньше века спустя под тем же знаком и названием развернет свое кинематографическое повествование о зарождении и конце фашизма Лукино Висконти.

Художники услышали Вагнера по-своему. Многих из них воплотили вагнеровские сюжеты в архитектуре. Так, например, стены «Нойшванштайна», дворца Людвига Баварского, украшены сценами из вагнеровских опер. В Барселоне во дворце вагнерианца и текстильного фабриканта Эвсебия Гюэлля великий Антонио Гауди выстроил органный зал, уподобленный храму Грааля из «Парсифаля». В «Каталонском дворце музыки» в Барселоне центральный мотив убранства зрительного зала образует «полет валькирий».

Символизм, сюрреализм, абстракционизм и даже оккультизм — какими только последствиями не оказалась чревата вагнеровская эпидемия! Но одним из самых тяжелых стал «китч», паразитирующий на вагнеровских образах. Первыми в историю вагнеровского китча внесли свою лепту монаршьи особы: Людвиг с его безвкусными дворцами, растиражированными в миллионах экземпляров открыток и эмблеме диснеевской студии мультфильмов, и кайзер Вильгельм II, снабдивший свой автомобиль клаксоном, издающим лейтмотив бога Доннера и позировавший перед камерой в образе оперенного лебединого рыцаря. Процесс ширится: Людвиг превратился в мощный туристический бренд, неразрывно связанный с вагнеровской темой, а «полет валькирий» — в самый популярный мотив мобильных телефонов и музыкальное сопровождение рекламы детских памперсов. Проблема китча применительно к Вагнеру столь животрепещуща, что на вилле «Ванфрид» даже существует постоянная выставка — «Китч&Кабинет курьезов». Там можно обнаружить самую разнообразную продукцию от «вагнеровского меню», включающего любовный напиток Изольды, булочки Парсифаля, яблоки Эрды, форель Лоэнгрина, ветчину Вотана и пиво «Золото Рейна», до вполне «научной» брошюры «Мать Брунгильда», повествующей о том, что вступление к «Гибели богов» живописует беременность валькирии — учащенное сердцебиение, беспокойство ребенка, дающего о себе знать в утробе матери и даже использующего пуповину в качестве скакалки. Чуткое ухо настроенного на медицинский лад музыковеда расслышало в этой музыке и ток прибывающего в материнской груди молока…

«Больше всего Вагнер желал быть понятым», — пишет о прадедушке Нике Вагнер. Но гений — последний из тех, кто может на это рассчитывать. И хуже всех понимают его фанатичные поклонники. Вагнеризм процветает вдали от музыки — в литературе, философии и живописи. И по большому счету — вдали от музыки Вагнера. Она сама — только повод для фантазии, сюжетный мотив, возможность нового мифа. Результат же влияния Вагнера на музыкантов куда более проблематичен. Недаром ненавистный Вагнеру венский критик Ганслик предостерегал: «Тот, кто последует за ним, сломает себе шею, и публика будет взирать на это несчастье равнодушно».