Маска ночи

ВОЛЧЬЯ ОТРАВА

Сначала вы надеваете костюм.
Вы надеваете его на пробу, посмотреть, насколько он вам подходит.
Точнее, вы надеваете его, чтобы посмотреть, насколько ему подходите вы — то есть насколько вы подходите для роли, которую выбрали.
Но сперва вы прислушиваетесь у двери. Снаружи не доносится ни звука: ни поспешного топота шагов, ни разговоров, ни приглушенного смеха. Наступил тот мертвый час в середине дня, когда все утренние дела уже завершены, а приготовления к вечеру еще не начинались. И все же из предосторожности вы тихонько задвигаете засов до упора. Потом идете к кипарисовому сундуку в углу. Крышка скрипит, когда вы поднимаете ее. Сундук полон. Вы отодвигаете простыни, аккуратными стопками сложенные сверху, и достаете свое облачение, лежащее под ними, там, где вы его оставили прошлой ночью. Вы пропускаете руки под одеяние и поднимаете его, словно тело покойника. Торжественно вы несете свой костюм, калачиком свернувшийся в ваших объятиях, к раздвижному столику, на который кладете его. Затем вы возвращаетесь к сундуку, извлекаете прочие предметы и также выкладываете их на столик.
И снова прислушиваетесь у двери. Ничего, кроме глухих ударов вашего сердца.
Быстро, прежде чем вы успеваете как следует об этом подумать, вы сбрасываете с себя одежду и небрежно кидаете ее в открытый сундук в углу. Ваши чувства, должно быть, напряжены до предела, потому что, несмотря на стук сердца, вы слышите, как с легким вздохом ваше платье падает на край сундука. Еще вы слышите чей-то смех, короткий низкий смешок, и на мгновение вам представляется, что кто-то был с вами в комнате все это время, наблюдал, шпионил. Голова начинает идти кругом от спешных поисков объяснений и оправданий, но вдруг вы осознаете, что этот смех — ваш собственный. И вот вы стоите у стола, глядя на черную хламиду перед вами.
Эта черная хламида надевается прямо поверх белья. Она тесновата, чтобы можно было надеть что-то еще. И все равно ваше облачение кажется тяжелее, чем вы ожидали, тяжелее, чем когда несли его на руках. Оно хорошо пропитано воском, чтобы отталкивать воду — и прочие жидкости, — и жесткое, что заставляет вас постоянно ощущать все свои члены и поначалу придает движениям определенную скованность. В нем тепло. Очень скоро вам станет жарко. Жарко, но вы почувствуете себя под защитой, словно на вас доспехи. Что ж, подходяще. В конце концов, это черное одеяние должно защищать своего владельца от внезапного нападения или удара кинжалом.
Затем вы надеваете шлем. Маску — но не просто маску. Это черный капюшон из грубой ткани, он полностью закрывает голову и скрепляется на затылке крючками и пуговицами. Передняя часть шлема сильно выступает вперед, как клюв у птицы. Есть прорези для глаз, защищенные линзами из толстого стекла, но нет отверстий для рта и носа. Это не важно, потому что есть вам не придется. И вдохи вы будете делать неглубокие. Прорези расположены так, что ровно посредине вашего поля зрения образуется черная полоса, но вы ее не видите; она слишком близко, и кажется, что она прямо у вас в голове. Стеклянные "окна" искажают форму окружающих вас предметов. Например, кажется, что ножки столика рядом с вами изгибаются у пола. Дневной свет распадается на желтые блики. Эти вторые глаза дают вам ощущение отчужденности от всего окружающего.
Вам теперь гораздо спокойнее. Прежде вы были слишком озабочены надеванием своего костюма. Внутри капюшона звук вашего дыхания гораздо громче, кровь стучит в ушах. Пытается ли она сказать вам что-то? Вскоре становится душно, но дышать довольно легко, так как грубое переплетение волокон ткани позволяет воздуху проникать извне. Конечно же, человек, носящий этот наряд, не захотел бы, чтобы извне проникало слишком много испарений, говорите вы себе. На конце "клюва" есть полый мешочек, который можно заполнить травами: лавром и сушеным розмарином, например, или высушенной цедрой лимона или грейпфрута. Сама ткань может быть пропитана уксусом или окурена ладаном. Разные есть мнения по поводу того, что лучше.
Вслед за платьем и головным убором наступает очередь перчаток. Они тоже черные, но из более тонкой ткани, чем капюшон. Это обстоятельство оставляет вашим рукам свободу действий. Перчатки слегка велики, и вы натягиваете их на каждый палец так, что материал собирается в мягкие складочки у краев.
Вот... облачение почти завершено. Остается последнее.
На столе лежит белая трость, выточенная из ивы. Вы тянетесь к ней. Ваша черная рука, попадая в поле зрения стеклянных окуляров, выглядит как чья-то чужая. Но это ваши собственные пальцы обхватывают рукоятку трости и поднимают ее со стола. На минуту вы застываете, держа ее словно меч или рапиру. Затем вы принимаетесь тыкать и пробовать ею пол, представляя себе, что там лежит больной человек. Или умирающий. Или мертвый. Эффектными взмахами трости вы указываете воображаемым зрителям отметины, неоспоримые признаки его состояния.
Трость — знак власти, должностной жезл. Отсюда ее белизна — чтобы выделяться на фоне восковой черноты вашего наряда. Но есть у нее и практическое назначение. Трость позволяет вам сохранять расстояние между собой и мертвецами.
Посетить старого шута была не моя идея. Это Абель Глейз жаждал встретиться с Биллом Кемпом. Едва только имя Кемпа достигло слуха моего друга, как он навострил уши:
— Тот самый Кемп, Ник? Шут? Клоун? Тот, с девятидневным чудом?
— Тот самый.
— Я видел, как он прибыл в Норидж.
— А я видел, как он отправлялся от Уайтчепел.
— В Норидже он выглядел таким же бодрым и полным сил, как когда он отправлялся в путь, — сказал Абель Глейз. — Ловко и легко, как пробка, подпрыгивал он и отплясывал джигу посреди толпы.
— Он еще тот ловкач.
— Ты его не любишь?
— Да я едва его знаю, — ответил я.
— Тогда это странно, потому что ты, похоже, разделяешь мнение всей труппы, когда речь заходит о Кемпе.
— Возможно, так оно и есть, если ты скажешь мне, что это за мнение, Абель.
— Неодобрение. Как у школьного учителя, хмурящегося и притворяющегося, что он никогда не был ребенком.
Меня, пожалуй, слегка рассердило то, что мне говорят, что я думаю, но приходилось признать, что Абель Глейз был прав. Мы, члены труппы "Слуги лорд-камергера", и в самом деле смотрели сверху вниз на шута Вилла Кемпа, несмотря на то что он был одним из первых пайщиков. Он бросил труппу, и его заменил Роберт Армии. Армии был куда более тонким субъектом, меланхолическим шутом, чувствительным комиком.
Кемп же стремился вызвать смех до колик в животе. Он расхаживал с важным видом и размахивал руками. Танцуя джигу, он выпячивал зад в сторону мужской части партера, а гульфик — в сторону женской. В этом не было ничего уж очень предосудительного, но только это не всегда соответствовало духу представления, в котором он появлялся. А еще он добавлял в пьесы, где играл, свои собственные трюки, обыкновенно непристойные — и обыкновенно вызывавшие раздражение авторов, которые не любят, когда их слова привлекают меньше внимания, чем ужимки шута. Не говоря уже о раздражении других актеров, которые в принципе не любят, когда внимания меньше. Сам я всего этого не видел, потому что попал в труппу вскоре после ухода Кемпа, но слышал о его грубых шутках всё. В конце концов он надоел труппе до смерти. Или они ему. Так что Кемп продал свой пай и проплясал весь путь от Лондона до Нориджа за девять дней. По дороге его танцы собирали большие толпы — и заодно обеспечили ему сорок шиллингов от мэра Нориджа за труды.
После того как я мельком видел Кемпа, пускавшегося в пляс от Уаитчепел до Нориджа, я пересекался с ним еще пару раз в одной из наших саутворкских пивных, не то в "Козле и обезьяне", не то в "Рыцаре", точно не помню. Это было после его возвращения и после провала парочки других его авантюр. Думаю, он и в самом деле собирался проплясать весь путь до Альп. Но обитатели тех диких областей оказались не так хорошо расположены к его кривлянию, как граждане Илфорда и Брейнтри, и вернулся он куда более бедным, чем был, — а также поумневшим и ожесточившимся.
В той таверне маска веселого шута соскользнула, обнажив весьма язвительный характер и привычку награждать недобрым словом любого, кто угощал его кружкой пива. Когда Кемп узнал, что я играю со "Слугами лорд-камергера", он осведомился о здоровье мастера Клякспира и братьев Дурбеджей. Я, наверно, выглядел слегка растерявшимся от такого проявления неуважения — это было в мои первые дни в труппе, и я еще не успел привыкнуть к грубоватому стилю актерской речи, — потому что я заметил, как легкая улыбка поползла по лицу Кемпа при виде моего замешательства. А затем, смерив меня взглядом, он сказал что-то о нынешних актерах, которые еще настолько сопливы, что не в состоянии подтереть себе задницу.
Поэтому я не очень-то стремился возобновить cвое знакомство с шутом. Но Абель Глейз был с нами очень недолго и все еще испытывал священный трепет перед легендой о Вилле Кемпе. Однако я слышал, что Кемп, уже смягчившийся и, возможно, одинокий, вполне охотно принял бы членов своей бывшей труппы. Его из милости приютила в своем доме некая вдова, где-то не то в Доу-гейт, не то в Элбоу-лейн. Она не брала с него плату за проживание, может, потому, что была чем-то ему обязана. А может, ей просто приятно было иметь под своей крышей прославленного плясуна. Думаю, впрочем, что Кемп к тому моменту уже завязал с танцами, несмотря на то что со времени его похода в Норидж прошло только три года. Как бы то ни было, однажды утром, когда Абель в пятидесятый раз пристал ко мне насчет того, чтобы заглянуть к шуту, я согласился немедленно доставить его к дому вдовы. Задержался я лишь затем, чтобы узнать у Дика Бербеджа ее точный адрес.
Абель и я впервые повстречали друг друга на дороге, ведущей в Сомерсет. Я бежал из саутворкской тюрьмы и путешествовал под чужим именем, в то время как он двигался в обратном направлении, к Лондону. Если быть точным, ни в каком конкретном направлении он не двигался, пока не повстречал меня и не решил податься в актеры. В то время он неплохо зарабатывал себе на жизнь тем, что наживался на склонности людей к благотворительности, прикидываясь юродивым. Заметив, что приближается подходящая жертва, он принимался изображать больного падучей, падал на дорогу с пеной у рта и демонстрировал вызывающие жалость синяки — последствия его предыдущих столкновений с королевским, трактом. Пена получалась с помощью наскоро разжеванного кусочка мыла, а синяки по большей части были нарисованы. Все инструменты Абелева ремесла помещались в нескольких маленьких горшочках и мешочках, которые он носил с собой повсюду. Он путешествовал налегке.
В нынешнее время полно проходимцев, не получающих и четвертой доли той милостыни, что клал себе в карман юный Абель. Чем объяснялся его успех? Он обладал, возможно, наиболее ценным для мошенника атрибутом — невинным видом, широко раскрытыми глазами, как будто вопрошавшими: "Что я делаю в этом мире?" Впечатление человека не от мира сего усиливал высокий лоб, благодаря которому Абель больше походил на созерцателя, чем на обманщика.
Абель Глейз мастерски играл простаков, деревенщин, мужланов и теоретиков. Он даже мог, как ни странно, неплохо исполнить роль убийцы. "Слуги лорд-камергера" приняли его в труппу почти сразу же после его приезда в Лондон. Вильям Шекспир и Дик Бербедж, которые в основном и занимались наймом, похоже, заметили в нем что-то достойное внимания. Я ничего не сказал им о нашей встрече и о занятии Глейза и не собирался ничего говорить до тех пор, пока тот молчал о моем путешествии под именем Вильяма Топкурта. Каждый из нас владел маленьким секретом, касающимся другого, это и свело нас вместе.
Но гораздо важнее было то, что нам нравилось находиться в обществе друг друга. Абель был весел и открыт — несмотря на прошлое мошенника, ставшего актером, — а кроме того, мог рассказать неплохую историю о днях, проведенных на дороге, когда был склонен говорить об этом. Поэтому я не очень возражал сопровождать его к Кемпу. Для прогулки день выдался прекрасный. Хотя еще стоял февраль, было ясно и небо было чистым. В воздухе пахло весной.
Пока мы шли к Доу-гейт, где, по мнению Бербеджа, жила вдова, из Абеля лился, ни на минуту не прекращаясь, поток оживленной болтовни — желанное лекарство для моего не очень веселого настроения. Несмотря на хорошую погоду, я не мог не чувствовать уныния. С точки зрения актера, существовали серьезные поводы для тревоги в эти первые месяцы 1603 года. Коротко говоря, причины для уныния были следующие, в порядке возрастания важности:
Во-первых, приближался Великий пост. Это плохое время для людских желудков и еще худшее — для кошелька актеров. Наши представления ограничиваются или вообще запрещаются.
Во-вторых, ожидаемая в скором времени смерть королевы. Этот момент, как конец затянувшейся пьесы, уже давно предвидели, и вот он почти наступил. Это был вопрос нескольких недель. Королева Елизавета не была нашей покровительницей, но она была истинным другом театра и, в частности, труппы лорд-камергера. Никто не мог сказать, как отразится на нас ее уход из жизни, но вряд ли его последствия будут благоприятными.
В-третьих, надвигалось нечто гораздо более грозное, чем любые великопостные распоряжения или смерть одной женщины, какой бы великой она ни была. Надвигалась чума. Число умирающих было еще невелико, скорее слух, чем уверенность, ограниченный дальними пределами города, но любое увеличение в еженедельных списках умерших опасно для театра. Оно могло быть опасно и для наших жизней.
Учитывая все эти волнения, веселье Абеля Глейза было вполне сносно, хотя в другом человеке оно могло показаться утомительным. Он обладал талантом делать приятным все, за что ни брался. Так как время уже шло к полудню, а мы были голодны, Абель купил в лавочке миссис Холланд сладких пирожков, и мы ели их по пути в Доу-гейт — захудалый уголок на берегу реки, соседствующий, как ни странно, с величественными домами и улицами.
Доу-гейт показался мне не самым здоровым местом из тех, где можно закончить свои дни. Глейз обожал пикантные истории из театральной жизни, и я рассказал ему, что именно здесь умер человек по имени Роберт Грин. Грин в свое время прославился как писатель — что значит вообще не очень прославился, — но закончил свою жизнь в безвестности, вскоре после того, как публично высмеял молодого драматурга по имени Вильям Шекспир, назвав выходца из Уорикшира выскочкой — точнее, "выскочкой и вороной, нарядившейся в перья сочинителя". Люди обошлись с памятью о Роберте Грине не лучше. Слишком много вина за всю жизнь и слишком много маринованной селедки в последние годы — вот что они говорили о Грине. Этот обветшалый район не вполне подходил для шута Вилла Кемпа, как и для планов на его возвращение, поскольку Кемп тоже рассорился со старыми друзьями, старшими членами "Слуг лорд- камергера". Может статься, он заполз в эту дыру для! того, чтобы никогда больше не появиться снова. Подумать только — этот человек когда-то был одним из пайщиков "Глобуса"!
Мы по ошибке постучались в две или три двери, прежде чем попали к вдове. Хозяйка, казалось, не удивилась тому, что мы пришли к Кемпу, хотя не думаю, чтобы у него было много посетителей. Она резко вскинула руку в сторону коридора, одновременно выкрикнув имя шута. В ответ донесся хрип. Ориентируясь по звуку, Абель и я вошли в комнату, еще более крохотную, чем мое собственное жилище в Мертвецком тупике.
В каморке царил полумрак, и поначалу я не мог различить ничего, кроме фигуры, лежавшей на простой дощатой кровати. В комнате было небрежно заделанное грязное окно. Как выяснилось, даже когда мои глаза привыкли к тусклому освещению, больше и не на что было смотреть — только кровать и человек на ней. Кемп оказался небольшим человечком, с подвижным лицом, грубым и такого блеклого коричневого цвета, что оно напоминало старый грецкий орех. Его подбородок обрамляла косматая белая борода.
— Мастер Кемп?
— Кто там?
— Николас Ревилл и Абель Глейз — из труппы лорд-камергера.
— Лорд-камергера?
— Да.
— Тогда можете проваливать.
— Мы пришли отдать дань уважения.
— Вам придется отдать больше, чем дань уважения, — сказал он, не приподнявшись, хотя и повернул голову, чтобы взглянуть на нас. Не знаю, что с ним было не так — возраст ли, болезнь, уныние или бедность. Возможно, всё вместе хотя и каждого по от дельности хватило бы для объяснения его жалкого состояния.
— Больше, чем уважение, — пробормотал он снова.
Пока что такое обращение казалось естественным для Кемпа или того, во что он превратился. Никаких признаков предполагаемого смягчения в поведении. Я оставил бы эту затею немедленно, но Абель стоял рядом, и, в конце концов, это он мечтал увидеть эти мощи. Теперь заговорил мой друг:
— Мне грустно видеть, что судьба так обошлась с вами, сэр!
Произнесенное каким-либо другим человеком, это замечание могло вызвать негодование, но Абель вложил в свои слова столько чувства, что Кемп ограничился ворчанием.
— Я видел, как вы с плясом вошли в Норидж. Как будто у вас были перья на пятках.
— Лучше так, чем в твоей голове, — заметил Кемп.
— А я видел, как вы покидали Лондон, — добавил я, внося свою скромную лепту.
— Я выплясал себя из мира, — сказал шут, слегка приподнимаясь из горизонтального положения.
— Я принес вам пирог. — Абель порылся в своем камзоле и с некоторой долей торжественности пре поднес старому шуту лакомство миссис Холланд.— Тем более что сейчас пора обедать.
Вилл Кемп сел в своей дощатой кровати и взял кусок пирога, не взглянув на него и не сказав Абелю ни слова благодарности. Он так и вцепился в снедь зубами. Я подумал: интересно, когда он ел последний раз?
— То есть, — сказал Кемп после того, как проглотил большую часть пирога; — вы должны понимать: когда я говорю, что выплясал себя из мира, я имею в виду, я выплясал себя из театра "Глобус".
— А еще я принес вам вот это, — произнес Абель Глейз.
Из другой полы своего камзола он извлек небольшую закупоренную бутылку. Я понял, что он заранее запасся этими скромными подношениями. Он был просто ходячей кладовой. Он протянул бутылку Кемпу, который уже устроился на краю своего низкого ложа. Кемп большим пальцем отбросил пробку, запрокинул назад голову и с громким бульканьем втянул в себя половину содержимого. Его кадык отплясывал джигу на костлявой шее.
Утолив жажду, он взглянул на Абеля.
— Херес мастера Ричардсона, — сказал тот.
— У Тейлора лучше, — проворчал Кемп. — Идите к Тейлору на Брайт-стрит. Ричардсон кладет в свое вино известь.
У меня в голове крутилась поговорка о дареном коне, которому не смотрят в зубы, но я промолчал. Пусть Вилл Кемп цепляется за последние крохи своего достоинства, раз уж у него, похоже, больше ничего не осталось. К тому же очевидно было, что Абель выбрал верный путь для того, чтобы добиться внимания и одобрения старого шута. Каковы бы ни были недостатки белого вина, результаты его действия проявились почти сразу же. Кемп по-прежнему сидел на краю кровати, но теперь он выпрямился, а на его лице — самой подвижной части его тела, которое когда-то двигалось непрестанно, — зажегся интерес к посетителям.
— Это только временно, — произнес он, окидывая взглядом скудную обстановку. — Я скоро буду вы ступать со "Слугами лорда Вустера".
У меня на этот счет были сомнения. Я не был уверен, что он когда-нибудь снова спляшет джигу или сострит на публике. Но Абель проявил больше чуткости. Было бы жаль, сэр, если бы сцена лишилась вашего гения на слишком долгий срок.
— И я того же мнения, господин... как вы сказали, ваше имя?..
— Абель Глейз.
— Приятно знать, что есть еще один или два человека среди "Слуг лорд-камергера", у которых го лова на месте.