Желание зафиксировать в литературной инсценировке последний момент жизни – напрасный труд. Мы всегда упускали и пропускали мимо себя решающий момент, недостижимый для изображения, доступный разве что в форме futurum exactum. Только что человек был здесь, и вот его больше нет, и вот он перед нами во всем своем отсутствии, как никогда прежде. Смерть – это резец вечности. Призрачность сворачивающейся в кривую последней черты – не укорачивающей линию жизни, идущей не поперек ее, а совпадающей с нею, – не позволяет увидеть, что лента фильма оборвалась, будущее сошло на нет и до последней капли перетекло в прошлое, словно жизнь как целое можно воссоздать только из перспективы ее завершения: смысл жизни предстает как проблема изображения смерти. Стало быть, необычайно трудно подвести итоговую черту. Только вот что под чертой и кто оплатит по счетам за тех, кого уже нет?
Леопольд Блум, герой романа Джойса «Улисс», читающий в газете объявления о смерти, воспринимает имена усопших как «inked characters», видит в еще хватающихся за жизнь «знаках» мертвые буквы, ex-tinct, «очень быстро выцветающие на захватанной пальцами, расползающейся бумаге». Превращение жизни в текст предстает как умерщвление и как новое ее подтверждение. Поэтому писать себя и делать себя читаемым означает не увидеть двойника и умереть, но – увидеть, как умирает двойник, и пережить его. «Говорят прочесть собственный некролог будешь жить дольше, – думает Блум. – Дает второе дыхание. Новый контракт на жизнь». Вероятно, смерть как последнее препятствие для творческого вымысла и одновременно как возможность его реализации является выдумкой людей, без которой мы бы не ведали, что такое жизнь. Смерть таится между буквами, словами и фразами в бездонных белых прогалинах, которые в прыжке преодолевает наше письмо, преодолевает наше чтение, постоянно рискуя сверзиться вниз. Словно в сказке, творения этого вымысла живут между белым и черным, балансируя на грани бытия и небытия. И если они не умерли, то живы и по сей день.