Похороните меня за плинтусом

Меня зовут Савельев Саша. Я учусь во втором классе и живу у бабушки с дедушкой. Мама променяла меня на карлика-кровопийцу и повесила на бабушкину шею тяжкой крестягой. Так я с четырех лет и вишу.

Свою повесть я решил начать с рассказа о купании, и не сомневайтесь, что рассказ этот будет интересным. Ку­пание у бабушки было значительной процедурой, и вы в этом сейчас убедитесь.

КУПАНИЕ

Начиналось все довольно мирно. Ванна, журча, наполнялась водой, в которой плавал пластиковый термометр. Все время купания его красный столбик должен был показывать 37,5. Почему так, не знаю точно. Слы­шал, что при такой температуре лучше всего размножа­ется одна тропическая водоросль, но на водоросль я был похож мало, а размножаться не собирался. В ванную ставились рефлектор, который дедушка должен был вы­носить по хлопку бабушки, и два стула, которые накры­вались полотенцами. Один предназначался бабушке, другой... Не будем забегать вперед.

Итак, ванна наполняется, я предчувствую «веселую» процедуру.

-    Саша, в ванную! - зовет бабушка.

-    Иду! - бодро кричу я, снимая на ходу рейтузы из стопроцентной шерсти, но путаюсь в них и падаю.

-    Что, ноги не держат?!

Я пытаюсь встать, но рейтузы цепляются за что-то, и я падаю вновь.

-    Будешь надо мной издеваться, проклятая сволочь?!

-    Я не издеваюсь!

-  Твоя мать мне когда-то сказала: «Я на нем отыгра­юсь». Так знай, я вас всех имела в виду, я сама отыграюсь на вас всех. Понял?!

Я смутно понимал, что значит «отыграюсь», и поче­му-то решил, что бабушка утопит меня в ванне. С этой мыслью я побежал к дедушке. Услышав мое предполо­жение, дедушка засмеялся, но я все-таки попросил его быть настороже. Сделав это, я успокоился и пошел в ванную, будучи уверенным, что если бабушка станет ме­ня топить, то ворвется дедушка с топориком для мяса, я почему-то решил, что ворвется он именно с этим топориком, и бабушкой займется. Потом он позвонит маме, она придет и на ней отыграется. Пока в моей голове бро­дили такие мысли, бабушка давала дедушке последние указания насчет рефлектора. Его надо было выносить точно по хлопку.

Последние приготовления закончены, дедушка про­инструктирован, я лежу в воде, температура которой 37,5, а бабушка сидит рядом и мылит мочалку. Хлопья пены летают вокруг и исчезают в густом паре. В ванной жарко.

-  Ну, давай шею.

Я вздрогнул - если будет душить, дедушка, пожалуй, не услышит. Но нет, просто моет...

Вам, наверное, покажется странным, почему я не мылся сам. Дело в том, что такая сволочь, как я, ничего самостоятельно делать не может. Мать эту сволочь бро­сила, а сволочь постоянно гниет, и купание может обострить все ее сволочные болезни. Так объясняла бабушка, намыливая мочалкой мою поднятую из воды ногу.

-    А почему вода такая горячая?

-    На градус выше тела, чтобы не остывать.      

-    Я думал, водоросль.

-    Конечно, водоросль! Тощий, зеленый... Не нога, а плетка. Спрячь под воду, пока не остыла. Другую давай...
Руки теперь. Выше подними, отсохли, что ли? Встань, пипку вымою.

-    Осторожно!

-    Не бойся, все равно не понадобится. Развернись, спину потру.

Я развернулся и уткнулся лбом в кафель.

-    Не прислоняйся лбом! Камень холодный, гайморит обострится.

-    Жарко очень.

-    Так надо.

-    Почему никому так не надо, а мне надо? – Этот вопрос я задавал бабушке часто.

-    Так никто же не гниет так, как ты. Ты же смердишь уже. Чувствуешь?

Я не чувствовал.

Но вот я чистый, надо вылезать. Облегченно вздох­нув, я понимаю, что сегодня бабушка меня не утопит, и выбираюсь из ванны. Теперь вы узнаете, для чего нужен был второй стул, - на него вставал я. Стоять на полу бы­ло нельзя, потому что холодный сквозняк дул из-под двери, коварно обходя уложенный на его пути валик из старого одеяла, и мог остудить мои ноги. Балансируя, я старался не упасть, а бабушка меня вытирала. Сначала голову. Ее она тут же завязывала полотенцем, чтобы не остыли мокрые волосы. Потом она вытирала все остальное, и я одевался.

Надевая колготки - синие, шерстяные, которые доро­го стоят и нигде не достать, - я почувствовал запах гари. Одна колготина доходила лишь до щиколотки. Самая ценная ее часть, та, которая образует носок, увы, догора­ла на рефлекторе.

- Вонючая, смердячая сволочь! (Мне показалось, что зубы у бабушки лязгнули.) Твоя мать тебе ничего не покупает! Я таскаю все на больных ногах! Надевай, замо­таю полотенцем ногу!

Надев колготки до конца, я поднял ногу, пальцы ко­торой торчали из сгоревшей колготины, и вручил ее бабушке. Бабушка принялась накручивать на нее вафель­ное полотенце наподобие портянки, а я от нечего делать стал изучать себя в зеркале. В ванной было так жарко, что я сделался красным, как индеец. Сходство дополня­ли полотенце на голове и пена на носу. Засмотревшись на индейца, я забыл, что мы с бабушкой выполняем на шатком стуле почти цирковой номер, потерял равнове­сие и полетел в ванну.

-  Сво-о-оло-очь!!!
Пш-шшН Бах!!

Тем временем дедушка смотрел футбол. Чу! Его ту­гое ухо уловило со стороны ванной странный звук.

-       Рефлектор надо выносить! - решил он и побежал.

Бежал он быстро и впопыхах схватил рефлектор за горячее место. Пришлось отпустить. Рефлектор описал дугу и упал бабушке на колени. Подумав, что, услышав всплеск, дедушка бросился меня спасать и неудачно отыгрался на бабушке, я хотел было все объяснить, но в ванной уже бушевала стихия.

-   Гицель* проклятый, татарин ненавистный! - кри­чала бабушка, воинственно потрясая рефлектором и хлопая ладонью другой руки по дымящейся юбке. - Будь ты проклят небом, Богом, землей, птицами, рыба­ми, людьми, морями, воздухом! - Это было любимое ба­бушкино проклятие. - Чтоб на твою голову одни несча­стья сыпались! Чтоб ты, кроме возмездия, ничего не ви­дел!

Далее комбинация из нескольких слов, в значении которых я разобрался, когда познакомился с пятиклассником Димой Чугуновым.

-    Вылезай, сволочь!                                      

-    Снова комбинация - это уже в мой адрес.

-    Будь ты проклят...    

Любимое проклятие.                       

* Я очень любил это слово, но долго не знал, что оно означает. Потом бабушка объяснила, что гицелями называли на Украине собачников, которые длинными крючьями отлавливали на ули­цах бродячих собак.

-  Чтоб ты жизнь свою в тюрьме кончил...  

Комбинация.                                                       

-  Чтоб ты заживо в больнице сгнил! Чтоб у тебя от­сохли печень, почки, мозг, сердце! Чтоб тебя сожрал стафилококк золотистый!

Комбинация.

-  Раздевайся, буду вытирать заново!!!
Неслыханная комбинация!

                                          И снова,

и снова,
                         и снова...

УТРО

- А все равно красная ягода лучше черной! - раздался истошный крик, и я проснулся.

Крик был так ужасен, что я подскочил на кровати и долго озирался в страхе по сторонам, пытаясь понять его происхождение, пока не догадался, что кричал я сам во сне. Поняв это, я успокоился, оделся и вышел из спальни.      

-    Чего так рано встал? - удивилась бабушка, стояв­шая в дверях кухни с фарфоровым чайником в руках.

-    Проснулся.

-    Чтоб ты больше никогда уже не проснулся! - Ба­бушка была явно не в духе. - Мой руки, садись жрать.

Я хорошо вымыл руки, дважды намылив их, и стал вытираться махровым полотенцем с зайчиками. В ван­ную заглянула бабушка.

-  Мой руки снова! Этим полотенцем вытирался вче­ра этот вонючий старик, а у него грибок на ноге!

Я перемыл руки и окончательно убедился, что ба­бушка сегодня не в духе. Причиной тому был «вонючий старик», что в переводе с бабушкиного языка обознача­ло моего дедушку. Дедушка сидел в кухне на табуретке и сосредоточенно ковырял вилкой винегрет из рыночных овощей. Прогневил он бабушку тем, что нашел фарфоровый чайник. Две недели назад бабушка заварила в этом чайнике травяной сбор на основе мать-и-мачехи, поставила его на видное место и по сей день не могла найти - в кухне было такое количество банок, баночек, коробочек и пакетов, что любое видное место пропадало с глаз, стоило отнять руку от поставленного на него предмета. Нашелся чайник на холодильнике в окруже­нии трех пачек чая, банки с гречневой крупой, двух кульков чернослива и сломанного тульского будильни­ка, над звонком которого навсегда замерли медведи-куз­нецы с обломанными молотками. Бабушка подняла крышку, нашла в чайнике вместо целебного отвара заплесневелую массу и стала кричать, что в такую же мас­су дедушка превратил ее некогда блестящий мозг.

-  Отличницей была, острословкой, заводилой в лю­бой компании, - сетовала бабушка, вычищая из чайника
плеснь, - парни обожали. «Где Нинка? Нинка будет?» Во все походы брали, на все слеты... Встретила тугоду­ма - за что, Господи? Превратилась в идиотку.

Я нетерпеливо спросил, когда же бабушка даст мне завтракать, и горько пожалел об этом.

-   Вонючая, смердячая, проклятущая, ненавистная сволочь! - заорала бабушка. - Будешь жрать, когда да­дут! Холуев нет!

Я вжался в табурет и посмотрел на дедушку - он вы­ронил вилку и поперхнулся винегретом.

-   Старцам лакей отказан, - добавила бабушка и вдруг выронила чайник.

От чайника медленно отвалилась ручка. Он тихо и жалобно звякнул, словно прощаясь с жизнью, и распал­ся на несколько частей. Красная крышечка, как будто угадывая, что сейчас произойдет, предусмотрительно укатилась под холодильник и, вероятно удобно там уст­роившись, удовлетворенно дзинькнула. Я позавидовал крышке, назвав ее про себя пронырой, и со страхом под­нял глаза на бабушку... Она плакала.

Не глядя на осколки, бабушка тихо вышла из кухни и легла на кровать. Дедушка пошел ее утешать, я не без опасений последовал его примеру.

-    Нин, ты чего? - ласковым голосом спросил дедуш­ка.

-    Правда, баба, что, у тебя чайников мало? Мы тебе новый купим, еще лучше, - успокаивал бабушку я.

-    Оставьте меня. Дайте мне умереть спокойно.

-    Нина, ну что ты вообще! - сказал дедушка и помя­нул бабушкину мать. - Из-за чайника... Разве можно так?

-    Оставь меня, Сенечка... Оставь, я же тебя не тро­гаю... У меня жизнь разбита, при чем тут чайник... Иди.
Возьми сегодняшнюю газетку. Саша, пойди положи себе кашки.... Ну ничего!

Бабушкин голос начал вдруг набирать силу.     

-  Ничего! - Тут он совсем окреп, и я попятился. - Вас судьба разобьет так же, как и этот чайник. Вы еще поплачете!

Я пролепетал, что не мы с дедушкой разбили чайник, и оглянулся в поисках поддержки. Но дедушка вовремя смылся за газеткой.

-  Молчать! - взревела бабушка. - Вы загадили мой мозг, больной мозг, несчастный мозг! Я из-за вас ничего не помню, ничего не могу найти, у меня все валится из рук! Нельзя гадить человеку в мозг день и ночь!

Прокричав такие слова, бабушка встала с кровати и двинулась на кухню. Я не рискнул идти за ней и хотел остаться в комнате, но властный окрик и обещание сде­лать из меня двоих, если я сейчас же не подойду, заставили меня повиноваться. По дороге на кухню я размыш­лял, что было бы неплохо, если бы из меня сделали дво­их. Один из меня мог бы тогда отдыхать от бабушки, а потом они бы с тем, другим, менялись. Но, к сожалению, невозможное невыполнимо, и из несбыточных грез я снова перенесся в реальность.

Когда я вернулся к месту трагической гибели чайни­ка, бабушка уже собрала в совок осколки и высыпала их в мусоропровод. Потом она вымыла руки и стала нати­рать в тарелку рыночные яблоки, которые я должен был есть по утрам. Тут только вернулся дедушка с газеткой. Я посмотрел на него как на дезертира.

Бабушка лихо натирала яблоки, щеки ее зарумяни­лись, как на катке, дедушка посмотрел на нее и залюбовался.

-    Видишь, как бабка-то старается. Не для кого-ни­будь, для тебя, дурака, - сказал он и снова залюбовался
бабушкой.

-    Ну чего уставился? - смутилась бабушка, точно гимназистка на первом свидании.

-    Так, ничего... - вздохнул дедушка и перевел взгляд на заляпанное окно, по которому в поисках съестного
елозила большая муха.

-    На. - Бабушка поставила передо мной тарелку тер­тых яблок. Они выглядели аппетитной светло-зеленой
кашицей, когда выходили из-под терки, но тут же корич­невели и становились довольно неприглядными.

-    Зачем мне каждый день есть эти яблоки? - спро­сил я.

Дедушка оторвал взгляд от мухи и ответил:

-    Как же, дурачок, это нужно. Шлаки вымывает.

-    Какие шлаки? - не понял я.

-    Разные. Ты спасибо должен говорить, что тебе это дают.

-    А зачем натирать?

-    Так ты же не жуешь ни черта! - воскликнула ба­бушка. - Заглатываешь кусками такими, что ничего не
усваивается! Ах, Сенечка, о чем ты говоришь, это же та­кое неблагодарное дерьмо! Сколько сил уходит, и хоть
бы не издевался так... Ой, прибей эту муху, она мне на нервы действует!

Дедушка свернул в трубку принесенную газету и точ­но шлепнул муху. Та упала на подоконник и подняла лапку кверху в назидание, что так случится со всяким, кто будет действовать на нервы бабушке.

-    Эх, Нина, а «Спартак»-то вчера проиграл, - сказал вдруг дедушка, глядя в газету, которой только что при­
бил муху.

-    А мне чихать и на твой «Спартак», и на то, что он проиграл! Хоть бы они все сдохли и ты вместе с ни­ми.

Бабушкин взгляд упал на пол, где остались фарфоро­вые крошки от разбитого чайника, и настроение ее сно­ва ухудшилось.

-  Жрите!

Она поставила на стол гречневую кашу и котлеты па­ровые на сушках. Паровые, потому что жареное - это яд и есть его могут только коблы, которых не расшибешь об дорогу, а на сушках, потому что в хлебе дрожжи и они вызывают в организме брожение.

Дедушка уткнулся в свою тарелку, бормоча что-то про «Спартак», а я с тоской посмотрел на наскучившие мне котлеты и на зеленый панзинорм, который я должен был принимать по утрам.

-  Панзинорм выпил?

Панзинорм мне порядком надоел, и со словами «да, выпил» я попытался затолкнуть его под стоявший на столе кулек с мукой, не заметив, что бабушка у меня за спиной.

-  Сво-олочь... Старик больной ездит достает, чтобы ты тянул как-то, а ты переводишь! Хоть бы уважение
имел! Разве порядочные люди делают так? Тебе что, не жалко больного старика?

«Больной старик» глубокомысленно сказал: «Да» - и снова углубился в свою котлету.

-  А ты дакай, дакай! Одну сволочь вырастили, те­перь другую тянем на горбу. - Под первой сволочью ба­бушка подразумевала мою маму. - Ты всю жизнь толь­ко дакал и уходил таскаться. Сенечка, давай то сделаем,
давай это. «Да... Потом...» Потом - на все просьбы одно слово!

Глядя в тарелку, дедушка сосредоточенно жевал кот­лету.