Танкист, или "Белый тигр"

Через семь дней после Прохоровского по­боища ремонтники подцепили трос к очеред­ной растерзанной «тридцатьчетверке». Люк механика отвалился - все заорали «Стой!» задымившему трактору. И столпились воз­ле машины. Причина оказалась обыденной -в рычаги убитого танка вцепилось почернев­шее нечто: комбинезон превратился в коро­сту, подошвы сапог расплавились. Правда, на черепе остались кое-какие мышцы, не вся кожа слезла, на глазах слиплись веки, но «спецы» не питали иллюзий: таков был ко­нец еще одного страдальца, не сумевшего вы­карабкаться из машины. Однако никто не успел стащить пилотку - «головешка» от­крыла глаза.

Нет, тыловики не заметались в поисках санитаров (откуда здесь санитары), не побе­жали к начальству. То. что водитель, пробыв неделю в сгоревшей "коробке", еще каким-то образом существовал, не меняло дела: его следовало оставить в покое. Несчастный был вытащен - хорошо, что при этом он еще не развалился на части! Не раздалось ни еди­ного стона - верный признак, что он вот-вот отдаст богу душу. Подали флягу с мутной водой - и вновь ни одной конвульсии. На­ходку отнесли под навес, где хранились ин­струменты, и опустили на доски. Один из самых молоденьких солдатиков метнулся к ближайшим ямам - просить похоронную команду немного повременить.

Вечером, через десять часов после того, как танкисту дали возможность уйти, те же ремонтники с трудом уговорили шофера проезжавшей полуторки забрать все еще отходящего. Машина была набита пустыми бидонами, матрасами и простынями, и шо­фер ни в какую не хотел загружать в нее еще и заведомого мертвеца. Однако надавили -сплюнув, сержант согласился. На куске брезента танкиста впихнули в кузов. Полутор­ку мотало и бросало по полустепному без­дорожью - шоферюга, опаздывая в часть к ужину, даже не оглядывался, ибо то черное, обугленное, с Потрескавшейся кожей, что ему навязали, не имело никаких шансов до­тянуть до самой ближней деревни.

В грязном полевом госпитале, где беспре­станно доставляемые с передовой раненые корчились прямо на разбросанной по земле соломе, прежде чем их рассортируют, - сча­стливцев в хирургическую палатку, безна­дежных в ставший бурым от крови унылый лесок - участь танкиста решилась мгновен­но. Майору-хирургу хватило секунды:

- Этого даже осматривать не буду - девяностопроцентный ожог!

Фельдшер услужливо протянул врачу но­вую папиросу - и безымянного тут же вы­черкнули из списка. Майор тянул лямку с сорок первого года - он знал, о чем говорил.

Через сутки, убирая в леске отмучивших­ся и относя их к траншеям (сколько по всей округе уже было подобных могил), санита­ры, подняв очередные носилки, вынуждены были остановиться - глаза сгоревшего рас­пахнулись, он издал хватающее за душу первое за все это время стенание.

- Быть такого не может! - удивился май­ор, подогревающий себя (чтобы не упасть на ходу) трофейным коньяком-эрзацем. Дыша клопами, практик наклонился над принесен­ными носилками - и вынужден был констати­ровать - приговоренный жил. Только привыч­ка позволила майору внимательно осмотреть этот череп с оскалившимися зубами и тело с прилипшими к нему остатками комбинезона. Только опыт не позволил при этом задохнуть­ ся. Санитары, также видавшие виды, в очередной раз возблагодарили судьбу за то, что они не воюют в проклятых железных гробах, а следовательно, вполне может и случиться, до­тянут и до конца бойни.

Тут же, в буром леске, был созван конси­лиум - сам майор и две его помощницы, женщины-военврачи неопределенного воз­раста, в глазах которых остекленела собачья усталость. От верных помощниц за километр несло табаком и потом, несмотря на то что они постоянно протирались спиртовым раствором.

Носилки переместили в хирургическую палатку. Все что можно с танкиста сняли. Все, что можно сделать, - сделали. Облегчая страдания, операционные сестры не жалели мази Вишневского. Но даже они, наклады­вая повязки, постоянно отворачивались -смотреть па такое было попросту невозмож­но. Сохранившиеся глаза пациента при этом жили и свидетельствовали о запредельной боли.

Перед эвакуацией раненых в тыл хирург отвлекся на минуту от своей мясной разде­лочной и подошел к танкисту, туловище и остатки лица которого уже покрывала про­питанная мазью марля.

Вновь раздались стон и какое-то горловое бульканье.

- Такого я еще не видывал, - признался врач, продувая очередную папиросу.

- Дня два-три, не больше, - проскрипела, также из любопытства оказавшись рядом, одна из женщин-медиков - и, отворачиваясь от коллеги, чтобы не дышать на него гнилы­ми зубами, тоже продула папиросу, вынося приговор: - Полный сепсис...

Танкист был погружен в санитарный ав­тобус, затем в поезд, затем сорок дней и но­чей, без всяких документов, под наименова­нием «неизвестный» отвалялся в ожоговом отделении серого, отдающего запахом ис­пражнений и тлением, уральского госпита­ля. Закутанный в марлю и бинты, пропах­нувший мазями, он лежал в реанимацион­ной, затем был отнесен в мертвецкую, затем, под удивленные возгласы гиппократовых служителей, возвращен обратно - прошла первая неделя, а он все еще жил. Этот фено­мен больше никуда не переносили. Каждое утро к танкисту приближались с надеждой, что он уже не дышит, но каждый раз живой мертвец встречал обход едва слышными сто­нами и бульканьем. И ему меняли бинты и марлю, и вытирали его тампонами, и влива­ли в него бульон. Койка его стояла в самом темном углу палаты. Так как крест на безна­дежном был поставлен после первого же ос­мотра, между врачами с тех пор заключались пари - сколько дней еще протянет несом­ненный уникум. Прошло две недели. Вокруг рано или поздно «убирались» гораздо менее обожженные соседи. Отошедших в мир иной раздевали догола (белье отдавали в прачеч­ную) и уносили иногда по десятку в день, готовя их места для других обреченных. Но ту, ставшую уже всем известной койку в углу, так и не тронули - феномен продолжал существовать посреди вакханалии Смерти.

Танкиста прозвали Танатосом. Он стал по-своему знаменит. Приезжали откуда-то про­фессора в генеральских погонах и всякий раз приходили к мнению, что имеют дело с един­ственной в своем роде патологией. В палату взяли привычку заглядывать выздоравлива­ющие - кем-то (в подобных местах всегда находится этот «кто-то») был пушен слух: неизвестный приносит удачу - счастливчик, который дотронется до него, уже никогда не сгорит. Пари сами собой отпали, когда на третью неделю стало ясно: сепсис у пациен­та совершенно непонятным образом сошел на нет. После очередного совещания бин­ты и повязки решили снять; взорам спецов представилось зрелище удивительное -кожа Танатоса хоть и нарастала безобразны­ми струпьями, но все же восстановилась. Правда, врачи и сестры старались лишний раз не смотреть в его сторону. Фиолетового цвета рубцы наползали один на другой, на месте рта огонь оставил черную щель, нозд­ри превратились в дырки. Ни бровей, ни век, ни волос. Глаза были в кровавых жилках. Тем не менее танкист на этот раз осмысленно разглядывал столпившихся нал ним акаде­миков. Начальник госпиталя - а полковник не мог не присутствовать при первом случае подобного выздоровления - постарался вы­пытать у пациента то, что и должен был знать: «Фамилия, имя, отчество? Номер ча­сти?» Танатос услышал обращенный к нему вопрос. Он силился приподнять голову. Он безнадежно пытался что-то вспомнить.