Fuck'ты: Роман

ФАКТ
– от лат. factum «сделанное», свершившееся событие, истина; знание, достоверность которого доказана.
* * *
FUCK
– по одной из версий расшифровывается как «Found Under Carnal Knowledge», что в переводе «обнаружены следы плотского познания». Надпись «F.U.C.K.» ставилась в медицинских документах солдат британской армии при обнаружении венерических заболеваний.




– Привет! Я была права – за окном снова дождь. Огромными каплями стучит мне в стекло. А с утра было солнце – оно встало на востоке, ближе к югу, и стало ясно – скоро зима. Холод-убийца провоцирует заморозки под ключицей; грубеет кожа возле груди; по телу бегают, как тысячи муравьев, мурашки, мелкие, словно капли дождя, тихо сползающие по стеклу.
Ты прости меня за глупость. Просто мне больно. Ноет бедро – никак не отпустит назад или вперед, в ту ночь мне тоже досталось – порезали меня, как листья рукколы. И на руке остался рельефный шрам, но его никто не замечает, я молчу. Как рыба.
А всего год назад... Помнишь? Да нет, ни хера ты не помнишь.
А мне всего два десятка лет...
...знаете, возможно, в моей жизни было много блядства, но меньше, чем могло быть...
Я нажала на сброс, возле комнаты послышались шаги – такие мелкие, семенящие, мужские – сонные. Правильные – перебирающие плоскость одинаковыми расстояниями, измеряющие все о.... длиной.
– С кем ты там разговариваешь? – спросил мой герой, перекладывая из одной руки в другую горячую чашку. Подул на обожженный палец и всей массой облокотился на хлипкий стеллаж. На столе капли пролитого неумелыми ладонями чая переливались темным перламутром; янтарно-кофейные, живые. Я с укором изучала мокрое пятно.
– Другу на автоответчик сообщение оставила.
– А что было с твоим бедром?
– Ты подслушиваешь? Ты мне не веришь?
Ухмылка не сходила с моего лица: я же снова вру. Нет у меня больше друга. Нет, понимаешь, нет! И мамонтов нет, и ты испаришься, и останешься засохшим пятном, в котором ничего не видно. Пустота – то самое нет, нет на нее суда.
– Слабо, если честно! Тебе сложно верить.
– Для того, чтобы понять и поверить, нужна не одна ночь и не один секс.
– Понять что?

Suck´ральное

Почти год назад я невольно стала свидетелем того, как Ира, консьержка в моем подъезде, делала глубокий проникновенный минет. Дряблый и несколько свирепый, он уверенно сидел на водительском кресле «Rav 4». В переднем стекле было солнце – это фонарь, была улыбка с закрытыми глазами – это удовольствие, звучала музыка, кровь приливала к паху. И не было мыслей. Так здорово.
Мы с Алеком возвращались из Дома кино за полночь. Парковочных мест не было: это очередная проблема XXI века. И мы оставили машину глубоко во дворе, наутро ее обнаружат на асфальте цвета сентября, если дворник опоздает на работу, глухо и упоенно забывшись сорока градусами и пирожками с гнилой капустой. А мы твари распутные и обеспеченные, что соответственно.
Алек – это особь, находящаяся в моей постели вот уже третий год, и при том не единственная. Высокий, немного кучерявый, завсегдатай ночных тусовок и эротических фотосессий. Я помню то время, когда он снимал студию в НИИ на Ленинградском шоссе, и я вечерами приезжала, спускалась в занюханный подвал, здороваясь с уставшим вахтером, сворачивала налево и шла узким сырым коридором, под нервное мигание пыльных ламп. Звонила в тонкий и выпуклый звонок. Ждала минуту, две, он открывал, уставший. В каморке рядом одевалась модель. Он сворачивал фоны, убирал реквизит в огромные картонные коробки, выключал свет, снимал приборы со штативов и делал мне чай, наливая из старого кулера почти холодный кипяток. Так мы и жили в стиле ню.
Мы были первым поколением, которое не стеснялось обсуждать оргазмы с четырнадцати лет и мастурбировало, не испытывая мук совести. Москва – город не для девственниц. Город бесконечного слияния тел, судеб, душ. Горячий, обжигающий, разбрызгивающий воду сотнями струек по рекам, кранам и стаканам. Город-сказка. Потому что полон несбыточных ожиданий.
– И как ей руль не мешает? – проворчала я, пустив слова из губ прямо в ушную раковину, дотронувшись до внешнего хряща, чтобы почувствовал, как сотрясается барабанная перепонка.
– Он кресло отодвинул, не видишь, что ли?
– В Штатах их оштрафовали бы долларов на пятьсот...
– Сделаешь мне также?
– Я умею лучше.
– Я знаю...
Я остановилась как вкопанная и наблюдала за темпом появления макушки в поле зрения: ритмично и врожденно грациозно. Люблю наблюдать. Свидетель – тоже участник событий. Тогда я – завсегдатай московских оргий.
Когда мужчина, кряхтя так сильно, что несколько вен пропечатались на лбу и были со всей точностью видны сквозь тонированное стекло, кончил, я отвернулась – не люблю лица мужчин во время оргазма. Это обязывает. Он протянул Ире салфетку, она, улыбнувшись, вытерла губы. Наверное, это случайный секс. Интересно, а сколько она за это получит: пятьдесят, сто, двести долларов? И почему тогда мы, идеальные девушки, делаем это бесплатно и расплачиваемся неясностью отношений? И подразумевает ли секс отношения, а отношения – секс? Все так странно, непонятно и не понято. Но дико завораживающе.
Недавно я попала под стрит-ток*, меня спросили, что я думаю о легализации проституции. Журфак дурачится. Прошла мимо, про себя подняв две руки «за». Зная, что шлюхи подвергнутся тщательной проверке на наличие венерических заболеваний, мужчины будут выплескивать лишнюю сперму в здоровое влагалище без всяких объяснений и мук совести, сидя в глубоком черном кресле, оглядывая уютный холл борделя, будут листать каталог, выбирать приглянувшуюся, оценивать, мысленно примерять на себя в самых искушенных вариациях и возбужденными заходить в райский кабинет. Особо брезгливые, наконец, пожалеют истертые мозолистые руки и спокойно отдадутся неблагочестивому соитию. А мы будем спокойно их отпускать на эти измены, зная, что они все равно вернутся к нам. Или к другим. Все изменяют. Это факт.
Утопические мысли смыло волной реальности: Москва – город публичный, где случайный секс – обыденное постоянство вещей. Вожделение есть повсюду – в девушке, слизывающей майонез с французского хот-дога, в мужчине, который холодно и жестоко курит сигарету в спортивном кабрио, в той паре, которая, не стесняясь, просовывает руки сквозь гульфик, расположившись на одной из лавок Никитского бульвара.
Все со всеми спят. По вечерам машины сумбурно паркуются на Садовом, заходят парами, похотливый швейцар открывает им дверь. Ужиная в «Виваче», они просто хотят есть, чтобы потом убивать только один голод – сексуальный. Все остальное – формальности. Где-то между этими формальностями ходит-бродит любовь, сильная, волевая, всепоглощающая, мускулистая и очень избирательная к людям. Я с ней не знакома.
Мы слишком много говорим, обсуждаем, спорим, с тех пор, как отменили цензуру, мы толчем воду в ступе. Бесконечно, муторно, все более цинично. Из-за этого и сходят с ума. От слов и предположений. От любви? Бывает.
Алек обнял меня за шею и поцеловал в волосы, ему хотелось гулять, говорить, общаться. А мне – секса и убежать от мыслей. Я не хочу ни о чем говорить. Упруго и нервно я взяла его за руку и потянула домой.
– Холодно. Пошли.
– У меня уже аллергия на потолки и стены. Может, я тебе лучше куртку дам?
– А я тебе завяжу глаза, и ты забудешь про стены, а ночной воздух заменит запах моего тела.
Почему? – не знаю, но он мне подчинился. Хотя я не властный человек, отнюдь нет. Просто умею сокращать физическое расстояние до близости. А в душу я не лезу, только под душ. То холодный, то горячий, то стоячий, но никогда висячий.
Мы поднялись по статной и масштабной лестнице к подъезду, ровно, синхронно. Стук каблуков перебивал по громкости его шаги, широкие, сильные, тянущие за собой. Его рука, влажная, с ярко выраженными сухожилиями, сжимала мою, с тонкими пальцами – семь лет на скрипке играла.
Уже в дверях мы встретились с Ирой.
– Как вечер? – спросил ее Алек. Потоки звуковых волн накрыли тишину.
– Неплохо, – ответила она, абсолютно не смутившись.
– Ну и чудно.
Горело три лампы из пяти, перила казались темнее, мы – смуглыми, только что прилетевшими с Гоа. Оптический обман. Иногда страшно смыкать веки – вдруг, снова открыв глаза, мы отрешимся от действительного. Мир станет другим, черно-белым, например, мы просто очнемся от странной дремоты – и вот она, реальность. Произойдет стыковка. А потом глобальная несостыковка. И я сойду с ума от правды или от нежности. Но пока – от непреодолимого желания.
Мы вызвали левый лифт одним нажатием, а правый и трогать не стали – он слишком маленький, и потом, мы оба ходили налево. Удивительно, наши «правые» половинки менялись, а мы оставались константами. Они не знали, а нас все устраивало.
Когда двери начали захлопываться, я высунулась в щелку и крикнула:
– Если что, лифт сломался.
Потом сняла с себя кофту и начала завязывать ему глаза. Он прислонился к вертикальной плоскости кабинки и нажал кнопку «Стоп». Мы тонули в холодной стали прикосновений. Я открыла створку «Вперед», поцеловала его: в рот, нижнюю губу, подбородок, шею, все, строго по центру. Он внезапно, не снимая с глаз кофты, поднял меня на руки и прислонил к противоположной стенке так резко, сильно и по-мужски. Ударившись головой, я очнулась. Мне стало лучше во сто крат.
– Так непривычно...
– Что непривычно? – спросила я, приподнимая заслон реальности, обнажая простой и, к сожалению, смертный взор.
– Ты намного легче, чем Жанна.
Я взяла ладонью его подбородок и напрягла каждую связку кисти.
– Никогда не сравнивай нас!
– Я просто сказал, что ты лучше!
– Замолчи. Она твоя девушка. Она тебя ждет. Она тебя любит.
Свет в кабинке пропал – он гаснет спустя две минуты. Факт, проверенный не Занусси, а временем и мной. Я была в воздухе – прислоненная спиной к грубому железу, с поднятыми вверх руками, которые он не желал отпускать. Сквозь темноту блестели глаза, слышалось дыхание. Кто-то курил этажом выше, и, задевая поверхностью ногтя окурок, стряхивал пепел в банку из-под «Нескафе».
Пухлые губы Алека были у меня за ухом, а несколько кудрей, идущих ото лба, щекотали скулы, пока не замерли. Он перехватил меня двумя руками и не выпускал еще несколько секунд.
– Умеешь все испортить! Я тебе комплимент сделал.
– Заткнись, пожалуйста.
Он снова сжал мои запястья над головой. Поцеловал, рукой перехватил голову под ухом – так, чтобы мне не удалось увильнуть.
– У тебя Интернет работает?
– Да. А что?
– Я тогда у тебя сегодня останусь.
– Как знаешь, – я нажала кнопку «5», нащупав ее в темном лифте...
Мы лежали в ванне валетом и глупо перекидывались пеной. Я курила – он пил апельсиновый сок. Формально мы были в ссоре.
– Слушай, а сколько мы уже с тобой... – он долго подбирал слова, – ...лежим в ванне?
– Глобально или повседневно?
– Ты же меня понимаешь... – он рукой провел под коленкой.
– Года три...
– Какой кошмар. И у меня все еще встает...
– Ублюдок.
– У тебя учился, – его последняя кудряшка погрузилась под воду.
Проблема подводного секса: чтобы он не стал последним, приходится иногда выныривать. Мы не боги, хотя зачастую мним себя ими.
– Шестьдесят девять секунд! И ты не утонул. Рекорд! – я засмеялась. Он протирал глаза, хлопая ими, как ребенок, из его ноздрей текла вода, открывая его беспомощность перед хлорированной водой.
– Издеваешься?
– Абсолютно.
Он поднялся на ноги и перешел на мою половину ванны. Начал, кусая мои губы, перекладывать каждую из ног – со дна на свои плечи, проводя длинными пальцами от ягодиц до пяток. Моя голова соскальзывала вниз, волосы путались, мы скользили по чугунной ванне и поднимались обратно. И так двадцать семь минут.
Я забралась на кровать и легла, намочив подушку. Алек укрыл меня одеялом, бережно заправив края, – я всегда оставляю одну ногу наружу, люблю холод, и его границы с теплом. А он все время накрывает ту самую ногу. Нет у нас взаимопонимания.
– Ты спишь?
– Нет.
– Как у тебя в институте?
– Нормально – скоро надо делать сюжет двадцатиминутный.
– Будешь собирать факты.
– Придется, не люблю информационный жанр, я больше домыслы, рассказы люблю... Когда-нибудь буду кино снимать. Позже...
– А на работе как?
– Нормально. А с каких пор тебя интересует моя жизнь?
– Ты снова издеваешься. Ты не хочешь говорить о Жанне, никогда не говоришь о Кирилле. У меня складывается впечатление, что я общаюсь с мифическим персонажем.
– А тебя что-то не устраивает в этом общении? Может, тебе привычных истерик не хватает? – я смотрела на его влажные и ярко выраженные губы. Нижняя была больше верхней, с припухлостью по центру, которую хотелось нежно укусить, а потом провести языком по верхней.
Алек накрыл меня с головой одеялом, обнял и добавил:
– И кто ж ты такая?

Sex: female. Age: 19

Каждое утро случайно произведенные на свет люди ходят, перебирая ногами скупой от серости асфальт, думают и размышляют, и я одна из них.
Каждое мгновение властвует случай: ломаются машины, парализуя движения автострад, встают поезда в туннелях, садятся батарейки на телефоне, разрывая коннект, небрежностью и кошками провоцируются аварии, люди встречают на улице старых друзей или знакомятся, – это и есть обычный ход жизни, но каждая такая случайность меняет нас.
Каждый день что-то всемогущее, неощутимое и непонятное дарует нам выбор, и мы умудряемся вместо одного правильного выбрать сотни неправильных.
Это и есть случайность. Опыт.
Я случайный человек. И...
– Мне 19 лет. Мне уже целых девятнадцать лет, – проговорила я, глядя на часы, которые своими деревянными стрелками подбирались все ближе к критической отметке 00:00. А я так и не сделала ничего путного. Счеты с жизнью – по нулям. Хожу и вру сама себе, что клёвая. Вдруг пришло сознание какой-то необратимости происходящего, что уже не черновик пишу. Да жизнь вообще не сочинение. Морщины. Ищу морщины – пытаюсь узреть первое приближение старости, которая окутает дряблостью и глухотой.
И где же этот восьмой день недели?
Я стояла в ванной своей сестры Карины. Смотрела в свое отражение, в глаза, щупала грудь третьего размера, не уменьшилась ли, поправляла сережки, прислоняла ладонь к впалому от отсутствия сна животу, пересчитывала родинки.
На самом деле Карина мне не сестра, это моя кровь. Нам было двенадцать – мы порезали проспиртованным ножом руки – и соприкоснулись ранами, она перетекла в меня – я в нее. Мы всегда и везде были вместе. Жили девятнадцать лет в соседних домах на 3-й Фрунзенской, учились в одной школе, спали с одними и теми же хмурными мальчишками с неплохой эрекцией, даже работали вместе. Да еще и братья лучшие друзья. Ну, чем не семейная идиллия? Которая, как и все прекрасное, разрушилась в июле 2003 года, тогда ее увезли в клинику Маршака. И там за закрытыми дверями, под прикрытием охраны и кундолини-йоги правили мозги. Коррекция угла зрения.
Я поступила в ГИТР, она – в «наркотик анонимус», где по первым календарным выдавали брелоки «месяц чистоты и душевного покоя». Ее двенадцать брелоков я размышляла над тем, как круг событий мог замкнуться в этой плоскости, и где же те самые три точки, через которые можно провести странный ровный пласт несостыковок, причем только один. Я видела Карину обдолбанной пару раз в жизни, мы вместе курили дурь; она даже не пробовала кокаин. Это я, распутная девка, вдыхала пары белого порошка в ее отсутствие, таблетки по особым мероприятиям. Иголок в нас не было, кроме заноз от старых, не крашенных после зимы лавок.
Но почему тогда я смогла остановиться, а она нет? А ведь этот факт чернильным пятном опорочил белоснежный лист нашего взаимопонимания. Исчезло доверие – теперь я не верю ни единому ее слову. Интуитивно.
В душе каждой девушки живет шлюха, мразь и маленькая девочка. Конечно, при наличии этой души. С ней нужно быть аккуратнее. Она как желание. Желания – опасность, они сбываются и заставляют жалеть об этом. Душа тоньше – она теряется, ее забирают встреченные и встречные. А еще ее можно продать.
Да, что это я? Я же снова вру.
Мне нужно возвращаться на кухню. Прощай, моя ложь, я скоро к тебе вернусь.
Я нацепила дежурную улыбку и смело произнесла: «Через минуту я буду опять старше тебя на год. И так каждый раз. Уже надоело», – мы как-то по-детски рассмеялись, глупо так, наигранно, до противного фальшиво. Сидим и прикидываемся, что дружим.
Черная Nokia пропела саундтреком к «Грязным танцам-2». Звонил Алек Романович. Первый. Это был один из редких периодов нашего общения, когда мы постоянно набирали семь цифр, соединяющих наши голоса, и даже не искали для этого особых поводов. И все-таки странно, что первый. Даже не мама, а он.
– С днем варенья тебя! Я же сказал, что первый позвоню!
– А почему такая уверенность, что ты – первый? – я с нарочито целомудренным выражением лица откинулась на спинку стула, задирая ногу.
– Это не уверенность. Это время московское... Дай, что ли, пожелать тебе что-нибудь?
– Пожелай.
– У тебя все есть, так пусть будет еще больше.
У меня нет тебя. Какой же ты наивный.
Формально действительно было все, s видные ликвидные единицы, набор из сорока семи кредитных и дисконтных карточек, пара мужчин и никаких обязательств. Я училась на третьем курсе, работала в рекламном продакшне, редактировала раздел «Dolce vita» на портале о моде и пила противозачаточные по утрам. Но каждый день кожей чувствовала одиночество и ненавидела свою жизнь. Не в силах решиться что-то изменить. Хотя, наверное, меня все устраивало. Одним словом, дура.
Почему-то я была не настроена принимать поздравления Алека, тем более слыша сквозь его голос крики Жанны: «Я сейчас вырву у тебя телефон... Ты меня не понял? Я спать хочу». Я называю ее шваброй. Думаю, это моя ахиллесова пята. Не люблю швабр, а ими кишмя кишит Москва.
– Извини, параллельный звонок, – не дождавшись его «пока» («целую» в данной ситуации было неуместно), я кинула телефон в сторону. Меня задело по почкам.
Сестра так и сидела в розовом спортивном костюме от Маши Цигаль, моем, кстати. И молчала. Она протянула коробку, золотую, глянцевую. Остроформенный предмет постукивал своими гранями, вызывая догадки.
– Ну, давай, открывай уже!
Я несмело приоткрыла крышку и оторопела, пытаясь выбрать правильную реакцию. Мне делали разные подарки, откровенные, дерзкие, но такие никогда – иврит–русско–ивритский словарь.
– Тебе везет на евреев. Вот я и подумала...
– Какая же ты сучка, – пробормотала я в состоянии восторга, – самая любимая сучка.
Шутки ради я залезла посмотреть, как будет «секс» на иврите – какая-то закорючка, начинающаяся с цифры семь. О, дела. Это же мое любимое число.
А аппарат связной зависимости полифонизировал, прогоняя тишину из пятнадцати квадратных метров кухни, голосом Кирилла сообщая о планах, совместных. А мне вдруг захотелось к Романовичу. Наверное, дело в сексе и иврите.
Тикали часы, образуя привычное звуковое сопровождение, мы смеялись над случайным сексом, который уже не мужскими именами, а периодичностью становился постоянным. А еще я блондинка.
Когда-то от сестры до моего дома на углу Комсомольского и Трешки было триста четырнадцать шагов или две минуты, восемнадцать деревьев и три четверти четвертого Кента. Я уже год как не жила на Фрунзенской, но все дороги до сих пор вели туда или начинались в продуктовом ларьке «Манго» вблизи фотостудии. Кажется, по Фрейду, это что-то нездоровое, а по Юнгу – и подумать страшно. Ведь, если следовать мысленным заблуждениям первого, то все, что с нами было в детстве, имеет свое отражение сегодня. И любая жизненная пощечина еще отдастся подставленной щекой и заставит изменить принципы на «око за око». Но истина где-то рядом. Я ее чувствую. И ночной ветер тоже.
Грязная и любимая, каменная и яркая, жестокая и родная... Фрунзенская набережная. Я спустилась по серым гранитным глыбам на пристань и села на стальной буек, думая о том, что это последний год призрачного состояния «teen» и скоро я сформирую первое «я», которое предастся суду окружения. Хотя меня и так осуждают – родители за несознательность и трату денег, бабушки на улицах за разврат, Кирилл за необязательность, Романович за стеб, все и за все. Вердикт? Не ясен.
Мне стало невыносимо противно. Занимаюсь душевным онанизмом, избыток этого онанизма особенно ощущается в пробках, где каждый из находящихся homo sapiens´ов терзается сомнениями, страхами, волнениями, переживает и переигрывает болезненные моменты жизни и ловит сачком оргазм. А я смеюсь, заливаюсь хохотом и заражаю забавным похрюкиванием всех вокруг. Это истерика.
Когда я была школьницей, мы с одноклассниками часто собирались на пристани, пили Miller, ели хот-доги из «Стефа» и спорили на тему консенсуса, к которому в шестнадцать придти невозможно. Странно, теперь уже как-то неловко... Хотя ни один из нас не мог ответить, почему, и где же тот самый консенсус, и не от него ли мы убегаем, достигая максимальной планки – расстояния сорок тысяч километров между особями?
И эти расстояния проявлялись в каждом звонке, в каждом поздравлении, во всех баритонах и басах, в песнях, исполненных сопрано а капелла, словах, произнесенных априори.
Я вышла на пустынную набережную, брезгливо протянула руку. Остановился старый «Opel».
– Университет, сто... – усталый таксист поехал бы и за семьдесят, но усыпал бы упреками, начал бы искать сдачу, пряча десятирублевые купюры во внутренний карман. Развел бы на стольник. Только прозвучало бы больше слов.
– Поехали.
– Скажите, а девятнадцать – это много или мало?
– Это бутылка кока-колы...
Я не о том спрашивала, но пусть будет так.

«Богу слава не нужна,
у него и так потрясный PR»

Одиноко прильнув к плюшевому медведю, положила голову рядом с клавиатурой и начала рыться на рабочем столе. Открыла старый ЖЖ, Интернет-дневник моей сестры.
5:52 am
У меня такое ощущение, будто сегодня понедельник. Будто я снова школьница. Класс 8–9, наверное. Наступит завтра, но оно будет длиться ровно неделю...
И чувство, будто в пятницу вечером я уезжаю куда-то... Далеко-далеко, где прошлое перестанет существовать.
И больше не возвращаюсь. В субботу моя жизнь прекращается здесь. Только бы получилось. Только бы у меня все получилось.
Давящая пустота. Еще кто кого раздавит.
1:20 am
Стерто, стерто,
А память сохранила.
Дальняя полка под пятью замками...
Я сорвала замки.
Не знаю зачем. Наверное, я люблю сладкие мысли.
Я медленно отрываюсь от земли и улетаю.
Без тебя.
Прощай.
1:07 pm
Ни у кого не найдется безвозмездных лишних 9000$?
3:18 pm
Только что поняла, что, кажется, вся боль остается позади. Может, скоро вернусь к нормальной жизни. А пока я могу наслаждаться свободным полетом, и мне не нужны руки. Правда, по-моему, этот свободный полет грозит смертельным ударом о землю.
Ну, ничего. Сколько там у кошек жизней?
22th July 2003
8:22 pm
Опять как молния в сердце ударила вспышка воспоминаний. Слез и потерь. Но уже далеких и как будто не моих. Мне противно. Всю передергивает. Я отторгаю себя. Не трогайте меня сегодня. Осталось недолго.
8:47 pm
Я чужая. Это не те, это не то.
23th July 2003
03:21 pm
Очередной рассвет.
Река, разделяющаяся на три русла, и три огненно-красных солнца, завернутых в черную дымку, над каждым руслом.
Так же внезапно появившиеся, как исчезли.
Холодный воздух.
Изо рта пар. Начинаешь переминать пальцы.
Темно-багрово-фиолетово-черный воздух.
И голоса, а за ними тишина, радующая слух и музыка души.
Я была там.
Сегодня закончилось и наступило завтра.

Через сто двадцать минут молчания от последней записи ее увезли в наркологичку, за несколько часов до оглашения результатов вступительных экзаменов. А ведь она прекрасно понимала, что ее увезут, но не предприняла ни единой попытки остановить этот процесс. Почему?
Я любопытная.
Видимо, это качество и заставило позвонить Карине. И пусть время московское составляет четыре часа после полуночи.
– Слушай, а зачем тебе год назад нужно было девять тысяч долларов?
– На машину, – чуть замявшись, ответила моя кровь.
– Какую? Почему девять?
– Не знаю. Я сплю.
Ей тогда было шестнадцать лет, а водить, согласно законам Российской Федерации разрешается с совершеннолетия. Это факт.
Пришла sms-ка от Романовича.
«И все-таки я был первый и теперь последний».
Я написала паре друзей, чтобы они еще разок поздравили. Но все, что было получено – отчет о доставке сообщения, который не умел петь «Happy birthday» to me...
Так незаметно и тоскливо начался самый странный девятнадцатый год моей жизни...

Прошла неделя с моего дня рождения и две с начала сентября. Небо снова скинуло маску солнечного света, насупилось и хмуро залезло в комнату, заставив открыть глаза. Как в «Ванильном небе» – open your eyes! Раз-два, всплеск световых лучей режет сетчатку – временная боль, я терплю и не зажмуриваюсь. Утро, а какое оно, пока не ясно.
В моей квартире не пахнет свежим кофе Davidoff, и никто не делает блинчики с черникой на завтрак, и нет мужа, от которого исходит аромат зубной пасты. Зато есть MasterCard, а отсутствие хозяина я изо всех сил стараюсь пережить и не сорваться.
К Кириллу или еще Бог знает кому.
Кстати, у меня есть вибратор Сони Рикель зеленого цвета.
Деревья тоже никак не хотели отдавать зеленые платья обратно в природный магазин. Если честно, я их прекрасно понимала. Следуя Vogue, это был цвет сезона.
Ненавижу глянец последнее время.
Я обернулась к окну... И увидела рядом с собой Алека. Забывшись снами, которые на утро не помнишь, я успела забыть о том, что вчера мы трахались, как кролики на старой заставке Nokia. Мне всегда везло на странные отношения, точнее, на некоторую иллюзию отношений. Да, что скрывать – я любила их. Любила неясности, нестабильности, острые, как сотни иголок, переживания, иногда становящиеся жестокими игры. Так было и с Романовичем. И ничего с ним не было. Так, цифра семь и пара закорючек на иврите.
– Ты... Ты – это диагноз, – послышался голос Линды в телефонной трубке, она хохотала как всегда. В восемь утра это было как нельзя кстати.
– Ты чего звонишь?
– Я просто на работу еду.
Линда – постоянная и единственная, что редкость, девушка моего друга, срок общения с которым перешагнул за отметку «десять лет». Линда имела привычку названивать в процессе преодоления московских пробок, не думая, что в то время, как она пережидала очередной эскорт на Кутузовском, я занималась чем-то плодотворным, например, спала. И этот ритуал преследовал мое грешное тело каждое утро каждого дня. За это она платила не непоколебимым пониманием моей сумасшедшей жизни, ценила полудетский сюрреализм мыслей и крики про странные стечения обстоятельств. Она считала, что моя жизнь – это диагноз, причем отнюдь не означающий профнепригодность. Моя жизнь – бесконечная зависимость от событий, череда которых должна была волнообразно и резко наполнять жизнь сумасбродным резонансом. Полемике эта теория не поддавалась.
Мы как всегда договорились пересечься ближе к обеду, а это было понятие, растяжимое часов на двенадцать минимум, а то и на пару недель. С возрастом перестаешь удивляться обещаниям «обязательно чаще встречаться» и мгновенному перемещению этих слов в долгий ящик. И дело не в массовом склерозе. А в нас самих.
Я сидела на подоконнике и выдыхала дым от сигарет в свежее осеннее утро, левой ступней опираясь о батарею. Алек вышел из ванной в одном полотенце, немного влажный и пахнущий утром.
– Ты мой телефон не видела?
– Нет.
– Жанна уже проснулась, надо бы отзвониться.
– Валяй, я-то тут при чем? Могу, конечно, ей привет передать. Как думаешь, она оценит?
– Вот и хочу проверить. Слушай, неужели тебя совесть не мучает?
– Совесть? А что это?
– Лежит у тебя на верхней полке в гардеробной. Пойди, посмотри, – он озлобленно показал в сторону пятиметрового платяного шкафа. – Да ладно, я просто над тобой издеваюсь, иногда можно себе и такое позволить.
Немного подумав и оценив ситуацию, Алек подошел к подоконнику и стянул с меня белье, притянул к себе, губами коснулся шеи, руками поддержал бедра и, когда полноценная стыковка состоялась, руками провел от плеч до живота, а потом вернулся к груди.
– Прости, больше не могу! Я по утрам быстро кончаю. Видимо, я слишком сильно тебя хочу.
Ни один мускул моего лица не подал признаков жизни.
Я закурила первую за день сигарету, несмело и как будто стесняясь чего-то, выдохнула дым в окно. По утрам во дворе тихо и спокойно: те, что ближе к роддому, уже в детском саду, другие – в школе, а те, что ближе к старости, забирают из государственных учреждений первых. Мне страшно захотелось в «Кофеманию» на Большой Никитской. Там никогда не бывает скучно. Если тебе хочется одиночества, странного чувства жалости к себе, которое сменяется выстраиванием надежд и проигрыванием в режиме real time приятных планов на будущее, – это оптимальный вариант. Там всегда приятно изучать мужчин с ноутбуками, дамочек в стиле UK* и интеллигентных старушек с сумками LV, посетители там часто бывают одни – это место располагает к уединению, к чтению странных книг, серьезных журналов и размышлений о музыке, о которой невозможно не думать, находясь в одном здании с консерваторией. Хотя на самом деле все посетители отходят после неудачного утреннего спаривания и лениво подыскивают более приемлемых особей для такого же занятия.
Я оделась и причесалась в стиле уединения. Романович как всегда изучил мой холодильник на наличие чего-то жизнеспособного, например, бактерий, потом с лицом прожженного Казановы предложил подвезти. Я решила прогуляться по Университетскому проспекту, а потом, если устану – возьму такси. Алек опять будет кричать, что я курю в машине, а моя гордыня будет искать поводы, чтобы накричать на него. Я взяла с собой пару старых писем и один личный дневник – перечитать.
Интересно, а кто из нас большая дрянь: я, которая начала изменять на сроке три месяца «серьезных отношений», или Романович – со второго года? Только вот я сменила нескольких молодых людей, а он только две машины, оставив девушку константой. Думаю, оба.
А еще мне противопоказано заходить в метро. По пафосным соображениям нашего поколения. А дойти получить права мне лень, ведь куда проще вытянуть руку и сесть на пассажирское кресло такси, или... Вот, как раз... Черного джипа BMW Х5...
– Консерватория, двести!
Я села в машину, где за рулем сидел Алек, только лет на десять постарше, и чуть более состоявшийся в жизни, но черты лица, манера водить, руки, жилки, капилляры, выступающие на скулах – один в один. Сцеживая взглядом асфальтовую поверхность метромоста, размышляла, кому звонить первому – психиатру, экстрасенсу или Линде – другие бы в это не поверили.
Хотя насчет психиатра я не до конца уверена.
Не успев доехать до храма Христа Спасителя, он свел брови и задал обычный для мужчины вопрос:
– Мы с вами случайно не могли заниматься сексом?
– Могли, но не занимались. Кондиционер можете включить? – стало жарко, атмосфера определенно накалялась.
– Куда едете?
– Почти в консерваторию.
Он с каким-то саркастичным недоверием посмотрел на учебник по продюсированию и улыбнулся. Странный, непонятный, и от него доносится запах Armani. Иногда ты смотришь на человека и легко можешь представить его в других ситуациях, одежде, моментально рисуется его мимика, то, как он держит ручку и готовит кофе, тот, кого он может процитировать. А тут черный квадрат. И аромат Armani.
– А вы куда едете?
– Не поверите, туда же... (действительно, что за вопросы я задаю). – На самом деле – коротаю выходной день.
– От чего выходной?
Он что-то развивал, и, судя по часам на руке, неплохо. Это был первый раз, когда я изучала руку мужчины на предмет кольца. Я начала копаться в сумке в поисках кошелька, который завалялся где-то между плеером и тетрадками.
– Вы хотите мне дать визитку?
– Неужели двести рублей – моя визитка?
– Я вас умоляю. Неужели я возьму деньги? – он лениво отмахнулся! Давайте лучше позавтракаем. К черту эти встречи, музыку и утро. Это же куда более увлекательно.
– Для кого что! Если судьба – еще встретимся!
Интересно, а у нас будет секс?
Я еще секунду поправляла сумку, тем самым пытаясь тянуть время, данное ему для того, чтобы он сказал то самое мужское «А вы мне не оставите свой номер телефона?» Попса, конечно, но лучше, чем молчание.
Ясно, секса не будет. Девушкам из высшего общества трудно избежать одиночества, но Москва слезам не верит. Она вообще ничему не верит, как и Романович. Сев за деревянную лавку в курящем зале, я поняла, что насчет уединения сильно погорячилась, поморщила нос – оценила обстановку, набрала Карине и Насте, главное, чтобы они не расценили мой звонок как предложение устроить лямур а труа. Недавно я им рассказала, зачем люди ходят в «Кофеманию», имхо*, конечно.
На удивление, обеих заинтересовала перспектива встретиться. Но отнюдь не для лесбийского образования: первая хотела Иль-Ниньо, вторая сэндвич Баффало. Иногда мне кажется, что если бы не гастрономические ресурсы Москвы, люди перестали бы разговаривать друг с другом. И, правда, зачем говорить, когда можно жевать или сосать? Карамельки без сахара.
Сестра приехала через двадцать пять минут.
– Я уже заказала тебе Иль-Ниньо, – сказала я, высасывая из стакана манговый айс-ти.
Она чмокнула меня в нос. А я начала беседу, которую собиралась начать еще год назад.
– Скажи, а ты нюхала кокаин?
– Неа. Я так, дурь опиумом, гаш с героином, фенозепам в четырнадцать.
– А таблетки цешки, эфки, ешки?
– Нет. Бог уберег.
Мне почему-то страшно захотелось выпить. На часах было десять. Я заказала «Маргариту».
– А как тебя увезли в клинику?
– Мама утром сказала, что ее кадровик попал в беду, и надо поехать помочь. Я ничего не поняла, пока на вывеску не посмотрела. А дальше вышли санитары и меня унесли на анализы.
– Ты дралась, сопротивлялась? Я бы точно между ног санитару заехала.
– За что и получила сутки в карцере. Потом ко мне вошел врач и психолог. И после пары часов я поняла, что делать не хрена. Попросила маму привезти плеер и пару книг.
– А что в МГЮА не поступила, не жалеешь? Какие баллы набрала?
– Не знаю, я так и не стала выяснять. Я сочинение писала, бухая в дерьмо.
– Слушай, а что у тебя в крови нашли?
– Не важно. Мне звонить адвокату? – собрав кудрявые каштановые волосы в хвост, она попыталась перевести наш разговор в шутку.
– Все. Молчу. Просто интересно же. Не каждый день любимая сестра – наркоманка.
Я произнесла это с наигранной гордостью. Привет Станиславскому.
– И слава Богу.
Богу слава не нужна. У него и так потрясный PR.
Приехала Настя.
– Только что видела машину Романовича, – сказала она, снимая с себя огромный шарф Луи Виттон.
Все сегодня под «Кофеманию» одеты. Все жаждут хорошего секса.
Настя была единственным человеком, который был в курсе наших последних замутов. Она видела Алека пару раз в жизни, но, слышав не раз нашу историю, могла вслепую нарисовать фоторобот, составить психологический портрет и отметить галочками на карте Москвы места его обитания.
– Романович? – удивилась сестра, которая думала, что мы уже года два как не общаемся.
– Я его видела, – сверившись с циферблатом на руке Карины, – два часа и три минуты назад...
– Да ладно? – Настя позеленела от желания знать подробности.
– А он все еще с этой, как ее... Ну, эта ... Блин.
– Да, он все еще с Жанной.
– А вы с ним что, прости, делаете? – удивленно спросила Карина, которую всегда привлекали особи, появляющиеся в моей постели и на стиральной машине.
Женской дружбы не существует.
– Это просто секс. Ничего личного! – ответила я, залпом допивая свою Маргариту. – Ваше здоровье.
И тут я задумалась, почему мы постоянно друг от друга скрываем факты? Что может изменить маленькая подробность о случайном сексе или веществе в крови? Неужели эти мимолетные ошибки могут заставить нас перестать уважать друг друга?
В заключение встречи я стала развивать свою новую глупую мысль, которая принесла мне сто евро за десять тысяч знаков и одну фотографию из архива Линды.
– По опросам журнала Elle мужчины считают самым сексуальным, когда у женщины французский маникюр. И знаете почему? Потому что ноготь овальной формы напоминает прозрачный презерватив после эякуляции и подсознательно ассоциируется с наслаждением.
– А у меня с оргазмами неразрывной цепочкой связан запах старого доброго Armani Aqua di Gio. Не потому, что я давно не испытывала оргазмов, а потому, что память у меня хорошая.
Наш смех был прерван нервным вибрированием Настиного телефона. Интересно, как можно серьезно относиться к аппарату связи, где в режимах есть забавная функция «вибратор», которая периодически заедает. Но мы знаем, что делать – положить в карман джинсов и получать удовольствие от поломок систем и сбоев вызова.
Настя помрачнела и несколько раз переспрашивала у собеседника «Это шутка?»
– Бред какой-то, звонит девушка моего брата и говорит, что они с отцом поехали разбираться с ребятами из класса, которые с оружием. Чушь.
– Да ладно? Где?
– Во дворах Плющихи. Алина плачет.
Настя вскочила, положив тысячу рублей под пепельницу. Мы решили поехать с ней, какой бы злой шуткой все это не оказалось, сейчас ей страшно. Мне тоже было не по себе.
Ее брат учился в моей первой школе на Парке культуры. Я до сих пор помнила имена всех учителей, и иногда, оказываясь неподалеку, проходилась по школьному двору – вспоминала, как в первом классе мы верили, что за электроблоком живет Мумия.
Сейчас все стало по-другому – ученики редко ездят на метро, и предметы понтов у них – кто на какой машине приезжает, и у кого криминальнее водитель. Настин брат ездил в школу последние полгода на CLS*. Это круто, поверьте.
Мы выбежали на Большую Никитскую. Настя, в отличие от своего брата, передвигалась на своих двоих, иногда ногах, иногда бровях, иногда – на своих мужчинах. Ее свободный и потому круглосуточный график работы в мужском глянцевом журнале многое объяснял.
– Когда тебе надо куда-то срочно приехать – такси поймать почти невозможно за любую сумму, – прокричала я на ни в чем неповинную девушку в скромном «Nissan Micro» оранжевого цвета.
Спустя десяток Настиных нервных всхлипов старая белая «Волга» дала задний ход, и мы плюхнулись на заднее сиденье, которое напоминало диван в занюханном клоповнике. Но нам сейчас было не до кожаного салона. Ее телефон звонил снова и снова девушка брата, рыдая, рассказывала про какие-то деньги, кокаин. И это в восьмом классе?!!
– Позвони папе, – посоветовала Карина.
– Трубку не берет, я уже пробовала. Она говорит – это недалеко от церкви, там дом снесли и пустырь небольшой.
Мы подъехали к дворам гематологического центра. Пока Карина расплачивалась, мы с Настей бежали по лужам, между забором и старым желтым двухэтажным зданием, толком не понимая, куда именно – но ноги вели сами. Послышался визг машин, на Пироговку вылетело несколько тонированных четырехколесных ангелов смерти. Было уже поздно. Отец и сын лежали в грязи, крови и жиже, уцелел только охранник, который держался за простреленное плечо и прикрывался дверью машины. Это был первый факт насильственной смерти в моей жизни. Так вот – смерть теперь будет вечно пахнуть дождем, осенью и ванильными сигаретами. Настя ледяными и жесткими пальцами набрала 112 и сообщила о случившемся. На земле цвета сентября были следы от шин. На грязи – тела. А на небе много-много птиц, которые летят куда-то на юг, подальше отсюда. В руках Настиного брата «Оса». А внутри – семнадцать пуль Иж-71.
Рядом все также текла жизнь, ничего не нарушилось – с такой же скоростью бежало время, такими же траекториями ходили люди, прохожие, в двух метрах от чужого горя.
– Что ты там так долго копаешься? – рявкнул сопящий мужчина на своего сына.
– Задумался на минутку... Пап, а почему птицы улетают от нас?
– Им холодно!
– Мне тоже холодно!
– Будешь долго копаться – вымрешь как мамонт.
Холод – вот он, убийца, от морозца на сердце есть только одно лекарство – воспоминания.
Строгий отец взял сына за верх серого пальто и потащил в машину, кряхтя себе под нос, сплевывая накопившуюся за гнев слюну вправо и жалобно потирая отросшую щетину левой рукой.
Вот он – мужчина «Мальборо». Добродушный такой – подавленный властью матери, отсутствием отца, неумением строить семью и быт, он пытается вырастить сына. Забивая молотком в грязный асфальт. Какие прекрасные птицы!
Какие долгие пути молчания, когда каждое утро просыпаешься и ищешь, ищешь слова, трешь камнем о камень в надежде получить огонь, а пальцы на ногах, промокшие в слезах, замерзают и вот – ты уже не больше, чем мамонт под покровом льда. Чудесные были мамонты, наверное, потому что были. Чудесная Настина семья.
А моя существует. Формально. Есть ничего не стоящие факты: регистрация брака, свидетельство, прописки и телефонные номера в базе МГТС.
Но я не помню совместных завтраков и пледов – вместо мамы меня кормили соседние рестораны, а папа с годами все больше походил на банкомат. Он считал, что безграничная свобода скорее сделает из меня человека, чем тепло и забота. Такие глупости его органайзер не предусматривал.
А за мной с самого детства следит холод. Ему нравится наблюдать.
И тихо посмеиваться. Во власти отчуждения. Под натиском промозглых ветров.

* * *

Я сидела дома у Насти и периодически вызывала скорую для ее матери. Тетя Элла была самой нежной и заботливой женщиной на земле, из-за таких хотелось создавать семью. С их квартирой у меня всегда была фатальная совместимость – засыпая в тепле, я просыпалась в добре. Это был идеальный дом, но похоже нет ничего идеального в этом мире.
Оказалось, основной причиной разборок была сумма тысячи в две долларов, на которую спорили юные правонарушители, воруя ежедневно по несколько купюр из сейфа. Говорят, свобода – это деньги. Это очередная гнусная ложь.
Леша, Настин брат, должен был по условиям спора пронести в «Войну и мир» настоящую гранату, но заменил ее муляжом и должен был расплатиться. Он решил отстаивать свою правоту, говоря о том, что «настоящая она была или нет – секьюрити так бы сразу не разобрались, однако он прошел». Когда после третьего предупреждения он не изменил точку зрения, они взяли Алину, его девушку, учащуюся в восьмом классе, и выкинули за тридцать километров от МКАДа без туфель и телефона, она изрезала ноги в кровь. Пьяные менты приняли Алину за проститутку, лапали полночи на заднем сиденье, дочь депутата Государственной Думы. Настин брат, воспитанный в высшем понимании рыцарства, пошел просить помощи у отца, но тот не понял всю серьезность ситуации, посмеялся и шутки ради поехал играть в войну. Такие теперь игры.
А еще Алина выходила на переменах нюхать кокаин.
Вот она – дорога из Барби в шлюхи.
Мне стало жалко всех сразу, но больше всего тетю Эллу, винившую себя в том, что не смогла воспитать сына. Теперь это было неважно.
Уныло пришел следующий день, за ним еще один и так по календарю, не в силах перепрыгнуть никакое число.

Fuck´ты & fuck´и

Проверка баланса показала, что надо ставить крест на разговорах с прямыми номерами, ночных переписках, которыми я сильно увлеклась, заболев после похорон.
Два закрытых гроба несли по Ваганьковскому кладбищу, кажется, это был очередной отголосок девяностых годов или новая волна двухтысячных. Десять лет назад все боролись за свободу предпринимательства и слова, отменяли цензуру и экстренно приватизировали все, что ни попадя, прерываясь на отпевание старых друзей, и сочиняли странные анекдоты:
«Заходит бандит на отпевание брата. Выходит из церкви и говорит окружающим:
«Рубаха у него, конечно, что-то – золота несколько килограммов, крест – такого даже у Михалыча не было, одно непонятно – чего у него из барсетки дым идет?»»
А мы были маленькие и привыкшие к отстрелу банкиров 1995 года. Прошло время – и мы начали говорить о том, что живем в свободной стране. Но если доступ детей к оружию и деньгам и есть та самая свобода, то о чем мы говорим? Многие даже на похоронах осуждали действия погибших, но никто из них, похоже, так и не понял, что мы до сих пор расплачиваемся за свободу, которой так жаждали наши родители, держась за руки и шагая кругами около Белого дома.
А тем временем в Москве лили дожди. И в подъездах кирпичных домов пахло сыростью, а в квартирах висели топоры воспоминаний, раскалывающие привычную жизнь. А что такое воспоминания? Это ветер, его порывы, стремящиеся в объятья настоящему, озноб, стихия, страстно вовлекающая вглубь себя, шепот небес, качающий необузданные зимним холодом деревья, и повод поиграть с прошлым в салки-догонялки.
Каждое воскресенье я училась рисовать – у меня в институте надо было выбрать факультатив, Линду я сюда привела за компанию: она учится на дизайнера – а значит, будет за меня протушевывать академию и царапать карандашом 2B эскизы. Занимались мы у достаточно известной художницы Киры Макеевой, которая с завидным постоянством выставлялась в ЦДХ и Новом Манеже. Кира жила в переулках Арбата, как положено художникам, в Староконюшенном переулке, как подобает всем светским львицам, и на пятом этаже, как и я. Мы сидели в огромной комнате с белым ламинатом и руками в оранжевых перчатках выводили на холстах прикосновения. Из окна неровно падал свет, ломаясь от матерчатых и многогранных, как вишневая слойка, штор. Вдруг Линда нарушила эту тишину...
– А сколько вам лет?
– Во-первых, тебе, а во-вторых, тридцать три, – ответила Кира на нескромный вопрос Линды.
– А сколько из них вы рисуете?
– Несколько. Была у меня одна странная встреча, после которой захотелось выразиться цветовой гаммой.
Я смотрела на Киру и видела в ней железную выдержку, казалось, ни одна эмоция не может поколебать ее аристократичной стати. Ни слезы, ни улыбки, сильно оголяющей зубы, ни даже серьезного ругательства. А еще она стряхивала пепел в подсвечники:
– ...Знаете, что самое обидное? Что работы больного или мертвого художника поднимаются в цене... А памятник при жизни ставят только за очень большие деньги. Потому как пока ты жив – ты можешь объяснить свои работы. А творчество не терпит объяснений.
Я нарисовала любимое число и пару закорючек, спрыснув серебристым ядом из баллона алкидных смол.
– А еще мы сегодня пораньше закончим. Вы меня простите, у меня разговор серьезный намечается. Бывший муж – есть бывший муж.
Кира ключами открыла шкаф, встроенный в нишу. На весомой связке висело около десяти брелоков «Месяц чистоты и душевного покоя». Такие же, как у моей сестры. В моих глазах было ярко выраженное недоумение, а в Линдиных – чизкейк и латте, а поскольку мы были в трех домах от «Шоколадницы», ее было не удержать. Да и пусть ест, на радость целлюлиту.
Романович не звонил почти неделю. Я написала пару сообщений, но они были оставлены без ответа. Это был основной принцип нашего отсутствия отношений. Мы постоянно перекидывали мяч права хода из рук в руки. Каждый из нас не хотел отпускать эту возможность, которая выливалась в звонок и потенциальную встречу. У нас были свои места. Нет, мы не скрывались, просто зачем зря обрекать себя на объяснения, что мы делаем вместе. И потом, мы оба с кем-то встречались. Иногда ты можешь год быть с человеком, а потом каким-то знаком или волей судьбы приходит сознание, что он – просто наличие, безэмоциональное свидетельство, прикрытие одиночества. И зачастую больше трогают приходящие, чем присутствующие. Алек давал мне возможность находиться в состоянии вечного флирта, с хорошим сексом и без всяких обязательств. Моментная искренность все равно перемежалась какими-то упреками, потому что никто не был готов поставить точку. Мы постоянно играли. Однажды я написала ему sms, после всего нескольких тяг хороших шишек. «Слушай, представляешь, вот будет мне под тридцатник. Напишу книгу. А тебя попрошу сделать обложку. Хотя нет, ты как всегда сделаешь не так. Мы будем ругаться. А потом я все сделаю сама. А ты обидишься».
Вот так я умудрилась съязвить, хотя пока не написала и главы, а он сделал не один десяток обложек глянцевых журналов. Александр Романович.
Я рассказала об этом Линде. Она предосудительно посмотрела на меня и спросила:
– А чего ты хочешь от него?
– Да это так, случайный промежуточный секс.
– Промежуточный происходит от «промежностей» или по временному промежутку «до хрена лет»?
– Нет, потому что мы всегда где-то между, но никогда вместе.
– Никогда не говори никогда!
– Ты что, умная стала? Лучше подари мне карликового пинчера!
– Ладно, на день рождения, так уж и быть, потрачусь.
Я встречалась с Кириллом. И изменяла направо и налево, потом прямо, назад и еще раз налево. Он просто был. Я отзванивала раз в два дня, еще пару вечеров проводила в кино-клубно-гостевой среде. Но ни один миллиграмм моих мыслей ему не принадлежал. Это было просто наличие. Fuck´т. А с другими был FUCK, и это нравилось больше. Видимо, что-то поменялось в этом мире, эмансипация переставила нас всех местами, и теперь все дружно пытаются разобраться, кто же из нас Ж, а кто М, а, может, мы все правда животные и руководствуемся основными инстинктами. Я лично выбираю мужчин по запаху, может, просто чую хороший генофонд.
Вдруг Линда замолчала, сделала еще пару глотков и выдала мне то, чего боится каждая девушка.
– Я беременна.
Я поперхнулась жасминовым чаем и позеленела в тон содержимому чашки. Вот вам и непринужденная беседа.
– В среду я делаю аборт. Ты пойдешь со мной.
Линда встречалась с Глебастым больше двух лет, но закончить свою беззаботную жизнь в двадцать три ей не хотелось.
– А Глебастый что говорит?
– Он ничего не узнает. Ясно?

Lick´видация последствий

В среду ровно в девять утра за мной заехала Линда, и мы отправились по назначению. У нас был ровно час до вычищения ее организма от еще одного, кстати, живого, организма. Мне впервые стало не по себе. Будучи девочкой, я миллионы раз проигрывала, как приду к предмету своей любви и сообщу, что залетела, и мы вместе, держась за руки, пойдем решать нашу общую проблему. Только я и не подозревала о том, что десять недель воздержания – это самый мелкий fuck´тор на пути lick´видации этой проблемы.
Я решила провериться на всякую нечисть, благо от детовторжения меня защищал «Мерсилон». В регистратуре я оплатила еще не оказанные мне услуги и направилась к кабинету милой рыжей гинекологички. Самое противное – это отвечать на вопросы:
– Сколько у вас было половых партнеров за последний год?
Я им что, математик, что ли?
– Семь.
Пусть будет так.
– Вы занимаетесь вагинальным сексом?
Как они усложнили. Перевожу. Вы трахаетесь?
– Да.
Интересно было бы посмотреть на девственницу, которая отдается лишь бэксайдом* и губами.
– Оральным?
– Да.
– Анальным?
– Нет, – с гордостью ответила я.
И действительно – хоть в каком-то месте я девственница. А было бы забавно, если в конце этого допроса она подключила бы меня к детектору лжи и задала самый серьезный вопрос:
– Вы много соврали?
Врачам врать нельзя! Но я придерживаюсь другого принципа: «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Конечно, не в этом вопросе.
Я села в кресло, медсестра нажала на педаль и меня подняли на высоту полутора метров.
– О чем думаете? – спросил доктор.
– О том, кому первому отрывать левое яичко, если у меня что-то обнаружат.
– А что, много вариантов? – немного с издевкой спросила рыжая.
– Да так, порядочно.
Я не порядочная, только учусь.
Через сорок минут сообщили о трех несерьезных инфекциях и прописали множество лекарств и две недели воздержания. Я вернулась в холл, где сидела Линда и, уставившись в аквариум, бормотала что-то невнятное. Она ковырялась в ключах от машины, иногда вырывая ниточку из рукава черного свитера, мрачная в своем обличии, распространяя эту тусклость даже на воздух. Она выдохнула и пошла в сторону кулера. Смешала горячую и холодную воду и выпила залпом, смяв до изнеможения белый стакан.
– Хочешь, уйдем отсюда? – я сказала это таким тоном, как будто предлагала собственному ребенку сброситься в ущелье Высоких Татр.
– И что дальше? Нет, все нормально!
– Как знаешь.
– И, пожалуйста, не говори о детях!
– Как скажешь.
Она зашла в кабинет. Меня оставили в небольшой комнате между операционной и санузлом, с унылым видом на Ленинский проспект. Я листала Marie Claire, читала интервью с ведущей Татьяной Гарнидзе.
Тем временем Линду переодели в белую одноразовую рубашку, погладили по плечу, с состраданием и немного осуждением посмотрев на ее отвердевший, но еще плоский живот и увеличившуюся грудь, положили на кушетку, с одной стороны представляющую собой гинекологическое кресло. К ней подошла медсестра и пережала жгутом руку. Потом взяла маску и нежно спросила:
– Будем спать?
– Буду спать.
Маска перенесла в ее дыхательную систему нужное вещество, игла – в кровь анестезию. А трубка, создающая вакуумное пространство, расширяя нужное отверстие на 12 миллиметров, высосала из матки плод. Вскоре Линда проснулась, но ей потребовалось еще несколько часов, чтобы заново научиться контролировать тело, и опорно-двигательный аппарат начал свою привычную работу. Ее не покидали мысли о том, как сестра вынесла судно, где среди крови и жижи различались остатки живого организма, по срокам пола еще не было – но вот туловище и голова уже приобретали знакомые формы, немного напоминали гуманоида, сотканного из чувств двух людей. Это был ее ребенок.
Странно, моя подруга – убийца.
Я никогда не буду делать аборт.
Через тридцать минут мы вышли к машине: Линда, переминаясь с ноги на ногу и чуть держась за живот, закутавшись в твидовое пальто и прикрыв глаза солнечными очками, а я – уныло хватая длинные рукава, иногда пальцами поглаживая запястья. За рулем сидел водитель Настиного брата, чудом оставшийся в живых после того злосчастного утра.
– У меня на всю жизнь выработалось отвращение к звукам пылесоса.
– И что теперь?
– Три дня лежать и не вставать. Прописали курс антибиотиков.
– У тебя они есть или мне заехать купить?
Она протянула мне свою кредитку и хотела написать пин-код, но я остановила.
– Я куплю все, не переживай.
Меня мучила совесть, что не отговорила Линду. Я хотела бы крестницу – покупать ей платья, ходить гулять, и пусть все думают, что я мама, маленькое существо поеживалось бы в коляске и корчило необдуманные морды. Прочь! Прочь такие мысли. Настя приехала пожить с Линдой эти три дня, пока ее мама восстанавливалась в Карловых Варах в отеле «Imperial». Я приезжала каждый вечер и привозила фильмы и журналы, проверяя, чтобы не показывали людей до восемнадцати и вырывая все картинки с детьми. А еще Глебастый предложил ей выйти замуж. Она сказала, что не сейчас. Наврала ему про молочницу, из-за которой придется воздержаться от близкого контакта. Он ей верит, от этого становится не по себе. Если ты доверяешь – тебя обязательно обманут.

Аспирин со льдом и лимоном

Наступило бабье лето. Не вовремя как-то. Я лежала на диване у Линды и переключала каналы, пока, наконец, не наткнулась на «Весь этот джаз». В обнимку с подушкой, Настей, покусывая сережку на ее ухе, и телефоном, в котором послышался знакомый голос Романовича...
– Привет! Вот скажи, если я буду болеть и тихо помирать, ты приедешь?
– Приеду, с аспирином и витаминами, – сказала я, не выпуская сережку изо рта.
– А ты сразу приедешь?
– Да, по дороге купив DVD и малиновый торт.
– Тогда я спокоен за свою жизнь. Ладно, давай.
И повесил трубку, нажав пальцем одну кнопку на телефоне и какой-то рычаг возле моих позвонков.
А наутро я сидела на работе, которой почти не было, в ожидании того, что она появится или я просто уеду домой. Был застой, несколько тендеров, в которые мы играли, и одни съемки ролика M&Ms, намеченные на конец месяца. Я поднялась к сестре, она работала секретарем, и предложила попить чаю.
– Слушай, а с тобой вместе в клинике не лежала такая женщина Кира Макеева?
– Маш, это конфиденциальная информация, и я не в праве ее разглашать. Считай мой ответ утвердительным, но прошу – никому ни слова.
– Могила. А с чем у нее были траблы?
– Кокаин, амфитамины, СПИД. Прикольная тетка. Все время рисовала. Она с дикой депрессией загремела. Передоз, кажется, был.
– Я у нее живописи учусь.
– Да ладно? И как?
– Нарисовала картину «Секс на иврите», цифра семь да пара закорючек.
Я вышла на улицу. Офис находился на Новослободской, недалеко от здания центрального ГИБДД, рядом с парком. Вышла Мила и начала полуприказным тоном что-то балаболить по телефону про поворотный круг, широкоугольник и аррифлекс. И попрекать весь мир во властности; из ее уст это звучало, скажу прямо, довольно похабно. А в остальном было прекрасное октябрьское утро, которое хочется смаковать, пока оно до конца не растворится в настроении с нотками романтики и ритмом желтых листьев, тихо падающих с огромных тополевидных махин.
Раздался утренний звонок Алека. Он редко звонил. Но звонил все-таки.
– Привет!
– Привет-привет!
– Я заболел, – гордым и довольным голосом сообщил он и даже покашлял.
Так глупо и так замечательно.
– Ну что же, жди!
Забрав вещи и придумав небылицу про экзамен, я выбежала из душного продакшна и поймала старое белое такси... Купила малиновый торт и «Молчание» Бергмана. Алек беспробудно звонил весь путь, постоянно спрашивал, где я и что-то сопел, но был доволен и рад. И утро до конца растворилось в моем настроении. Мне было приятно минорно. Приятная грусть, когда кажется, что так красиво уже никогда не будет. И это все, что есть. И это было. Я набрала код, пешком поднялась на четвертый этаж. Дверь была открыта. Он лежал на диване и пил аспирин. Через трубочку и с лимоном.
– Аристократ, – я сказала это с такой добротой, что самой стало страшно. Может, я тоже заболела?
Мы сидели на солнечной кухне и пили чай. Он ел торт. А я вообще мало ем.
Я потрогала губами его лоб.
– По-моему, температуры уже нет.
– Я столько лекарств выпил...
– Ты уверен, что она была?
– Да не было ее. Я просто хотел тебя увидеть. Иначе ты бы не приехала, мне пришлось бы тебя уговаривать, просить и делать всякие глупые вещи.
– И...
– Ты бы смеялась. А я, может быть, даже закурил. И ты была бы виновата.
– Как ты повернул...
– Ага, я такой.
– Пошли в гостиную поваляемся.
Он воспринял это правильно, по-мужски и со всеми вытекающими последствиями.
Я легла на живот, положив голову на подушку, а он делал массаж, это было одним из его главных достоинств, но отнюдь не основным.
«Рельсы. Рельсы. Шпалы. Шпалы. Ехал поезд запоздалый», – так в детстве всех учат делать массаж. Его учили иначе. Интересно, а кто она была? Учила явно женщина.
– Я написал рассказ.
У меня заныл копчик. Мало того что мне еще целых десять дней нельзя заниматься сексом и употреблять алкоголь, так тут такое. И стресс никак не снимешь.
– Пойдем – прочитаешь.
Нокаут. Человек, для которого sms-ка в пять слов казалась повестью на сто страниц, написал рассказ.
– Давай потом, я так хорошо лежу... – он не среагировал.
– Давай потом, – немного похожим на нытье голосом проворчала я еще раз.
Он начал массировать немного иначе. Свело икру.
Есть две вещи, которых я боюсь больше всего: это мужские слезы и их же откровения. И я не могу перебороть этот страх. Хотя и не пыталась. После ночи хороших кроличьих забав мне всегда страшно читать вожделенные сообщения – стираю, не глядя. Почему утром все не так, как вечером? Я не принимаю секса под алкоголем – движения становятся слишком размеренными и вялыми, и потом, люблю осознанные поступки. Всегда приятно ловить адреналин, зная, что утром не прокатит отмазка «это все виски». Может, мне нравится иногда чувствовать себя виноватой.
– Ты не прочитаешь?
– Прочитаю. А о чем он?
– Об этом.
В описаниях Романович был дилетантом.
Он поцеловал каждый позвонок, зарылся носом в волосах, лежал и просто дышал. Мы думали об одном и том же. О рассказе. Так мы пролежали час. А потом я встала, он пошел за мной. И там, в узкоформатном коридоре с видом на комнату с роялем, молчали.
– Мне надо ехать.
– Я тебя не отпущу.
Он с силой схватил меня, обняв сзади, и руками держа где-то возле ребер, которые прикрывали как всегда пустой желудок.
– Я тебя не отпущу...
И не отпускал. Прямо там, возле рояля, повернувшись спиной, я чуть опрокинула голову назад, ступней провела по его лодыжке, рукой коснулась живота.
И остановилась.
– Если хочешь остаться, останься просто так, – Алек внезапно четко отреагировал.
А я как всегда нашла повод и уехала... Ну, не могу же я разглагольствовать на тему венерических заболеваний. Тем более Алек не занимается сексом без презервативов.
Дневные пробки всегда душны и томительны, я опять занималась душевным онанизмом. Как вдруг откуда-то ниоткуда пришел ноябрь... И пропало утро, и Романович. Он так и не прислал свой рассказ. Электронная почта работала безупречно. Я сидела и обновляла mail.ru, запускала outlook express. А мне было просто и ясно сказано почтовым клиентом: «У вас нет непрочитанных сообщений».