Третий Рим. Классический эпос и русский роман (от Гоголя до Пастернака)

«РИМ»

 

Насколько «Тарас Бульба» официозен, настолько же «Рим» кажется на первый взгляд текстом совершенно личным, написанным для собственного удовольствия. Если в «Тарасе Бульбе» абсолютное прошлое представлено неизменным, завершенным, недоступным никаким перетолкованиям и поползновениям к умалению его духовного авторитета, в «Риме» оно всецело принадлежит настоящему и тем самым зависит от восприятия наблюдателя, – короче говоря, этот фрагмент являет собой ближайшую литературную антитезу флегматичному в своем однообразии героизму и исторической замкнутости «Тараса Бульбы». Гоголь утверждал, что сочинил «Рим» в 1841 году безо всякой охоты, просто по необходимости расплатиться с долгами, – но в Собрание сочинений 1842 года он его все же включил, то есть публикацией этого своего произведения нимало не смущался.


Как убедительно продемонстрировал Рихтер, описания Рима в «Риме» имеют близкие параллели в письмах Гоголя домой – тут и там он уклоняется от своего великого призвания в более личные и более сентиментальные фантазии. Его собственный духовный туризм весьма прозрачно замаскирован вымышленной фигурой римского князя, получившего образование за границей и вернувшегося взглянуть на родной город свежим и исторически просвещенным взором. Бароти, изучавший дантовские мотивы в «Риме», сравнивает четырехлетнее пребывание князя в Париже и последовавшее затем разочарование со смятением заблудшего и лишенного моральной опоры Данте, как тот пишет о себе в начале «Ада», и тогда нет ничего удивительного в том, что альбанка Аннунциата, аналог Беатриче, дожидается в отдалении, пока пришелец устремит наконец на нее свой алчущий взор. Рассказ, однако, обрывается прежде, чем князю удается подойти к красавице: реальное знакомство с нею неизбежно сбило бы с пути фантазию автора, поглощенного совершенно иными заботами (отношениями с властью и с друзьями, денежными проблемами, собственным художественным талантом), а тем самым и слишком бездейственная влюбленность протагониста была бы скомпрометирована – и это едва ли не более спасительное вмешательство в судьбу юноши, чем тиранические распоряжения отца, то отсылающего сына в Париж, как раз когда тот и сам желал бы уехать, то услужливо умирающего, как раз когда парижская светская суета вконец того разочаровывает.


В отличие от других произведений Гоголя, здесь никак не упоминается Россия и нет никаких пророчеств. Вечный Город повидал стольких лауреатов, что уже не нуждается в новых; Вечный Город приветлив к художникам, но готов принять и простого зрителя. Гоголевский Рим, таким образом, – литература, отдыхающая от всего, что ей обычно досаждает. Слабые поползновения к созданию сюжета имеют своим результатом чрезычайно подробное изображение только одного – притом положительного! – характера, хотя почти ничего, кроме избытка познаний, во внутреннем мире князя, в сущности, не обнаруживается. Насколько героический мир весь состоит из мифов, будучи непрекращающейся чередой событий, настолько «Рим» ограничен романическим миром наблюдения и самосозидания. Связь между эпизодами этого отрывка ничуть не прочнее – и уж конечно, ничуть не занимательнее! – чем связь между короткими повестями любого сборника, однако эпизоды эти объединены биографически-монологическим изображением одной личности, а отсюда недалеко до специфической непрерывности «Мертвых душ». И все же, пусть в тексте это никак не значится, «Рим» написан русским путешественником, намеревающимся увезти свою утопию домой.

 

Авторы книги исследуют вопрос о происхождении русского классического романа.
Полемизируя с известной теорией М. М. Бахтина, они выявляют эпические истоки романной традиции и присущее русской литературе XIX и XX вв. стремление к созданию национального эпоса наподобие "Илиады" или "Энеиды". Смысл данного притязания становится очевидным в результате изящного анализа "Мертвых душ", "Братьев Карамазовых", "Доктора Живаго" и воспоминаний Н. Я. Мандельштам.