Царь-оборванец и Секрет счастья

ПРОЛОГ
Царь-оборванец

Расскажу я вам старую-стародавнюю историю, которая случилась в древнем граде Иерусалиме во дни, когда царствовал Соломон. Он достиг вершины своего могущества и мудростью своею был известен на весь мир. При нем наступил в Иерусалиме золотой век. И был он счастливейшим из людей, и мог оставаться таким вечно, не приснись царю странный сон. Привиделось ему в одну из душных ночей, как двери в его покои распахнулись и прохладный ветер ворвался внутрь. А через мгновение вошел давно умерший отец его, царь Давид. И заговорил он со своим сыном из потустороннего мира, рассказал ему о небесном граде Иерусалиме, равном во всех отношениях земному, но с одной лишь разницей — в сердце того города возвышался прекрасный храм.


— И ты, сын мой, должен воздвигнуть сей храм.
Он описал сооружение во всех подробностях, даже форму и размер каждого камня, и Соломон слушал, затаив дыхание.
— Самое важное в том, — добавил царь Давид, — что ты должен построить его, не используя металл, ибо металл потребен для оружейного дела войны, а сия постройка — храм мира.
— Но отец, — возразил Соломон, — как буду я тесать камни, не прибегая к металлу?

Не ответил ему отец, но внезапно исчез, и сон оборвался. На следующее утро царь Соломон созвал своих советников, пересказал им странное видение и огласил свой план постройки храма в точности, как велел отец. И когда сказал им, что желает, чтоб тесали камни для строительства без помощи металла, они были в замешательстве, как и он сам. И лишь один, Беньямин, ближайший советник царя, предложил решение:
— Твой отец однажды говорил о крошечном черве, зовут его Самир. Хоть и не больше он пшеничного зернышка, говорят, что этот червь способен прогрызать даже камень.
Это тот самый червь, которого Бог дал Моисею и который выточил в камне Десять Заповедей.
— И где я могу найти его? — спросил Соломон.
— Никто не видел его многие годы, о великий, — Беньямин помолчал, — с тех самых пор, как он попал в руки Асмодея, повелителя демонов.

Испуг появился на лицах приближенных: все знали о могуществе царя демонов. И только Соломон не убоялся:
— Раз так, — сказал он, — я призову самого Асмодея!
Соломон перевел взгляд с лиц своих устрашенных подданных на кольцо, которое он носил на правой руке. Простое золотое кольцо, подаренное отцом и наделенное великой силой: на нем было выгравировано тайное имя Бога. Соломон прибегал к его помощи, когда призывал демонов, пусть и меньшей силы. Но никто никогда не призывал великого царя демонов, жившего на краю Земли, где возвышались медные горы, а над ними тяжко нависало свинцовое небо. Придворные попятились, когда Соломон повернул кольцо. Внезапно огненный шар появился перед троном, и, когда пламя стихло, перед всеми предстал Асмодей. Потрясенные стояли те, кто узрел его, потому как Асмодей был пяти локтей в высоту, синяя кожа его сверкала на солнце. У него были куриные ноги, голова ящера и лик осла.
— Ага! Уж не сам ли это царь Соломон? — проговорил он голосом столь же скользким, сколь была кожа его. — Великий, премудрый и могучий! И при всем том недоволен он величиной царства своего, надо ему вторгаться в границы даже царства тьмы. Скажи же мне, о великий, зачем ты призвал меня?
— Я хочу получить червя по имени Самир, чтобы смог я тесать камни для моего храма.
— И всего-то? — спросил Асмодей. — Так вот он!
И протянул царю маленький свинцовый ларчик.
— Но я требую, чтобы ты взамен освободил меня!
— Нет, — сказал Соломон, — пока нет. Я буду держать тебя в цепях еще семь лет, потому как столько потребно мне, чтобы храм воздвигнуть, — дабы не смог ни ты, ни другие демоны помешать мне. Когда закончу, задам тебе один вопрос, и только если ты ответишь мне, отпущу тебя.
— Вопрос от самого Соломона Мудрейшего? — насмешливо произнес Асмодей. — И что же это может быть?
— Я обдумаю.
— Хорошо же, — ответил Асмодей, — я подожду.

Странные вещи начали происходить во дворце, пока жил в нем Асмодей. Возвращался однажды Соломон с надзирания за работами во храме и увидел, что все колонны во дворце обернулись деревьями, кроны усыпаны листвой и наливными плодами: — фигами, апельсинами и гранатами. Другой ночью золотые монеты дождем осыпались из-под купола дворца, только чтобы исчезнуть в то же мгновение, как касались они пола. По временам доносились сладкие звуки музыки, но стоило прислушаться к ним, как они стихали. Асмодей был мастером наваждений, и наваждения эти находил Соломон прельстительнейшими — и возмутительнейшими, ибо разрушали они его понимание мира. Всякий раз, когда Соломон обнаруживал, что его снова провели на мякине, казалось ему, словно из короны его украли жемчужину. И через семь лет, когда построен был храм — и безукоризнен он был в каждой мелочи, — обратился Соломон к Асмодею:
— Теперь, как и обещано тебе было, задам я один вопрос, и только после того, как ты ответишь на него, будешь свободен. Все эти годы наблюдал я за наваждениями твоими. Как великий судия, я призван различить правду и наваждение. Я спрашиваю тебя: чему ты можешь научить меня в искусстве наваждения?

При этих словах разразился Асмодей диким хохотом, и эхо его раскатилось по всему Иерусалиму.
— «Наваждение»! — усмехался он. — Великий мудрый царь, которому только и дел, что мучить демонов, желает узнать о наваждении? Ну нет, о великий! Это немыслимо, невозможно… — И тут Асмодей умолк, и ухмылка перекосила его ослиную морду, — только если пожелаешь ты снять свое кольцо.
— Кольцо? — переспросил Соломон. — Снять кольцо?
Соломон глянул на кольцо, вспоминая слова отца: «Пока ты носишь его, ты защищен. Стоит снять его хоть на мгновение, невозможно предсказать, что может случиться». И вот возвышался теперь над Соломоном сам Асмодей и насмехался над ним:
— Да, Соломон. Если желаешь познать то, что я знаю о наваждении, ты должен снять кольцо.
— Я не стану даже говорить об этом, — заявил Соломон.
— Пусть так. Но тогда ты никогда не услышишь от меня ни слова о наваждении.
— Но тогда я не освобожу тебя!
— Пусть так. Время для меня ничего не значит — в отличие от царей демоны живут вечно. Я могу подождать. — Он уселся на пол, гремя цепями, и начал напевать что-то себе под нос.

Сгорая от любопытства услышать Асмодеев ответ, Соломон подумал-подумал и обратился наконец к своим советникам. Все в один голос заявили, что нет ничего хуже для Соломона, чем снять кольцо. Один из советников осмелился даже сказать, что это будет не мудро.
— Не мудро! — воскликнул Соломон. — Ты осмеливаешься говорить мне, что мудро, а что — нет? Мне, великому царю Соломону, известному во всех краях своей мудростью!
Советники притихли, боясь гнева царя не менее, чем самого Асмодея. И все их советы уже были не нужны, ибо Соломон принял решение.
— Я сниму кольцо. Ровно на столько, сколько будет звучать твой ответ. Соломон велел поместить Асмодея в самый дальний угол дворца, окруженного двадцатью четырьмя стражниками, а сам встал на другом конце.
— Итак, Соломон, — проговорил Асмодей, — сними кольцо!

Медленно Соломон стянул кольцо с пальца. В первое мгновение ничего не происходило. А затем ветер пронесся по дворцу. Он усиливался, оборачиваясь бурей. Смотрел Соломон и с ужасом видел, что вихрь порожден крыльями Асмодея, и всякий раз, когда помахивал он ими, он удваивался в размерах: десять локтей, двадцать, сорок — пока не занял он собою все пространство до самого купола, разбив свои цепи и смехом своим сокрушая оконные переплеты.
— Ты глупец, Соломон! Лучше бы ты никогда не снимал своего кольца! — И он протянул руку, и вырвал кольцо из рук Соломона, и швырнул его в самое крохотное окошко дворца. Кольцо проплыло в воздухе над Иерусалимом, над далекими холмами, над горами и океанами, приземлившись на самом дальнем краю земли.
— А теперь, Соломон, пришел твой черед! Прощайся со своим царством! — С этими словами он схватил царя за плечи и швырнул его в воздух. Соломон летел над возлюбленным городом своим, над холмами, морями долгие-долгие часы, пока не приземлился в самом сердце огромной пустыни. Там пролежал он, и каждая часть его тела изнывала от боли, а во рту все пересохло. Но вот он поднялся и отправился куда глаза глядят; и шел он, не разбирая дороги, пока не село солнце и не набрел он на озеро. Он склонился над водой и увидел нечто, что сковало его ужасом, — свое отражение. Исчезла его корона — подарок существ морских, украшенная всеми известными миру драгоценностями. Его великолепные одеяния, подаренные ему ветром, были порваны в клочья и сейчас были не лучше тряпья. А лик его, самый прекрасный на весь Иерусалим, был сейчас ликом измученного старца. И вот, потерянный и безвестный, Соломон начал свои скитания. Никогда не мог он даже вообразить все те страдания, которые ему уготовила судьба на пути назад — в возлюбленный Иерусалим. Путь возвращения, долгая дорога длиною в жизнь…

Я не царь Соломон, и я не претендую на его мудрость. Мой путь — не путь царя, а просто-напросто мужа, отца и артиста — рассказчика историй. Но даже если и так — подобно Соломону, в истории, которую я часто рассказываю, я оказывался подчас в таких местах и обстоятельствах, о которых не мог даже подозревать, в жизни, которую переставал понимать.

Странствия привели меня в мир историй. Там я узнал о трюках, которые проделывают с нами эти самые истории, поднимаясь из глубины времен, чтобы поделиться своими уроками, чтобы вести нас и даже, если мы позволим — исцелять. Я, кроме того, понял, как они могут дурачить нас, особенно в тех случаях, когда кажется, что слишком хорошо уже знаешь их, как хитро прячут они свою правду на самом видном месте. Я натыкался на эти истины, получая уроки, подобные тем, что достались Соломону на его пути, уроки, которые можно извлечь только из потерь.

Я поделюсь кое-какими из этих истин по ходу своего рассказа, который сам по себе — история, происшедшая на самом деле. Но прежде всего позвольте мне объяснить, что я подразумеваю под этими словами — «правда», «истина». Я пользуюсь этими понятиями в том смысле, в каком пользуются рассказчики историй, как мой старый наставник Ленни однажды говорил об этом. Он рассказал мне как-то удивительную историю о рыжем ретривере, который у него когда-то жил, и о синем «мустанге-67». И я спросил у него, случилось ли все это по правде?
— По правде? — оборвал он меня. — Что ты понимаешь под «правдой»? Ты хочешь знать, было ли это на самом деле, слово в слово, точно так, как я рассказал? Это не имеет значения. Ты мог бы с тем же успехом спросить меня, хороша ли эта история, потому что хорошая история — это правда, случилась она или нет. А плохая история, даже если она случилась в действительности, — ложь.— Вопрос не в том, — добавил он с усмешкой, — правдива ли история, а в том, есть ли в ней правда, такая, которая с заглавной буквы «П». И это загадка, которую способно решить только время. Однако я предупреждаю тебя, Джоэль, никогда не будь одним из тех болванов, которые думают так: раз уж они рассказывают истории, то знают всю их правду. В этом мире есть истории, которым нужно лет двадцать болтаться в твоей голове, покуда они раскроют тебе то самое скрытое зерно правды.

Ленни насобирал множество таких зерен за долгие годы, и они присохли к нему, как крошки к обертке. Это может многое сказать о его личности. И его предостережение снова и снова приходит мне на ум, когда бы я ни пользовался словом «правда» или «истина». Договорившись обо всем этом, я могу теперь рассказать вам свою историю почти точно так, как она произошла, хотя кое-какие детали я все-таки изменю по ходу повествования, потому как именно это мы, рассказчики историй, и делаем. Тем не менее, пока вы будете читать эту книгу, некоторые повороты в ней покажутся попросту невероятными. Я знаю, что так и будет, поскольку мне самому они показались именно такими, когда они произошли. Это как раз те детали, которые я не мог придумать из головы, и оставил их без изменений. Как сказал однажды Марк Твен: «Правда страннее выдумки. Выдумка ограничена вероятностью. Правда — нет».

Так что усаживайтесь поудобнее, и я расскажу вам мою историю о темных временах странствия, в котором я обрел дар, настоящее сокровище. И это сокровище — сама эта история, которой я теперь делюсь с вами, история о потерянном коне и обретенной мудрости, о зарытых кладах и дикой землянике, о царе-оборванце и секрете счастья.



Родина истории — Китай

Сбежавшая лошадь

Давным-давно в одной деревне на севере Китая жил-был старик, у которого была прекрасная лошадь. И так хороша была эта лошадь, что люди приходили издалека, только чтобы посмотреть на нее. Они говорили хозяину, какое это благословение — иметь такую лошадь.
— Может, оно и так, — отвечал он, — но даже благословение может быть проклятьием. И вот однажды лошадь убежала. Люди стали сочувствовать старику, говоря, какая его постигла неудача.
— Может, оно и так, — отвечал он, — но даже проклятие может быть благословением. Пару недель спустя лошадь вернулась. Но не одна. Она привела с собой двадцать одну дикую лошадь. По закону края все они стали собственностью старика. Он разбогател! Соседи пришли поздравить его с такой удачей:
— Ты и впрямь благословен!
— Может, оно и так, — отвечал он, — но даже благословение может быть проклятием.
И вот несколько дней спустя единственный сын старика попытался объездить одну из тех диких лошадей. Она сбросила его, и сын сломал ногу. Соседи пришли пособолезновать старику. Несомненно, на него было наслано проклятие.
— Может, оно и так, — отвечал он, — но даже проклятие может быть благословением.
Неделю спустя через деревню проезжал царь, собирая всех здоровых мужчин под свои знамена на войну. То была страшная война, и все, кто ушел из той деревни за царем, погибли. И только сын старика уцелел, потому что нога его была сломана и его не призвали. До сих пор люди в той деревне говорят: «То, что кажется благословением, может быть проклятьием. То, что кажется проклятием, может быть благословением».

ГЛАВА 1
Сбежавшая лошадь

То, как я стал рассказчиком историй, есть сама по себе целая история, сказка о проклятиях-благословениях. Я, безусловно, не был рожден для искусства, хотя знавал многих, кто был. В одном пабе на южной оконечности Ирландии я слушал настоящего шаунаки, который пел древние баллады с такой силой, что слушателям казалось, что ему вторят духи ушедших предков. В иудейском квартале в Иерусалиме я познакомился с магидом, который мог проследить свою родословную аж до ребе Нахмана из Брацлава, великого мистического рассказчика XVIII века. А однажды, на северном берегу Оаху, на Гавайях, я выступал на одной сцене с женщиной, которая была хранительницей пятитысячелетнего наследия историй ее предков.

Что касается меня, то я не располагаю подобными регалиями, и этот факт всегда слегка смущал меня в присутствии других рассказчиков. Я вырос в наименее магическом месте на земле, в пригороде пригородов на восток от Лос-Анджелеса. Там, где жили мои родители, не было ни кинозвезд, ни пляжей — вообще никакой воды в принципе. Честно говоря, в тех местах не наблюдалось вообще никакой географии, хоть нам и рассказывали о Пурпурных горах на севере, мы не могли видеть их сквозь смог. Наша округа называлась Долина Сан-Габриель (не путать с широко известной Долиной*!). Наша называлась в народе «другая Долина» — плоский скучный мир с безнадежно прямыми улицами, ведущими к шоссе во всех направлениях. Эти шоссе вели к другим шоссе, а те, в свою очередь, — к другим. Насколько я понимал тогда, это и был «мир».

Я также не могу утверждать, что рос в доме, наполненном историями. По правде говоря, истории требуют времени, а время моих родителей целиком и полностью уходило на то, чтобы удержать наш семейный мир от краха в борьбе с бедностью и отцовым нездоровьем. Мы принадлежали к низам среднего класса, отец продирался через десяток своих несостоявшихся карьер в попытке удержать нас от дальнейшего падения. Он всегда мечтал о лучшей жизни для нашей семьи, и, когда каждый следующий его план неизбежно не срабатывал, он имел обыкновение отшучиваться и выдавать на-гора очередную поговорку. Думаю, этот его излюбленный краткий разговорный жанр мог бы перерасти в нечто большее, если бы не телефон, прерывавший его очередным звонком. Он бросался отвечать, не желая упустить тот самый, важный звонок, который уж наверняка сделал бы нас богатыми, тот самый, который бы снял семью с пособия по безработице. Тот самый, который почему-то никак не случался. Что до моей матери, то она не рассказывала нам историй, а скорее ссылалась на них, когда мы ездили по городу.

— Вы слышали историю о Хелме? Ну о том самом, еврейском городе дураков?
— Нет, не слышали, — отвечали мы с братьями. — Расскажи!
— Хелм… — произносила она, и мечтательность прорывалась через нутряное звучание этого названия. — Вы наверняка о нем слышали. Это в Польше. Там все время идет снег. Замечательные истории!
— Ну расскажи хоть одну!
— Они нам так нравились. Там была одна про то, как хелмцы строили храм, таская бревна на себе вниз с горы. Но из меня плохой рассказчик, — извинялась она. — Ваш дедушка Иззи — вот кто был рассказчик.

И она умолкала, а в моей голове оставался дедушка Иззи, великий рассказчик из далекого Кливленда. Годы и годы спустя, когда я сам начал рассказывать истории, я взял его имя — Джоэль Бен-Иззи, что на иврите означает «Джоэль, сын Иззи». Но в то время я даже не подозревал обо всем этом. Я знал только, что вокруг не хватает чего-то волшебного, зато навалом смога. Мы закрывали все окна в машине, чтобы скрыться от него, и в нашем пикапе воцарялся вакуум, насыщенный нерассказанными историями, и пикап продолжал катиться по бескрайнему пригороду.

Та самая острая нехватка волшебства и отправила меня на его поиски, и я помню тот день, когда нашел его. Мне исполнилось пять лет. Два моих старших брата были в школе, а я — в супермаркете с мамой. Я видел, как она несчастна. Я еще не знал, но ей уже сообщили, что моему отцу с его катарактой необходимо опять лечь в больницу на еще одну операцию. Я хотел хоть как-то порадовать ее, и я нашел повод — в овощном отделе.
— Мам, смотри! Вон тот баклажан похож на Никсона!
Сходство было действительно изумительным — макушка баклажана свисала вниз, как настоящий нос, но гораздо более изумительным было лицо моей матери, озаренное весельем. Как же здорово было рассмешить ее, вытянуть хоть на мгновение из ее несчастий. Всего пара слов — и мрак рассеялся. Я начал собирать шутки и рассказывать их ей в любую подходящую минуту. С отцом это тоже срабатывало, и, когда мне удавалось насмешить его, я слышал громкий безудержный смех — смех здорового человека. И я тоже начинал смеяться, и в такие мгновения мы были по-настоящему близкими людьми.

Я стал артистом для собственных родителей, создавал кукольные спектакли и комические репризы. Я рассказывал анекдоты и разные истории в больнице отцу и каждый вечер перед сном — маме. Она, усталая от дневных забот, приходила ко мне в комнату и усаживалась на край кровати.
— Джоэль, расскажи мне что-нибудь.
Я и понятия не имел, что обрел дело всей жизни. Но точно знал, что обожаю рассказывать истории своей матери. Я рассказывал ей о мире далеко за пределами того, что мы когда-либо знали, о землях, не укрытых смогом, где бедняки становились богатыми, а больные — здоровыми. С каждой следующей историей тот мир делался все ближе и реальнее, я видел его отражение в ее глазах. И я знал, что однажды я удеру в этот мир.

Еврейская культура богата на проклятия: «Чтоб ты рос, как лук, — головой в землю, задницей кверху», «Чтоб ты жил, как канделябр, — днем висел, ночью горел», «Чтоб у тебя сгнили и выпали все зубы разом, кроме одного, и чтоб тот болел, как сумасшедший». Но из всех проклятий, которые мне довелось знать, самым странным для меня было, пожалуй, это: «Чтоб ты зарабатывал на жизнь тем, что любишь делать». Разумеется, это совсем не звучит как проклятие, а скорее как название какой-нибудь хорошо продаваемой здесь, в Беркли, книги типа «Помоги себе сам». Но, как ни удивительно, со временем я разгадал эту загадку, проведя долгие годы в попытке обратить мою любовь к рассказыванию историй в источник дохода. Я бы не назвал человека со специальностью «странствующий артист разговорного жанра» сделавшим блистательный выбор карьеры. Скорее наоборот — не однажды я был на грани бросить всю эту затею. Под проливным дождем, без крыши над головой, без денег и без работы в Манчестере. Больной вдрызг, неспособный работать — в Тель-Авиве. Разоренный и смертельно уставший — в токийском метро в раздумьях на тему, какого дьявола я всем этим занимаюсь. И в такие минуты тихий голос где-то в голове говорил мне: «Боже мой, Джоэль, ну почему бы тебе не найти нормальную работу, что-нибудь такое, за что платят? Как тебе идея юридической школы, к примеру?». И это не был голос ни одного из моих родителей — как раз наоборот, они-то обожали мои истории и восторгались тем, что я ввязался в авантюрное преследование собственной мечты. Нет, это просто был голос здравого смысла.

Время от времени я снова и снова упирался лбом в стену и скатывался на самое дно, и когда мне казалось, что хуже уже не бывает, жизнь доказывала обратное. Но даже когда щупальца неприятностей прихватывали меня по-настоящему сильно, всегда что-то случалось — обычно приглашение на следующий концерт. И когда я туда приезжал, у меня в запасе была новенькая история. И в этом заключается вся прелесть моей профессии — все то, что не могло добить меня, становилось темой для истории, потому что, пока я мог рассказывать истории, все шло хорошо.

После того как я сделал это открытие, работа пошла и я даже обнаружил, что готов заняться вплотную следующей своей мечтой, которая жила так близко от моего сердца, что я даже не решался в упор смотреть на нее. Я хотел жениться на замечательной женщине и завести семью. Наши отпрыски будут наслаждаться детством, предельно отличным от моего, со здоровыми родителями и деньгами в банке, подальше от пригородов, которые были мне знакомы. Они вырастут в доме, наполненном волшебством, смехом … и историями. Замечательная женщина появилась однажды на одной из вечеринок, где я выступал с историями. Я влюбился сразу же, как только увидел ее. Я ей тоже понравился, как мне показалось. Но у нее были свои мечты, и ни в одной из них ей не пригрезилось, что она связывает свою судьбу с бродячим конферансье. Это было ясно из первых же ее слов:
— Так какова же ваша настоящая работа?

Ее звали Тали, и завоевать ее стоило мне трех лет усилий и всего, что я имел. Перед толпой я был настоящим адептом, — но карьера в моих ухаживаниях за Тали была гораздо менее блистательной. Я барахтался и захлебывался, когда речь шла о близких отношениях. Джоан Баэз* выразила это наилучшим образом: «Проще всего для меня — это общаться с десятью тысячами. Сложнее всего — с одним». Как многие другие мужчины, я не имел ни малейшего представления, как говорить о своих чувствах. За три года я научился премудрости быть рядом с другим человеком — не твоим зрителем, а другом и партнером. Мы превратили наше общение в женитьбу.

Поначалу было непросто. Любой, кто был женат, знает, что это настоящий труд. Но мы вложились в наши отношения, и пока мы вкладывались, наша любовь крепла. Мы обосновались в столетнем деревянном домике, затерянном в холмах позади студгородка Университета Беркли. И это случилось именно тогда, когда мы сидели на заднем крылечке чудным весенним вечером, наблюдая, как наши сын и дочь пытаются собрать граблями прошлогодние дубовые листья, завалившие наш сад по осени. Первые фрезии только что раскрылись, и воздух был наполнен ароматом их желтых цветков. Я огляделся, глубоко вздохнул и внезапно понял — свершилось. И именно в тот момент я прошептал: «Сейчас я совершенно счастлив».

Я не думаю, что даже Тали меня услышала. Если бы она услышала, она бы трижды сплюнула — дань еврейской традиции, чтобы не сглазить. Но меня в тот момент не волновал ни дурной глаз, ни вообще что-либо еще. Ничто не стояло между мной и моим счастьем, как мне казалось. Надвинув на лоб свою фетровую шляпу, я мог обратить любое проклятие в благословение. Как видите, я думал, что нашел секрет счастья. И я планировал быть счастливым очень долго. «Люди строят планы, Господь хохочет», — говаривал мой отец. Это было одним из его излюбленных высказываний на идиш, которое я слышал от него не меньше тысячи раз. И тем не менее, что-то я все-таки не усвоил, иначе бы не был настолько глуп, чтобы декларировать свое счастье.

На следующее после моего утверждения утро случилось кое-что, что Господь счел подходящим поводом для смеха. Был Пурим, вполне подходящий день, когда евреи празднуют повороты и фокусы судьбы. История этого праздника гласит, что один злодей собрался поубивать всех евреев, но упустил из виду, что королева была иудейкой. В финале он встречает свою смерть в той же яме, которую рыл для других, тогда как все остальные празднуют и веселятся. В этом смысле это классический еврейский праздник: «Они пытались убить нас. У них ничего не вышло. Пойдем, поедим!».

Я проснулся утром от странного сна, в котором я поднялся по лестнице у нас в доме, оторвал от пола пианино, поднял его высоко над головой и уронил прямо на большой палец правой ноги. Но самое удивительное было то, что по пробуждении я обнаружил, что тот самый палец выглядел опухшим и пульсировал потрясающей болью.
— Лучше бы позвонить врачу, — сказала Тали, как только это увидела.
— Брось. Ерунда это.
— Джоэль, это не ерунда. Погляди на свой палец! Господи, он выглядит так, как будто сейчас взорвется! Звони врачу.
— Ерунда.

Я всегда избегал докторов, насмотревшись предостаточно на то, как они препровождали моего отца на тот свет. Тали, с другой стороны, живет под девизом: «Рак — пока не доказано обратное». В результате она регулярно навещает врачей и практически всегда является домой с хорошими новостями.
— Джоэль, ты позвонишь врачу? — спросила она снова за завтраком, пока я заканчивал с овсянкой.
— Слушай, тут не на что обращать внимания. Пройдет.
— Ты еле ходишь! Как ты будешь выступать в таком виде? — спросила она чуть позже, когда я уже был одной ногой на крыльце с моей «сумкой историй» в одной руке и кучей костюмов к Пуриму — в другой, опаздывая на первое из трех моих шоу.
— Без проблем. Я буду рассказывать им истории о Гилеле.
Гилель был великим иудейским ученым, которого как-то попросили на спор объяснить все учение Торы, стоя при этом на одной ноге. Гилель сказал:
— Поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступили с тобой. Все остальное — комментарии.

Она не повелась на эту отговорку. Вздохнув, я снял шляпу, сложил костюмы и встал на обе ноги, показывая, что я в полном порядке. Но, прежде чем она могла возразить, моя двухгодовалая дочка Михаэла сделала это за нее. Она подбежала, чтобы обнять меня перед выходом, и прыгнула прямо на мой палец. Я взвыл от боли, оседая на пол. Тали помогла мне подняться и тут же вручила телефон. Медсестра выслушала мой рассказ и, не долго думая, выставила мне диагноз:
— Подагра.
— Подагра?
— Подагра, — повторила она, — в народе называется «болезнь богатеев».
— Я знаю, как она называется. У моего отца было то же самое.
В созвездии его болезней подагра всегда казалась мне особенной несправедливостью как раз из-за этого прозвища. Это болезнь из другой эпохи, поражавшая состоятельных государственных мужей в колониальный век, в те времена, когда с ней ничего нельзя было поделать, кроме как подкладывать подушки и жаловаться на короля Георга.

От медсестры я узнал, что в наши благословенные дни существует некая таблетка, которой будет достаточно, чтобы изгнать подагру в считанные часы. Она договорилась с лечащим врачом о рецепте, отправила его по факсу в аптеку и записала меня на контрольный прием. Я принял лекарство, и, как и было обещано, подагра улетучилась так же быстро, как и появилась. С тех пор она не беспокоила меня вообще. Я не думал о подагре ни секунды вплоть до июня, пока не оказался на том самом предписанном приеме у врача. Я уселся на покрытую калькой кушетку, улыбаясь доктору, который улыбался мне. Доктор был арабом, с мягким выговором, в роговых очках, и носил, согласно многочисленным дипломам на стенах, имя Исмаил. Он мне понравился, невзирая на мою предубежденность против врачей.

Я провел долгие часы, попивая мятный чай и рассуждая на философские темы с арабскими торговцами на базаре в Иерусалиме, и его офис напомнил мне те дни, хоть его приемная вместо безделушек и ковров полнилась брошюрами под названиями вроде «Вы и ваша простата». Поскольку ни один из нас не понимал, что я у него делаю, он отправился к своему компьютеру и проверил записи по моему поводу.
— Подагра? У вас подагра?
— У меня была подагра. Однажды. В марте. Длилась один день. — Как только он подобрался к медицинским вопросам, я начал ерзать. То же самое обычно случалось на базаре, когда неизбежно поднималась тема ковров.
— Ну раз уж вы здесь, давайте я вас осмотрю, — и он начал ощупывать мою шею.
— По-моему, это не палец на ноге, — сказал я — Но вы доктор, вам виднее.
Руки у него были теплые.
— С вашей ногой делать нечего. Подагра ушла. Но я эндокринолог. Шеи — моя специальность.
— Хорошо еще, что вы не проктолог, — мысль о медосмотре нервировала меня, и я начал шутить. — Скажите, можно мне называть вас Исмаилом?
— Зовите меня, как вам нравится, — ответил он. Он замер в одном месте и начал прощупывать чуть глубже, глядя в сторону, сосредоточившись на том, что пытался почувствовать.
— Вам известно, что у вас есть небольшое вздутие на горле?
— У меня масса вздутий на горле. Оно так устроено.
— Но у вас тут дополнительное вздутие, которого быть не должно.
— Я сам тут не должен быть, доктор, подагра прошла…
Я прекратил вещать, когда он открыл шкафчик и вытащил поддон с медицинским оборудованием, выглядевшим как набор для фильма ужасов.
— В вашем возрасте и при вашем общем самочувствии шанс, что есть повод для беспокойства, — один из тысячи, — сказал он. — Но, я тем не менее разобрался бы с этим. Чтобы уж наверняка, — и он достал иглу размером с сапожное шило.
— Вот это и есть «наверняка»?

Существуют слова, к которым жизнь тебя совсем не готовит, к примеру такие: «У вас рак». Я наслушался предостаточно об этой болезни, еще будучи ребенком, когда она становилась поводом для страданий друзей семьи и родственников. Взрослые говорили о ней вполголоса, и чем тише они говорили, тем больше я прислушивался. Я заметил, что опухоли у женщин обсуждались во фруктовых терминах, а мужские — в спортивных.
— Вы слыхали о кузине Сади? У нее было размером с апельсин!
— Не может быть!
— А помните того милого человека, мистера Фридмана, из обувного? У него прямо в желудке — с бейсбольный мяч.
— Ой! Прямо как у моей тети Сони — с папайю!

Но рак всегда чья-то чужая болезнь, старческая — для по-настоящему больных людей, прости Господи. Мне было тридцать семь, я был в прекрасном состоянии здоровья, так что в моем воображении в тот жаркий июльский день, как раз в пятилетний юбилей моего сына, такая возможность даже не мелькала. Я только что воткнул пятую свечку в пирог и собирался добавить еще одну, на удачу, как зазвонил телефон.
— Я сниму, — сказал я, слизывая шоколадную глазурь с пальцев.
— Пусть запишут на автоответчик, — прокричала Тали из соседней комнаты.
— Но это, наверное, моя мама, — сказал я, берясь за трубку. — Илия, помнишь, у бабушки Гледис не все в порядке со слухом, так что говори громко и внятно. О’кей?
— Джоэль? — голос Исмаила. — У меня новости. Похоже, вы тот самый единственный из тысячи.
Он проговорил несколько минут, но я воспринял только отдельные разрозненные слова: «папиллярный рак щтовидной железы», «частичная или полная тироидектомия», «пять лет, уровень выживания после…». Тали зажгла свечи и махала мне рукой, чтобы я заканчивал разговор. А потом она увидела выражение моего лица.
— Что случилось?
Я уставился на нее, пытаясь подобрать что-нибудь вместо слова «рак». В конце концов я просто отмел ее вопрос:
— Ничего особенного. Все будет в порядке. Давай-давай, пока свечи совсем не догорели.

Той ночью я уложил детей и, как обычно, рассказал им на ночь историю. Потом спустился вниз, где Тали уже ждала меня, меряя шагами комнату.
— Джоэль, что случилось?
Мне подумалось, что юмор, вероятно, лучший подход для преподнесения подобных новостей.
— Помнишь строчку из «Когда Гарри встретил Салли?», где Билли Кристал* поет: «Не волнуйся, это всего лишь одна из тех суточных опухолей»?
Она побледнела:
— Опухоль? Рак? У тебя рак?
— Ну маленький такой. Рак щитовидки. Но доктор сказал, что уж если рак, то такой рак — лучший из возможных.
Она выглядела ошарашенной:
— Лучший рак? Что ты городишь?
Я собрался было пуститься в объяснения, но слова не шли. Глядя ей в глаза, я видел, что она просто в ужасе, но пытается как-то успокоить меня:
— Все будет хорошо, — говорила она, качая головой. — Правда?
Я кивнул в ответ.
— Это ведь лечится, правда? — Рак был ее старейшим страхом. — У тебя все будет хорошо. И у нас все будет хорошо. Правда?
— Правда, — заверил ее я, вновь обретая равновесие. — Просто пятно на экране сканера, не более того.
Всплытие из глубин общего наркоза было похожим на пробуждение после долгого перелета со сменой часовых поясов. Какое-то время я просто лежал с закрытыми глазами, не имея представления о том, где я нахожусь, ничего, кроме странного ощущения потери ориентации в пространстве и в предвкушении начала какого-то приключения. Все еще крепко зажмурившись, я гадал, где бы я мог быть — Будапешт? Катманду? Шанхай? Когда я открыл глаза, то увидел себя в окружении медицинской аппаратуры и трубок, тянувшихся от вен на руках, и почувствовал боль во всем теле.
— Вот тебе и приключение, — начал я было и замолчал.
Что-то не то.
Я снова попробовал:
— Вот тебе и… — не прозвучало ни звука.

Я снова и снова пробовал что-нибудь сказать. Я пытался звать Тали. Волна паники захлестнула меня, и мое сердце заколотилось. И только тогда я осознал, что же произошло. Я часто видел нечто похожее во сне: я вдруг терял способность говорить. Обычно такое мне виделось как раз перед большим концертом. Я видел себя стоящим перед огромной аудиторией, пытаясь рассказать историю, и ни одного звука не слетало с моих губ. Какое облегчение. Это просто ночной кошмар, и не более. Я пытался вспомнить, что мне предстоял за концерт, но не мог. Так что мне оставалось только дождаться конца этого дурного сна. Все, что я мог слышать, это больничные звуки. Болтали медсестры, попискивали аппараты, кто-то ходил по коридору. Через каждые пару минут я пытался заговорить. Ничего, кроме вздоха. И только с первыми лучами солнца, пробившимися сквозь занавеску, я понял, что не сплю. Я совершенно проснулся, но так и не мог разговаривать.
Моя лошадь убежала.