Силуэты современных художников

В раннесоветские времена, прямо как в петровские, снова восторжествовала государственная прагматика. Так, засылка на Запад деятелей советского авангарда преследовала не столько шпионские, сколько агитационные цели: уж кого-кого, а левую интеллигенцию разные там лисицкие распропагандировали надолго.

Конечно, были среди советских художников и прямые «шпионы, пришедшие с холода»: на десятилетия затаившиеся, внешне озабоченные единственно художественным трудом, они в нужное время и в нужном месте выполняли свою миссию по вербовке или добыче документации, чтобы затем — как коненковы и эрзьи — в преклонные годы вернуться домой.

В позднесоветское время эта традиция пресеклась. Массовая эмиграция советских художников в последние десятилетия режима — вне государственной прагматики. Однако было бы непростительной наивностью полагать, что дело было пущено на самотек.

Безусловно, позднесоветская эмиграция — выбор конкретной личности, личный выбор. Однако тысячи личных воль, направленных на Запад, свидетельствуют о наличии некоего Плана, Приказа («Дан приказ: ему — на запад…»), по крайней мере — некоего Центра.

Упаси бог — имеется в виду не сотрудничество с репрессивными органами, осуществлявшими «выдавливание» дисссидентов, в том числе и художников, из советской страны. Не думаю, что эти органы на данный — тот — момент могли спрогнозировать ситуацию в ее последствиях: даже Кастро, под видом диссидентов разрешивший эмигрировать уголовникам, действовал осмысленнее. Хотя некая примитивная выгода режиму, конечно, была: меньше остроумцев — воздух чище, меньше критиканов — больше продовольствия на душу населения. Более высокой степени государственной рефлексии от гэбистов ожидать не приходилось.

Под Приказом, Планом, Центром, видимо, и следует понимать некую негосударственную, вообще неслужебную, нефункциональную, почти трансцендентную волю. Некий магнит, под притяжением которого броуново движение разобщенных воль канализируется и направляется теперь уже по строго определеннному руслу…

Пора попробовать взглянуть на то, что мы на доступном нам в свое время уровне справедливо воспринимали как репрессию, как политическое давление, как фактор нашей политической истории, по-другому. Не хотелось бы, чтобы привычный способ рассмотрения вопроса сменился не менее ограниченным, хотя и более модным сегодня конспирологическим — нет здесь любезного сердцу твердого государственника международного заговора.

Смотреть надо с иной точки зрения. С позиции имманентных необходимостей культуры, внутренних ее надобностей. Кому-то — впрочем, кому как не самой культуре — нужно было это неистребимое, как миграция рыб и птиц, атавистическое движение на Запад.

Кому-то высшему, анонимному, но предстоящему нужно было, чтобы такой художник, как Леня Соков — круглоголовый, крепкий, сохранивший неистребимый московский говорок и, кажется, до сих пор, за двадцать лет жизни в Сохо, не расставшийся с уркаганской кепочкой-малокозырочкой, — очутился в нью-йоркской арт-ситуации.
Кому это было нужно? Тогдашнему Сокову? Едва ли. Режиму? Смешно.

Видимо, самой культуре нужен был этот бег, гон, эта тяга, этот охотничий азарт — травить борзыми, окунать в незнакомые щелочные воды: выживет ли в новых ситуациях, не захлебнется ли в новых контекстах?

Кстати, почему — о Сокове? Мало, что ль, других — russian burn, New-York based ? Немало. Но для меня именно Соков — интереснейший продукт описанной выше ситуации. Хотя бы потому, что он — один из совсем немногих — актуализировал сам момент перехода в новые контексты и обратно. Причем сделал это в абсолютно аутентичной для себя форме — форме концептуально-фольклорного объекта, этакого тяни-толкая, игрушечного по внешнему виду, экзистенциально-национального по существу. Иными словами, дал совершенно оригинальный ответ на новую художественно-культурную ситуацию. Ситуацию поиска идентичности в условиях тотальной интеграции национального в транснациональный мэйнстрим.

Сделал он это серьезно, глубоко эшелонированно: от персонификации в себе типа несгибаемого русского рукодела — ваньки-встаньки, не влипающего в предлагаемые контексты, — до соответствующей стратегии формообразования (недаром Е. Андреева так и назвала посвященную Сокову статью — что-то типа «О национальном чувстве формы»).

Но сначала — о самой ситуации засылки русских художников, то есть о ее современной специфике. Когда-то Л. Н. Толстой, описывая обед у Ростовых, создал незабываемый образ любознательного гувернера-немца, весьма обижавшегося, когда дворецкий с завернутою в салфетку бутылкой обносил его... Не думаю, чтобы автор специально заботился о том, чтобы потрафить национальному чувству, но отдаленным, советским поколениям читателей, особенно в самые невегетарианские времена, было приятно (по своему пионерскому отрочеству помню): немцу задал перцу...

С крахом советской империи (в котором, как уверовали неофициальные художники, в том числе соц-артисты, и они сыграли свою партию) роли переменились. И хотя в первые годы агонии режима все эти художники были более или менее востребованы (иногда им даже казалось — минуты-то ведь действительно были роковыми, — что их «призвали Всеблагие как собеседников на пир»), затем положение кардинально изменилось.

Увы, пришла эпоха исторического поражения, и не толстовского немца на балу у Ростовых, а русского художника на разных там арт-тусовках, биеннале и музейных закупках обносят бесчеловечно. Не стоит за ним государство, хоть убейся.