Тонкий красный луч
— Куда, черт возьми, подевались ключи?
Ну вот. Уже опаздываю. А десять минут назад у меня был вагон времени.
Я болтался без дела в промежутке между «рано» и «поздно», выдумывая одно за другим пустяковые и никчемные занятия, добродетельно сопротивляясь зуду самовольно приблизить заветное «пора». Дети, мигом смекнувшие, что на несколько минут я обречен бессмысленно и бесприютно топтать землю, тотчас прилепились к моим ногам — по одному к каждой. И я ходил по дому, волоча ноги, словно на них были башмаки на магнитных подошвах, а мелюзга, подыхая от хохота, брызжа слюнями, палила друг в друга из пальцев-пистолетов, укрывшись за моими голенями, как за колоннами.
А через каких-то десять минут меня трясло в лихорадке опаздывающего. И виной тому были вовсе не дети, но ключи от машины; вернее, ответственный за них — моя подруга Урсула.
— Ну куда, черт побери, куда подевались ключи? — прокричал я в очередной раз с лестницы.
Разум давно покинул меня. Я беспорядочно шарил там, где ключи уж никак не могли заваляться. Проверив все эти невозможные месга, я прочесал их по второму кругу — на случай, если в первый раз меня поразила истерическая слепота.
Задыхаясь от изнеможения, глянул через перила, попросил мелюзгу отцепиться и проверил в третий раз. На подходе была последняя стадия бешенства, когда поиски сводятся к распотрошенным подушкам, развороченным половицам и обращенным в труху гипсокартонным перегородкам.
Так и не добившись успеха, я кубарем скатился по лестнице на кухню, где Урсула, укрывшись в коконе невозмутимого безразличия, неторопливо заваривала в кружке чай.
- Ну? — буквально выплюнул я, так меня трясло.
- Что — ну?
- А как думаешь — что? Я тебя уже в третий раз спрашиваю!
- Я не слышала, Пэл. Тут радио работает. Урсула кивнула на карманный приемник, бубнивший на полке.
- Оно тебя оглушило, да? Где чертовы ключи от машины?!
- Там, где всегда.
- Убью!!!
- Меня? Не думаю, что получится. — Урсула выдержала театральную паузу, медленно размешивая молоко в чае. — Во всяком случае, выхлопными газами меня не одолеешь.
- Р-р-р-р!
И еще одно «р-р-р-р!», чтобы до конца очистить организм от всякой скверны. Вот теперь можно и продолжить спор — с чувством и со вкусом.
Похоже, ты уверена, что я не смотрел там, где они обычно лежат. Господи, ведь это так пошло — искать ключи там, где они должны быть! Однако, золотце мое, чтобы мы могли взахлеб посмеяться над моей глупой наивностью, скажи наконец ГДЕ КЛЮЧИ ОТ МАШИНЫ? ГДЕ ЭТО ТАМ-ГДЕ-ВСЕГДА?!
В прихожей. На полке за лампой из вулканического стекла.
По-твоему, они всегда там лежат? Ты не находишь противоречия в том, что «всегда» — странное слово для обозначения места, в котором ключи до сегодняшнего дня ни разу не лежали?
Я каждый день их туда кладу.
Я кинулся в прихожую, цапнул ключи и бросился к двери, на ходу судорожно натягивая пиджак. Рука, торопливо нашаривая рукав, взметнулась вверх, как у первоклашки-отличника.
- Наглая, беспардонная ложь!
Секунда — и моя вторая рука захлопнула входную дверь, но Урсула успела-таки крикнуть вслед:
- Хлеба купи!
Часы показывали 9.17.
История, в обманчиво спокойное русло которой вы только что ступили, трагедией не является. Спросите, откуда я знаю? Трагедия — это история о человеке, который носит в себе семена собственной погибели. Я же нахожусь в совершенно иной ситуации — семена моей погибели носит в себе кто угодно, но только не я. А я просто стараюсь высовываться поменьше и надеюсь, что карты лягут поудачнее, — большего мне и не надо. Поэтому технически моя история на трагедию не тянет.
Однако не будем забегать вперед. Ткнем пальцем в любой день календаря — почему бы и нет? — и начнем вместе со мной обычное воскресенье, сразу после того дня, что был отмечен утренней победой в схватке за ключи. Ни малейших предчувствий грядущих событий — ну разве что носится в воздухе нечто неуловимое. Прискорбные случайности не загромождают мою жизнь — полный штиль.
- Пап, сходим на «Лазерные войны»?
- Джонатан, сейчас полседьмого утра, «Лазерные войны» еще закрыты.
- Папа сходит с вами на «Лазерные войны», после того как подстрижет газон.
- Значит, сегодня я стригу газон. Во как!
- Газон! Газон! — Питер прыгает на кровати, с каждым прыжком подбираясь все ближе к моим гениталиям.
- Пап, иди стриги газон. Ну давай скорей! — командует Джонатан.
«Скорей» не получится. Наша газонокосилка питается не столько электричеством или бензином, сколько моим потом. Урсула настояла — она от природы настойчивая — на покупке допотопного тяжеленного железного монстра, изобретенного еще во времена Диккенса для приобщения узников долговой тюрьмы к христианским ценностям. Эта штуковина, видите ли, экологически чище, чем косилки на природном топливе, предохраняющие работника от грыжи. Почему-то всегда так; то, что хорошо для экологии, для меня — смерть.
Тем не менее... Надсадно хрипя, я сражаюсь с травой, дети вертятся вокруг и хохочут, не обращая внимания на угрозу остаться без ног, подруга предлагает заварить чаю, когда я закончу работу (в смысле, чтобы я для нее заварил чай), — чем не образчик семейной идиллии? Человек никогда не ценит прозу жизни, пока ей вдруг не наступит конец.
- Закончил?
Урсула наблюдала из окна, как я прислонил косилку к забору, направился к дому, перехватил ее взгляд, вернулся, уныло очистил ножи и шестерни от намотавшейся травы, направился к дому, перехватил ее взгляд, вернулся, смел обрезки травы в кучку и высыпал в мусорный бак и наконец с решительным видом вошел в дом.
- Да, закончил.
- Значит, подравнивать секатором не будешь?
- Совершенно верно. Ты правильно понимаешь значение слова «закончил».
- Вечно одно и то же. Если начал работу, почему не сделать ее как следует?
- Потому что так проще.
Телефонный звонок избавляет Урсулу от позора — ведь ей нечего возразить на сголь весомый аргумент, — и она пулей уносится к телефону. Внезапно дела принимают воистину пугающий оборот — в такие моменты начинаешь сомневаться в самых незыблемых истинах — к телефону просят меня. В нашем доме никому, кроме Урсулы, никогда не звонят. Бедняжку, наверное, чуть не хватил удар.
- Это Терри, — сообщает Урсула, уступая мне трубку с деланной беззаботностью, с какой бросают «привет» парню, накануне смотавшемуся к другой.
Кстати, Терри Стивен Рассел — мой начальник.
- Привет, Терри, сегодня воскресенье.
- А то я не знаю. Послушай, у тебя найдется время встретиться?
- Может, и найдется. Кроме похода на «Лазерные войны» примерно через час, других дел не намечается. (На кухне Урсула выгибает бровь, типа: «Не намечается, говоришь?»)
- «Лазерные войны»? Отлично. Лучше не бывает. Там и увидимся. Пока.
- Да, н-но...
Терри уже повесил трубку.
- О чем думаешь?
- Ни о чем.
- Врешь.
Урсула испытывает, на мой взгляд, нездоровый интерес к содержимому моей головы. Она постоянно спрашивает, о чем я думаю, вряд ли это можно счесть нормой. Лично я уверен, что это ненормально, потому что я — нормальный человек — никогда не спрашиваю, о чем думает она.
Урсула не верит, что можно думать «ни о чем». Довольно странно, если вспомнить, сколько раз во время ссор или когда я делал что-нибудь не так, меня стыдили: «О чем ты думал в этот момент? Ни о чем?» По правде говоря, мне чрезвычайно легко удается думать «ни о чем». Даже не надо прилагать усилий, чтобы погрузиться в «дзен». Возможно, «дзен» — мое естественное состояние. Усадите меня в кресло, оставьте в покое и — дзинь! — у меня уже «дзен».
Однако моя безупречно убедительная аргументация отскакивает от Урсулы и уносится далеко-далеко за горизонт, точно пули от танковой брони. Думать «ни о чем» совершенно недопустимо. Одно время я пытался делать домашние заготовки. НЗ. так сказать. Список отговорок, которыми можно прикрыться, если тебя застанут в ментальном неглиже. Например:
- О чем думаешь?
- О, я размышлял, удастся ли человечеству разработать подлинно единую физическую теорию. Неужели различия между ньютоновскими принципами, теорией относительности и квантовой механикой так и останутся непреодолимым препятствием на пути всеохватывающего математического метода, применимого ко всем случаям?
- Врешь.
И еще одна блестящая идея летит в мусорный бак.
Впрочем, должен признаться, в тот раз, пока я наслаждался короткой передышкой перед походом с Джонатаном на «Лазерные войны», в моем мозгу колыхалась и лизала прибрежную гальку вполне конкретная мысль. Не «ни о чем», а скорее «ни о чем особенном». Я вяло гадал, зачем я понадобился Терри Стивену Расселу так срочно, ведь в понедельник мы все равно увидимся на работе.
- Хорошо, тогда о чем я думаю на самом деле? — перехожу я в оборону.
- Не знаю, поэтому и спрашиваю. О доме, который мы вместе смотрели?
- Да.
- Врешь.
Медленно и долго выдыхаю. По-настоящему долго. Вначале это усталый выдох, но чем дольше он затягивается, тем яснее становится: в конце придется что-то сказать. Отодвигаю этот момент, напрягаю все мышцы живота, выдавливаю из легких последние остатки воздуха. Наконец, словно пловец, вынырнувший из глубины, быстро хватаю ртом воздух и насилу выговариваю:
- С чем будешь чай?
Согласен, можно было придумать что-нибудь и позатейливее.
- Мы, кажется, говорили о доме.
- Нет, не о доме.
- Нет, о доме.
- Нет, не о доме. Ты всего лишь спросила, думаю ли я о нем.
- И ты сказал, что думаешь.
- А ты сказала, что я вру.
- Так ты думал или нет?
- Уже не помню.
- Врешь.
В таких беседах мы с Урсулой способны провести целый день. А она еще жалуется, что мы мало разговариваем, поди пойми этих женщин... Но сегодня мне и впрямь везло: меня опять спас телефонный звонок. Урсула предприняла достойную уважения попытку просверлить меня взглядом, мол: «Телефон звонит, ну и что? Пусть звонит. Я с тобой сейчас разговариваю». Она выдержала три звонка, потом сдалась и рванула к аппарату.
Навостряю уши, чтобы уловить первые звуки, определяющие весь ход разговора.
- Алло? — Потом еще раз, с ноткой узнавания в голосе и немецким акцентом: — Альо?
Урсуле звонят друзья-немцы. Уф-ф. Эдисон, дай я тебя расцелую.
Итак, Урсула. Располагайтесь поудобнее; уберите откидной столик, проверьте, надежно ли закреплен багаж на верхней полке, и внимайте.
Урсула родом из Южной Германии, из-под Штутгарта. Рост — метр семьдесят четыре. Полагаю, это весьма солидный рост для женщины. В туманных воспоминаниях о доурсуловой жизни мои подружки обычно довольствовались ростом метр шестьдесят пять — метр шестьдесят семь. По словам Урсулы, так было потому, что я, трус и лентяй, гулял только с англичанками (она произносит «англичанки», как Троцкий — «лакеи империализма»). Урсула непоколебимо уверена, что метр семьдесят четыре — средний рост для женщины, даже чуть-чуть ниже среднего, и что англичанки — а это всем известно — искусственно задерживают свой рост в угоду английским мужчинам, большинство из которых — пьянчуги и бездельники.
Мы живем вместе уже много лет, и, понятное дело, я не особо часто смотрю на Урсулу. Нужды нет — достаточно ощущения, что фигура подруги маячит где-то поблизости. Но для вас, так уж и быть, я пороюсь в захламленных подвалах моей памяти и постараюсь отыскать куда-то задевавшиеся черты моей лучшей половины.
Глаза у нее голубые. Не льдисто-голубые, какими редакторы женских журналов с помощью фотошопа малюют глаза моделям на обложках (так что, когда проходишь мимо полок с журналами, чувствуешь себя словно в «деревне проклятых»), а нежного оттенка, какой, скажем, бывает у жидкостей для мытья унитазов.
Пониже глаз у Урсулы, по современной моде, находится нос. Маленький такой, немного вздернутый. Нос Урсулы я вижу как наяву, даже зажмурившись. Должно быть, оттого, что она вечно сует его в мои дела.
Рот Урсулы — большой, и форма соответствует качеству. За пухлыми бледно-розовыми губами прячется ряд крупных, белых-пребелых, безукоризненных зубов, которых не касалась рука калифорнийских кудесников стоматологии. Помните, какие рты у королев красоты из Америки? У тех, что выходят на сцену в крошечном бикини и щебечут, как благородно было бы сводить слепых детей в зоопарк, а потом включают улыбку, яркость которой наносит зрителям ожоги третьей степени? Возьмите такую улыбку, наложите на нее губы французской актрисы, и у вас получится часть Урсулы от носа до подбородка.
Вот вам мгновенный снимок Урсулы (какое счастье, что фотографии не умеют говорить) — высокая голубоглазая блондинка с губами как у героинь из «Спасателей Малибу».
Совершенно не мой тип. Но никаких проблем — у меня достаточно глубокая натура, чтобы не шарахаться от бесспорно красивых женщин.