Мальчик-Венера

Может быть, это станет моим воскресением из мертвых.
Я сплюнул в раковину в то самое Утро, которое наступило после той самой Ночи, и плевок превратился в золото… Только так я могу это описать. Множество крошечных самородков застучали по дну раковины… Сначала я подумал, что выскочила пломба. Но у меня нет золотых пломб… Сейчас, спустя пять недель, я знаю: то что я выплюнул тем утром, был я сам.

Теперь я свыкся с этой мыслью: алхимия человека — это плоть и кровь, превращенные в золото. Я не думаю всерьез, что превращаюсь в статую, но что-то очень странное, страшное и удивительное со мной происходит.

Вся кожа у меня стала твердой, потрескавшейся, золотой, вся кожа целиком. Любое движение почему-то ударяло прямо по нервам. Как будто у меня лишай по всему телу или я под электрошоком. Пуховое одеяло казалось наждачной бумагой. Зубы, ногти, даже радужная оболочка глаз тоже стали золотые. Руки и ноги одеревенели. Дышать делалось все труднее. Говорить было пыткой. Язык стал как расплавленный свинец, а голос приобрел какой-то сумасшедший звон. Похоже на звон колокола. Я больше не могу глотать твердую пищу. Болит живот, так как его распирает от супа, мороженого и бланманже.

* * *

Все это внесло полный хаос в мои ощущения. Я слышу всё вокруг: секреты, о которых шепчутся за три квартала отсюда. Крыс в метро. Жука-древоточца в стропилах. Чувствую все окружающие запахи, от вони до ароматов. Вижу звезды при свете дня. Иногда все это перемешивается, и я вижу звуки и ощущаю вкус вещей, которые вижу. Например, персиковый вкус неба, которое вижу из моего окна. Когда я слышу, как поют мессу в церкви Святого Варфоломея, воздух в моей комнате наполняется восхитительными спиралями.

Я лежу здесь, в своей постели… в своей квартире… в Сохо… в Лондоне. Рядом со мной сидит Паскаль. Он плачет… как всегда. Позади меня окно. Я думал повернуть кровать лицом к окну, чтобы видеть, как проходят мимо меня мои последние деньки, но не хочу, чтобы люди из квартир напротив пялились на меня. Пару раз я видел, как они разглядывают меня из своих окон, и мне это не понравилось.

У подножия кровати стоит шкаф… на стене висят плакаты — так, всякая ерунда. Стопки записей, книги в углу. Над переносным телевизором, на полке, стоит денежное дерево… Все это здесь просто так… не относится к делу. Мусор. Единственная вещь, способная напомнить людям обо мне, это… Но это пустая трата энергии.

Все вокруг совершенно свихнулись. Они постоянно болтают о золоте, обо всем, начиная от желтухи и заканчивая желтой лихорадкой или даже чумой, которая вполне могла у меня начаться от того огромного количества гормонов и транквилизаторов, которых я наглотался в Ту Самую Ночь. Под Той Самой Ночью я имею в виду ночь, когда перебрал с гормональными средствами, наркотиками и бухлом и спрыгнул с моста Миллениум. А под Тем Самым Утром я имею в виду утро, когда сплюнул в раковину и понял, что все теперь пойдет по-другому. Мой самый близкий и дорогой Паскаль, ты помнишь?… Ну а дальше… всё как в плохой театральной пьесе — они подходили к моей постели, заламывали руки, лили слезы и умоляли меня пойти к врачу…

Я боюсь умереть — без дураков; но у меня нет и желания жить. Я перестал хотеть жить с тех самых пор, как гормональные таблетки, которые я был вынужден принимать, превратили меня в ничто.

Не знаю, как это объяснить, кроме как сказать, что… Я был в своем уме, но не в своем теле, так как тело перестало быть моим. Мое тело умерло: внутренности отказывались работать, кишки сводило судорогами, меня рвало, кости ныли, живот размяк… прощай, эрекция. Я постоянно чувствовал приступы тошноты. Последней каплей стала моя первая грудь: неожиданно эта горстка плоти возникла там, где раньше были только грудные мышцы.

Я стал мужчиной в нежеланном женском теле. Знаю, что звучит это странно, но не знаю, как сказать по-другому. Я не хотел быть с самим собой. Это как… если звуки, которые ты издаешь наедине, неожиданно тебя оглушают; даже собственное дыхание стало невыносимым, так как оно делает тебя ближе к себе самому. И от всего этого нет никакого спасения.

Ты живешь чьей-то чужой жизнью, но этот кто-то — ты сам, и поскольку у тебя нет выбора, ты готов наброситься на себя самого. К всему этому добавляется ненависть… Ты избегаешь собственного взгляда в зеркале, включаешь громче музыку, постоянно стараешься быть чем-то занятым, чтобы не сидеть на месте наедине с самим собой. Каждую ночь, когда ложишься спать, молишься о том, чтобы поскорее заснуть. Моментально подкрадываются черные мысли. Вроде того, как сидишь где-нибудь без дела, или тусуешься где-нибудь в городе, или даже трахаешься, и вдруг у тебя в голове появляется картинка, будто ты умер. Не умираешь — это по-настоящему страшный момент, — а уже умер. Все кончилось. И на тебя накатывает короткая, но очень сильная волна облегчения. А на следующий день все это повторяется, и так снова и снова, пока ты не сдаешься и не начинаешь с нетерпением ждать, когда тебя не станет. И начинаешь ценить, что жизнь заставляет тебя постоянно задерживать дыхание.

Вне всякого сомнения, я скоро умру. Золото доберется до легких или сердца, или еще до чего-нибудь, и все будет кончено. Я уйду тихо. Да. Но в данный момент у меня одно желание… не знаю… называйте это моим эго, как угодно, но невероятные вещи… произошли со мной… и суть в том, что… я стремился к тому, какой я сейчас, всю свою жизнь.

Тратишь свою жизнь, пытаясь найти смысл во всем, в чем можешь его найти: в отношениях с людьми, в религии, природе, фильмах, книгах, искусстве, фэн-шуе, картах Таро, рекламе, закатах, в чем угодно… постоянно ища хоть малейшее доказательство того, что в жизни есть еще что-то, что важнее денег. И если эти слова достигнут кого-то, кто бьется в поисках такого доказательства, высокого смысла или божественного промысла, — я хочу сказать вам: не заходите в своих поисках так далеко, как это сделал я.

Все это звучит немного поэтично, потому что я репетировал это в последнее время тысячу раз. Как те идиоты, которые говорят, что они не ожидали, что получат «Оскара», но ты-то знаешь, что их речь, которая отлетает от зубов, заранее подготовлена. У всех есть готовые слова. Каждый знает, каким он хочет остаться в памяти других.

Что Я точно знаю, так это что мне бы не хотелось, чтобы это было моим Жизнеописанием…Это было бы слишком длинно и скучно. Это уничтожило бы саму суть. Все, чего я хочу, это рассказать о действительно важных вещах.

Поэтому не буду много говорить о своих родителях. И не потому, что они были полными ублюдками, а потому что если бы я говорил о них, то я был бы полным ублюдком. А это не так. Вы бы использовали мой рассказ о них для подтверждения всякого рода поверхностных теорий, объясняя, почему я стал таким. Все, что я скажу, это то, что я родился и вырос на Оркни — крошечной группе островов, у северного побережья Шотландии — и что я младший из двух детей в семье, а для кого-то одно это, вероятно, уже повод для нападок.

На Оркни нет деревьев. Это порой отталкивало от острова людей, которые посетили его впервые. Оркни, это там, где нет деревьев. Но есть и другие вещи. Если ты прожил где-то долгое время, а потом оттуда уезжаешь, ты никак не можешь забыть красоту и магию этого места. И несмотря на всю мерзость, жестокость, ненависть, которые тебе пришлось там испытать, и дерьмовое отношение к тебе людей, все равно все время представляешь, как вернешься назад.

Что я могу сказать? Когда я был маленьким, то воспринимал все это как должное. Но теперь понимаю, что это составляет главную часть меня самого. Вокруг сплошь острова. Тюлени, поющие вдоль всей береговой линии. Каменные стелы и древние развалины вперемежку с бараками и фермами — неотъемлемая часть пейзажа. Ржавые боевые корабли, затопленные в песках на рифах Черчилля. Нырянье, рыбалка, катание на лодках. Летом. Целый день до самой полночи. И миллионы миль моря.

Мой остров, Южный Роналдсей, был назван в честь викинга, графа Рогнвальда. Однажды мы в школе проводили исследование. В 1975 году население острова составляло 870 человек. Сейчас их даже меньше. На острове больше кроликов, чем людей. И, что еще более важно, там нет полиции.

Единственная деревня, Хоуп святой Маргариты, была построена вокруг бухты на северном побережье. По всей видимости, «хоуп» старинное шотландское слово, означающее «убежище». Королева Маргарита, жена короля Малколма I, то ли пряталась здесь, то ли искала защиты от грозы, не помню точно, в далеком 1035 году. В общем, вот так. Помню, когда я жил в деревне, всем было известно всё друг о друге: кто с кем спит, кто кого отравил, кто и как проводит время, кто кого оскорбил. Вся подноготная личной жизни была на виду. Мужчины подпирали стойки баров, облезлые жены волокли их на себе домой, при этом стараясь показать вам, что они более благочестивы, чем вы.

* * *

Забыл, почему Маргарита считалась святой. Единственное что я помню о короле Малколме — его называли Кенмор, что означает Большая Голова. В деревне было две главных дороги. Передняя (которая шла вдоль моря) и Задняя дорога (которая не шла вдоль моря). Передняя дорога начиналась на углу магазинчика старого Спенса, недалеко от пляжа… Представьте пляж, и вы увидите солнце и песок, но пляж в Хоуп не такой. Он весь был из камней, ракушек, водорослей, тины и мусора; и посередине всего этого протекала речушка с нечистотами, которая начиналась где-то недалеко от приемной врача в Дейзи Вилле.

Передняя дорога проходила прямо между магазинчиком Спенса и морем. Если идти вдоль дороги, мимо магазинчика Спенса в сторону моря, то попадешь к небольшой дамбе — длинному узкому склону, сделанному из огромных бетонных плит, потрепанных штормами, которые конусом сходят на берег. Наверху дамбы был заброшенный сарай. На лавочке у двери хижины вечно болтались хоуповские мальчишки.

Горизонт искривлялся над островом Буррей, который практически полностью перегораживал вход в бухту Хоуп. Мне всегда казалось, что эта земля поперек моря было именно тем местом, куда хочется стремиться, особенно из-за того, что его восточное побережье приютило маленький рай на земле: Пляж Бу.

Если идти по Передней дороге до конца, мимо кооперативного общества, отеля Беллвью, и Крила — единственного ресторана в Южном Роналдсее, — то попадешь к студии художника. Художник был богемный пожилой богатый мужик из Лондона. Он жил с молодой красавицей женой и ребенком. Он сбежал от городской «мышиной возни» и приехал в Оркни в надежде найти здесь остров страны Утопии. На Оркни таких людей было полно. Знаете, эти сдвинутые английские семьи, которые пытаются справиться со своим помешательством при помощи самонадеянности, солнечной энергии, выращивания овощей, забоем животных для пропитания и прочей дряни, отчего они сходили с ума еще больше и в результате вешались.

Казалось, Передняя дорога там и заканчивается, но если присмотреться, то можно было увидеть, что она вьется дальше: маленькая тропка, уходящая в никуда. Если пойти по ней за деревню, через поля, нависающие над пляжем, то можно было прийти в Крукис: коттедж, где репетировал оркестр. В спокойную ночь его игру было слышно с другого конца бухты.

Задняя дорога на самом деле была главной дорогой. Большинство магазинов и забегаловок были расположены на ней. В самом сердце деревни, в нескольких ярдах от Ручейка и пляжа, дорога приводила к площади Кромарти. Там стояло здание муниципалитета: Кромарти Холл. Здание использовали для бадминтонных матчей и рождественских школьных спектаклей. Иногда, когда в городе появлялись заезжие музыканты, там устраивали вечеринки с музыкой и танцами. Все, кто хоть чего-то стоил, включая детей, приходили на эти вечеринки; сначала заливали свои черепа всем чем попало, начиная с крепкого сладкого портера и заканчивая денатуратом, а затем танцевали, блевали и дрались ночь напролет.

Площадь Кромарти была местом пересечения Задней дороги, Передней дороги и Школьного Холма, дороги, ведущей к приемной доктора, и так называемого Бетти Сити — причудливого нагромождения бесхозных домов, которые ютились между Задней дорогой и Школьным Холмом.

За поворотом налево от площади Кромарти Задняя дорога проходила около кафе и Онтафта — самого крутого холма в деревне; затем вела к дамбе, которая заканчивалась у большого промышленного причала Окси, где работало большинство мужчин, живущих в деревне. Дальше не было ничего, кроме скал, чаек и крабов. Если забраться на вершину холма Онтафт, открывался вид на местность, которая не слишком отличалась от всего остального мира.

Направо от площади Задняя дорога проходила мимо магазина одежды Тэйт, почты, закусочной Мюррей Армс, двух продуктовых магазинов — Доулс и Роузи и дальше шла на самую вершину холма Хоуп, откуда можно было попасть либо в Южный Пэриш, где я жил, либо в Берриес, к другим островам и в местную столицу Киркволл, что более чем в 15 милях.

В нижней части Школьного холма находился теннисный корт, чуть выше по склону — площадка для игры в боулинг, а на самой вершине стояла школа. Пройдя еще несколько миль, можно было попасть на галечный пляж под названием Сэндс-о-Райт, который одной стороной упирался в скалу Голова Хокса. Не лучший в мире пляж, но вполне приемлемое место, если хочется скрыться от ненависти и унижения.

Южный Пэриш, в основном, был таким же диким местом, как русская степь. Кругом одни фермы. У моих родителей тоже был фермерский дом, хотя они и не были фермерами. В доме было одиннадцать комнат. Кухня, гостиная, столовая, еще одна комната типа второй гостиной, с обшарпанной мебелью и стенными шкафами, забитыми старой одеждой. Мать называла эту комнату на первой этаже комнатой для гостей. Наверху, слева от лестницы, была спальня, в которой жила бабушка, когда приезжала к нам погостить. Между пролетами лестницы было окно, через которое можно было увидеть только траву.

Соседний лестничный пролет вел в бывшую комнату моей сестры Эмили. Она была старше меня на десять лет. Эмили убежала из дома в пятнадцать лет. Не знаю почему. У нас в доме об этом не говорили. Мама даже не упоминала ее имя. Я почти не помнил ее, и в доме от нее практически ничего не осталось. После ее побега отец упаковал в коробки всю ее одежду, фотографии и все такое и отнес в один из сараев во дворе. Я, бывало, ходил туда, пытаясь по вещам понять, что из себя представляла моя сестра. Затем, на двадцатый день рождения Эмили, мать все сожгла.

Около комнаты Эмили был большой стенной шкаф. Когда я в него залезал, мне поначалу казалось, что он безразмерный. Потом я всегда разочаровывался, когда натыкался на заднюю стенку за висящей одеждой, особенно если я больше всего на свете хотел, чтобы шкаф полностью и навсегда поглотил меня.

В конце нижнего пролета лестницы находилась ванная комната. Спальня родителей была слева, моя — справа. Дальше была еще одна дверь. За ней лестничный пролет заканчивался. Другой конец лестницы вел на чердак. В самом большом чердачном помещении у потолка из крыши торчало много балок. Отец мог легко там встать в полный рост. На чердаке была еще крохотная комнатка, заваленная всяким хламом: старыми коврами, стремянками, бесчисленными банками с краской, досками для игры в дартс, инструментами и прочим дерьмом.

Земля вокруг дома была забита заброшенными строениями, коровниками и сараями. На заднем дворе стояли качели, и если я сильно раскачивался, то мог увидеть море. У меня были Спейс-хоппер, мопед марки «Коммандос» (мотоцикл для нищего), ходули и санки. У отца была мастерская, с кучей всякого инструмента, деревяшек и частей от моторов. Мастерская была для меня раем, если отец был в хорошем настроении, и кромешным адом, если он был не в духе, а это было почти всегда.

Зимой я проводил время на чердаке и смотрел, как над Атлантикой зарождаются бури. Во время шторма, сидя там наверху, я видел, как небо разрывается на части, сначала ненадолго ослепляя меня кровавым светом солнца, а затем изрыгая вниз свои внутренности. Особый кайф заключался в том, что крыша содрогалась, а я при этом чувствовал себя в безопасности, в то же время, понимая, что если что-то действительно пойдет не так, то мне настанет крышка, так как Оркни слишком изолирован от остального мира.

Когда люди узнают откуда я родом, они спрашивают меня, не чувствовал ли я себя там полностью отрезанным от мира. А я говорю, что это был конец шестидесятых — начало семидесятых. Что я тогда понимал? Я не знал ничего лучшего. О чем я при этом не говорю, это о том, что если там у тебя ничего не было, кроме тебя самого, земли, моря и тишины, то такого и врагу не пожелаешь.

Самое дорогое воспоминание, сохранившееся у меня о моей семье, –восхождение на гору вместе с отцом. На каникулах мы были на другом острове, Хоу. Он, по сути, представлял собой гору, которую Господь окунул в море, и мы решили взобраться на нее. Мне казалось, что это настоящая гора, так как мне было всего семь лет. Это не было похоже на попытку взобраться на северный склон Эвереста или что-то в этом роде. Это была просто прогулка вверх по склону. Иногда мы шли, держась за руки. Отец открыл мне секрет — показал, как пользоваться козьими тропами. Самый быстрый и легкий путь наверх. Иногда тропа пропадала в высокой траве, и мы шли наугад. Но когда нам удавалось ее снова обнаружить, радости моей не было предела, и я чувствовал себя по меньшей мере Колумбом или Вальтером Скоттом.

Неожиданно мы вышли на вершину. Внизу был Оркни, со всех сторон окруженный морем. И можно было видеть, как земля, изгибаясь, уходит куда-то далеко в сторону Шетланда и дальше, к Северному полюсу, к Большой земле над нами. Я и сейчас это делаю: ищу тропы, по которым надо идти, особенно если на душе у меня хреново и я чувствую себя потерянным. Иногда мне кажется, что, возможно, то, что я превращаюсь в золото, является своеобразной наградой, потому что все, что я делал, бродя по этим тропам, это пытался угодить другим людям. Может быть, все добро, которое я делал, превратило меня в этакого святошу? Золото, а не человек. И вот я опять взбираюсь на вершину горы, где мы сидели с отцом и смотрели на звезды над нашими головами и на море у нас под ногами, слушая легкий ветерок и наблюдая за восходящим солнцем. И этот момент, там, на вершине горы, длится вечно: последний раз мы сидели там вдвоем до того как он воспитал во мне богобоязненность и до того как мы окончательно разругались.

Все, что я могу сказать о матери, это что я разбил ей сердце.
В школе может быть совсем неплохо, но мне там обычно было плохо. Я научился подделывать подпись мамы, подписывая за нее огромное число записок о том, что я не ходил в школу из-за причине болезни. Учителя однажды попытались уличить меня в обмане, но это ни к чему не привело, кроме того что я стал умнее. Я обожал учиться на ошибках. И все такое. Но я продолжал прогуливать, потому что в школе были полно парней, которые хотели убить меня, свидетелей Иеговы и всех англичан. Они заставляли меня пить жидкое мыло и масло для жарки и всякую другую гадость. Чуть не сделали меня слепым, брызнув однажды мне в глаза жидкостью от мух. Большинство из моих так называемых однокашников были просто-напросто дерьмовыми двуличными маленькими ублюдками. Сначала они тебя принимают, а потом через минуту вдруг под чьим-то давлением превращаются в полное дерьмо и готовы вылить на тебя ушат грязи.

Мои лучшие друзья все были неудачниками, и в основном это были девчонки. Не буду называть их имена, так как, возможно, они бы постыдились называться моими друзьями теперь, узнав, кем я стал. Но если кто-нибудь из них когда-нибудь прочтет это, я хочу, чтобы они знали, что я никогда не переставал их любить.

Так что учился я в основном дома, где для этого было все необходимое: полно книг и кассет. Отцовский гараж был завален хламом, из которого я мастерил всякую ерунду: устройство для сбора мусора, самострел, тележку с парусом и даже телескоп. И кто знает, может быть, если бы я не закончил так плохо, я бы мог, как тот парень, как его зовут, Тревон, кажется, изобрести радио с часовым механизмом. Каждый раз когда я вижу, как его показывают по телевизору, я просто готов разреветься. Он сделал эту вещицу не ради прибыли, а чтобы даже голодающие африканские дети могли послушать Мадонну и группу «Аэросмит». Каждый раз когда его благодушная и слегка богоподобная физиономия возникает на экране, я представляю этих детишек, кругом улыбки и удивительные разговоры, их мечты как будто становятся реальностью, и я распадаюсь на части. Впечатляет, а? А на самом деле ведь эта сука наверняка ловит кайф, насилуя похищенных детей и откусывая головы у детенышей тюленей.

У меня была девчонка, с которой мы неплохо ладили. Ее звали Финола. Она была моим первым и, пожалуй, единственным настоящим другом. Она была на год младше меня и выглядела как матрешка. Когда я появлялся в школе, мы не расставались ни на минуту, проводя время за чтением и игрой. Мне доставалось от парней за то, что я везде таскался с ней. Девчонки, в основном, не обращали на нас внимание. После школы, по выходным или когда мы вместе прогуливали школу, мы бывали у нее дома, который находился в миле от моего дома. Ее дом был намного больше моего. В доме всем распоряжалась она. Ее отец отчалил задолго до этого, а мать болела. Так что Финоле приходилось все делать самой: готовить, убирать, покупать продукты… Покинутые одинокие дети, искореженные семьи. Что тут можно еще сказать? Мы были одного поля ягодки.

Трудно в это поверить, но мать Финолы была чешской графиней. Она приехала в Британию после неудачного романа и стала выступать в мюзиклах в лондонских театрах на Уэст-Энде. Там она и встретила отца Финолы. Уже тогда было понятно, что он полная скотина. Когда он узнал, что Ева — так звали мать Финолы, она и меня заставляла себя так называть, никаких там миссис Лискова или тетушка Ив, — так вот, когда он узнал, что она беременна Финолой, он распсиховался и попытался заставить ее сделать аборт. Когда негодяй окончательно разъярился, Еве пришлось опять сбежать, на этот раз в Оркни, где и родилась Финола. Финола — кельтское имя и не совсем подходило для чешской аристократии, но мать Финолы просто хотела выбрать имя, которое бы ей подходило. Финола означает «белое плечо».

Депрессия приковала Еву к постели. Целыми днями она заживо сгнивала в огромной кровати с пологом, которая больше походила на гроб. В ее комнате пахло, как…не знаю… как на пляже недалеко от деревни Хоуп, где в море впадает небольшая речушка. Короче, в комнате воняло дерьмом и сыростью. Но этот запах был одной из тех вещей, на которые уже наплевать в таком возрасте. ОН был лишь дополнением к ее ужасающему виду. Стены комнаты были обшарпаны, пол перекосился. И она была под стать обстановке. Мы подолгу сидели у ее постели, слушая ее росказни о том, на что была способна аристократия былых времен. Несмотря на слабость, она старалась изо всех сил и обращалась с нами как с равными. Не как со взрослыми, каковыми мы не являлись, а просто как с равными.

Боже мой! Я никогда не забуду те дни: рассказы у камина или при свечах, когда зимой были перебои с электричеством. Мы все трое старались согреться, лежа вместе в постели Евы. И ветер выл снаружи. Эти дни были прекрасным подтверждением того, какими никчемными, серыми, жалкими, убогими да и просто дерьмовыми были мои собственные родители.

В ту самую зиму мы с Финолой научились летать. Раз вечером Ева наплела нам историю о том, как однажды ей удалось убежать из замка в Карпатах. Родители хотели выдать ее замуж за какого-то венгерского графа, но она этого не желала. В конце концов, ее решили выдать насильно. Вся семья собралась на свадьбу в замке у графа. А Еву, чтобы она не могла сбежать, крепко-накрепко заперли в одной из башен замка. В ночь перед свадьбой начался шторм. Ева надела подвенечное платье и — представьте! — выпрыгнула в окно. Платье на ветру превратилось в воздушный змей. Все, что оставалось сделать Еве, это крепче держаться за подол. И она полетела. Как сказала сама Ева, она буквально на цыпочках прошла по верхушкам деревьев весь обратный путь до Праги.

Мы поверили в ее болтовню и стали ждать шторма. Через неделю он начался. Финола в широкой голубой юбке первая прыгнула со столба на заборе. Пролетела она пятьдесят футов. Я тогда еще подумал: у нее королевская кровь и плоть, она легкая и ветер ей помогает. Но когда я попробовал сам, то пролетел почти такое же расстояние и приземлился легко, как перышко. Затем мы прыгали не только с забора, но и с крыши дома и даже с крутых склонов холма. Представьте, новогодняя ночь, и мы с Финолой парим в воздухе, снижаясь с Головы Хокса. Финола в подвенечном платье Евы, а я во фраке восемнадцатого века, который в действительности был сценическим костюмом, доставшимся Еве со времен ее работы в мюзиклах.

В первый день нового учебного семестра у нас был урок физкультуры. Кто-то подложил мне в ботинки канцелярские кнопки, и когда я переобулся, чтобы идти в класс, эти кнопки впились мне в ноги. Подошва левой ноги посинела, и меня оттащили к медсестре. Она вытащила кнопки, дала мне апельсинового сока и отвезла меня домой. Отец, как всегда, разорался, это у него получается лучше всего. Так что, недолго думая, я кое-как проковылял по полям до дома Евы и сидел с ней, пока не пришла Финола.

Я остался на ночь. Как всегда, мы были в постели Евы втроем. Когда наутро мы выходили из дома, Финола сказала, что если бы у нас было достаточно широкое платье, чтобы вместить всех троих — ее саму, Еву и меня, то мы бы все смогли втиснуться в него и улететь назад, в Чехословакию, где я был бы далеко от парней из школы и моего отца, а Еве стало бы лучше, потому, что она бы вернулась в родные места. Сказала и начала шить платье.

Я стащил из дома кое-какую одежду, одеяла и простыни, все, из чего можно было шить. У Финолы дома была куча всяких экзотических тканей со всего света. Мы понимали, что это займет целую вечность, но нам нужны были настоящие крылья. Я рассказал Финоле о прогулке с отцом в горы, о чувстве покоя, одиночества и близости к краю вселенной. В ответ она сказала:
— Тогда ты будешь чувствовать себя там как дома. То, как мама описывает Прагу, очень похоже на то, о чем ты говоришь.

В одной из книг отцовской библиотеки я читал рассказ, — кажется о древнем клане Маклеодов Скай и о том, как они хранили древнее волшебное знамя, разворачивая его во времена невзгод. Платье, которое мы делали, было как это знамя. Волшебный ковер, на котором мы сможем улететь из Оркни.