Q: Роман

ПРОЛОГ

Где-то вне Европы, 1555 год

На первой странице написано: «Одна из фигур на заднем плане фрески — я».

Почерк аккуратный, мелкий, без помарок. Имена, горо­да, даты, мысли. Записи о последних безумных днях, днях конвульсии.

Пожелтевшие, рассыпающиеся в руках письма — пыль истекших десятилетий.

Монета царства безумия качается на моей груди, напоми­ная о вечных превратностях людских судеб.

Так и не открытая, книга эта, возможно, единственный уцелевший экземпляр.

И все эти имена — имена мертвых. Мои и всех тех, кто шел извилистыми тропами времени, избегая прямых и ровных путей.

Годы, прожитые нами и навсегда похоронившие перво­зданную невинность этого мира.

Я обещал не забывать вас.

Я сохранил вас всех в своем сердце.

Я хочу вспомнить все. С самого начала. Малейшие по­дробности, возможности и стечения обстоятельств. Хочу вос­становить очередность событий. Прежде, чем время затуманит мой взгляд, устремленный в прошлое, заглушит шум голо­сов, лязг оружия, грохот движущихся армий, смех, крики. Однако лишь отдаленность событий, громадная дистанция во времени позволяет мне вернуться к истокам. К тому, с чего все, видимо, и начиналось.

1514 год. Альбрехт Гогенцоллерн становится архиеписко­пом Магдебурга. В двадцать три года. Золота в сундуках па­пы прибавляется: к тому же он покупает еще и должность епископа Хальберштадского.

1517 год. Майнц. Крупнейшее церковное курфюршество Германии ожидает избрания нового епископа. В случае выбора Альбрехта он наложит руку на треть немецкой тер­ритории.

Он объявил свою ставку: 14 тысяч дукатов — за архиепи­скопство и еще 10 тысяч — за разрешение папы сохранить за собой тягостное бремя всех этих должностей.

Дело провернули через Аугсбургский банк Фуггеров, пре­доставивший всю необходимую сумму. После свершения сделки Альбрехт задолжал Фуггерам 30 тысяч дукатов.

Банкиры на то и банкиры, чтобы определить способ платежа. Альбрехт обязался: на своих землях он обеспечит продажу индульгенции папы Льва X. Верующие внесут свой вклад в строительство базилики при соборе Святого Петра, а взамен получат свидетельство: папа освобождает их от грехов.

Лишь половина сборов пойдет римским зодчим. Остаток Альбрехт использует для выплаты долга Фуггерам.

Миссия была возложена на самого известного предсказа­теля на местной площади Иоганна Тецеля.

Тецель выколачивал окрестные деревни все лето 1517 го­да. Он остановился лишь на границе с Тюрингией, при­надлежавшей саксонскому курфюрсту, Фридриху Мудрому. Туда он сунуться не мог.

Фридрих и сам обеспечивал отпущение грехов, продавая мощи и реликвии. На своей территории он не потерпел бы конкурентов. Но Тецель был истинным сукиным сыном: он знал, что подданные Фридриха успешно преодолеют не­сколько миль, чтобы попасть за границу. Пропуск в рай того стоит.

Подобные хождения бедолаг, чьи души жаждали утеше­ния, до смерти разозлили молодого августинского священника, доктора Виттенбергского университета. Он не стал терпеть всей этой грязной торговли, устроенной Тецелем, пусть и под папским гербом и с его же буллой, выставлен­ной, на всеобщее обозрение.

31 октября 1517 года этот священник вывешивает на северных дверях Виттенбергской церкви собственноручно написанные девяносто пять тезисов против торговли ин­дульгенциями.

Его зовут Мартином Лютером. Этим поступком он кладет начало Реформации.

Отправная точка. Воспоминания, вновь соединяющие воедино фрагменты эпохи. Моей. И моего врага: Q.

Око Караффы

(1518 год)

Письмо, отправленное в Рим из саксонского города Виттенберга, адресованное Джампьетро Караффе, члену теологиче­ского совета Его Святейшества Льва X, датированное 17 мая 1518 года.

Сиятельнейший и достопочтеннейший господин.

Преданнейший слуга Вашей Милости спешит предста­вить Вам отчет обо всем случившемся в этих погрязших в грехах землях, которые вот уже год как превратились в очаг распространения скверны.

С тех пор как восемь месяцев назад августинский монах Мартин Лютер вывесил на портале собора свои пресловутые тезисы, город Виттенберг повсюду стал притчей во языцех. Молодые студенты из пограничных земель стекаются сюда, чтобы самим услышать проповедника этой невероятной доктрины.

В частности, проповедь против купли-продажи индуль­генций, по всей видимости, получает особый отклик в молодых умах, открытых всему новому. То, что вплоть до вчерашнего дня было делом обычным и не подлежащим никакому сомнению, — отпущение грехов и обмен на бо­гоугодное пожертвование церкви — ныне поносится всеми как гнусность и мерзость.

Столь неожиданно свалившаяся на голову Лютера слава сделала его спесивым и надменным: он вообразил, что именно на него была возложена божественная миссия, и это побуждает его отважиться на еще более дерзкие поступки.

Не далее как вчера в своей воскресной проповеди — трак­товался текст от Иоанна 16: 2 «Изгонят вас из синагог» — он связал со «скандальной» торговлей индульгенциями другой тезис, на мой взгляд еще более опасный.

Лютер утверждает, что не стоит слишком бояться послед­ствий несправедливого отлучения от церкви, потому что это касается лишь внешних отношений с церковью, а не внут­ренних, духовных. А они касаются лишь связи Бога с верую­щим, которую ни один человек, даже папа, не может объя­вить расторгнутой. Более того, несправедливое отлучение не может повредить душе, и, если выдержать его с сыновним смирением, оно даже может стать великой доблестью. Так что, если кого-то несправедливо отлучат, он не должен ни словом, ни делом отрекаться от убеждений, за которые его постигла столь несправедливая кара. Но лишь смиренно снести отлучение, даже если ему суждено будет умереть отлученным от церкви и быть похороненным в неосвя­щенном земле. Ибо все это не так важно, как правда и справедливость.

Завершил он проповедь такими словами: «Блажен и сла­вен будет тот, кто умрет несправедливо отлученным, ибо, подвергнувшись столь суровому наказанию во имя справед­ливости, которую он не будет ни отрицать, ни замалчивать, в воздаяние он получит венец спасения».

Я, Ваш смиренный слуга, осмелюсь выразить свое мне­ние по поводу вышеизложенного. Совершенно ясно, что Лютер чует собственное отлучение, как лис — запах пресле­дователей. Он уже приготовил оружие, собственную доктрину, и ищет союзников на ближайшее будущее. Он добивается поддержки собственного господина, курфюрста Фридриха Саксонского, который пока публично не продемонстриро­вал своего отношения к брату Мартину. Не зря правителя Саксонии прозвали Мудрым. Он по-прежнему держит на службе такого ловкого посредника, как Спалатин, при­дворного библиотекаря и советника, который и должен выяснить намерения монаха. Этот Спалатин — особа хитрая и двуличная, его я кратко охарактеризовал в предыдущем послании.

Лютер намерен лишить Святой Престол его основного оружия — отлучения. Но сам он никогда не осмелится сформулировать этот тезис, прекрасно понимая, какое без­законие он представляет и какую опасность может навлечь на него самого. Так что я счел возможным сделать это, дабы у Вашей Милости появилось время предпринять все необходи­мые меры предосторожности, которые помогут остановить этого приспешника дьявола.

Целую руку Вашей Милости в надежде никогда не ли­шиться вашего покровительства.

Из Виттенберга, 17 мая 1518 года.

Q

Письмо, отправленное в Рим из саксонского города Вит­тенберга, адресованное Джампьетро Караффе, члену теологического совета Его Святейшества Льва X, датированное 10 октября 1518 года.

Сиятельнейший и достопочтеннейший господин.

Мне, как преданному слуге Вашей Милости, безгранич­но льстит великодушие, с которым Вы изволили поставить мне эту задачу, так как служить Вам — уже громадная при­вилегия. Официальное обвинение в ереси, выдвинутое про­тив священника Мартина Лютера, чему определенно спо­собствовала проповедь о его отлучении, должно побудить курфюрста Фридриха окончательно определить свою позицию в отношении данного монаха, как и предсказывали Ваша Светлость. Факты, которые я собираюсь изложить Вам, возможно, уже являются первой реакцией курфюрста на непред­виденно быстрое развитие событии: фактически он готовится укрепить ряды теологов в собственном университете.

25 августа в Виттенберг прибыл профессор греческого языка Филипп Меланхтон, из престижного Тюбингенского университета. Не думаю, что в любом другом университете империи был когда-нибудь профессор моложе: ему всего двадцать один, а благодаря тщедушному типу и худобе он кажется еще моложе. Хотя, пока он ехал в город, молва опе­режала его, но от докторов Виттенберга на первых порах он не встретил теплого приема. Их отношение к нему, и в ча­стности настроение Лютера, вскоре изменилось, когда этот феномен классической науки прочитал свою первую лек­цию, где подчеркнул необходимость тщательного изучения Писания в подлиннике. С тех пор с Мартином Лютером у него установились самые тесные отношения, в которых ца­рит подлинно сердечное согласие. Оба профессора, без со­мнения, стали мощнейшим оружием в руках курфюрста Саксонского. Они прекрасно дополняют друг друга и пред­ставляют реальную угрозу для Рима. Лютер пылок и энерги­чен, однако груб и вспыльчив. Меланхтон необыкновенно просвещен и утончен, но слишком молод и деликатен — он больше годен для теоретических дебатов, чем для реальных сражений. Первым зловещим плодом этого союза, без со­мнения, станет Библия на немецком языке, над которой они, как говорят, работают сообща и для которой познания Меланхтона нужны как манна небесная.

Ваша Светлость высоко ценит подробную информацию о столь важных вещах, и я продолжу внимательнейшим обра­зом следить за двумя этими докторами и докладывать обо всем, скромно надеясь принести пользу Вашей Милости.

Смиренно целую руки Вашей Милости.

Из Виттенберга, 10 октября 1518 года.

Q

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Чеканщик

Франкенхаузен

(1525 год)

ГЛАВА 1

Франкенхаузен, Тюрингия, 15 мая 1525 года.

После полудня

Все — почти вслепую...

Сделать то, что я должен.

Крики и ушах заглушены пушками... Люди, толкающие меня со всех сторон... Пыль, кровь и пот забивают горло, кашель раздирает грудь.

Во взглядах бегущих — ужас. Перевязанные головы, раз­дробленные конечности... Я постоянно оглядываюсь: Элиас позади меня. Этот великан прокладывает себе дорогу в толпе. На плече он несет Магистра Томаса. Тот неподвижен.

Где же вездесущий Бог? Его паству пустили под нож мясника.

Сделать то, что я должен. Сумки оттягивают плечо. Не останавливаться. Дага больно бьет по боку.

Элиас по-прежнему сзади.

Размытые силуэты движутся навстречу. Лица наполо­вину скрыты бинтами, тела изуродованы. Вот женщина. Она узнает нас. Нельзя, чтобы Магистра обнаружили. Хватаю ее: ни слова. Она кричит мне через плечо: «Солдаты! Солдаты!»

Отбрасываю ее... вперед... только бы оказаться в безо­пасности... В переулок справа. Бегом. Элиас сзади, с опущенной головой. Сделать то, что я должен, — к дверям. Первая, вторая закрыты. Третья — открывается. Мы в доме.

Плотно закрываем за собой дверь. Шум стихает. Свет ед­ва струится из единственного окна. В углу, в глубине комнаты, на соломенном стуле, наполовину сломанном, сидит старуха. Из мебели — лишь несколько убогих вещей: грубая скамейки, стол — головешки, напоминающие о погасшем огне в почерневшем от сажи камине.

Иду к ней:

—   Сестра, у нас раненый. Ему нужна постель и вода, ра­ди бога...

Элиас стоит в дверях, загораживая весь проем. По-преж­нему с Магистром на плечах...

—   Всего на несколько часов, сестра!

Ее водянистые глаза ничего не видят. Голова раскачива­ется из стороны в сторону. Голос Элиаса:

—   Что она сказала?

Подхожу к ней поближе. В ревущем грохоте снаружи едва слышно заунывное пение. Я не разбираю ни слова. Старуха едва ли понимает, что мы здесь.

Не терять времени. Лестница ведет наверх, кивок Элиасу, и мы спешим туда. Наконец-то постель, куда мы укладываем Магистра Томаса. Элиас вытирает пот со лба.

Он смотрит на меня:

—   Надо разыскать Якоба и Матиаса.

Я кладу руку на дагу и уже собираюсь уйти.

—   Нет, пойду я, ты остаешься с Магистром.

У меня нет времени ответить — он уже спускается по лестнице. Магистр Томас, неподвижный, бессмысленно смотрит в потолок. Отсутствующий взгляд, едва заметное дрожание ресниц, кажется, будто он не дышит.

Выглядываю наружу: всего лишь быстрый взгляд из окна на соседние дома. Окно выходит на улицу: слишком высоко, чтобы прыгать. Мы на втором этаже. Еще дол­жен быть чердак. Осматриваю потолок и с трудом обнаруживаю щели люка. На полу лежит лестница. Она изъе­дена древоточцами, но все же выдержит. Взбираюсь, ка­рабкаюсь на четвереньках. Крыша на чердаке очень низ­кая, пол покрыт соломой. Палки скрипят при каждом движении. Окна нет, свет пробивается только сверху между досками.

Еще доски, солома. Приходится почти лечь. Выход на крышу — крутой спуск. Магистру Томасу его не одолеть.

Возвращаюсь к нему. Губы у него сухие, лоб горит. Ищу воду. На нижнем этаже, на столе грецкие орехи и кувшин. Заунывное пение старухи продолжается. Когда я подношу воду к губам Магистра Томаса, замечаю сумки: лучше их спрятать.

Сажусь на табуретку. Ноги не держат. Сжимаю голову руками, слышу снаружи: гудение сменяется оглушитель­ными шумом из криков, грохота копыт и звона железа. Эти ублюдки, наемники курфюрста, входят в город. Бегом к окну! Справа, на главной улице, всадники с копьями на­перевес прочесывают окрестности. Они в ярости и крушат все вокруг.

С противоположной стороны в переулке появляется Элиас. Он замечает лошадей, останавливается. Пешие наем­ники возникают у него за спиной. Выхода нет. Он огляды­вается по сторонам: где же вездесущий Господь?

Они движутся к нему. Пики направлены на него.

Он поднимает глаза. Видит меня.

Что ему делать? Меч вытащен из ножен, он с криком об­рушивается на пехотинцев. Одному он вспарывает живот, второго валит на землю ударом плашмя. На него навалива­ются сразу трое. Не чувствуя ударов, он хватает рукоять двумя руками, как косу, и продолжает рубить.

Они рассыпаются в стороны.

Сзади него медленный тяжелый галоп — всадник напада­ет с тыла. Его удар опрокидывает Элиаса. Ему конец.

Но нет, он поднимается — на лице яростная кровавая маска. Меч по-прежнему у него в руках. Никто не осмели­вается к нему приблизиться. Я чувствую, как он задыхается. Рывок узды, лошадь разворачивается. Поднимается топор.

Снова галоп. Элиас расставил ноги, словно врос в землю. Руки и голова подняты к небу — меч он бросил.

Последний удар: «Omnia sunt communia, сукины дети!»

Голова летит в пыль.

* * *

Они грабят дома. Двери вышибают пинками и ударами топоров. Скоро они доберутся до нас. Нельзя терять време­ни. Я нагибаюсь к нему:

—   Магистр, послушайте, надо уходить, они уже рядом... Ради бога, Магистр... — Я трясу его за плечи. В ответ — ше­пот. Двигаться он не может. Мы в ловушке, в ловушке.

Как и Элиас.

Рука сжимает дагу. Как и у Элиаса. Хотел бы я иметь его мужество.

—   Что ты думаешь делать? Хватит мучеников. Действуй, думай о спасении.

Голос... Словно из недр земли... Не могу поверить, что он заговорил. Передвигаться он еще менее способен, чем пре­жде. Грохот ударов снаружи. Голова у меня идет кругом.

—   Иди!

Снова этот голос. Я оборачиваюсь к нему. Он неподвижен.

Удары. Дверь рушится.

Хорошо... Сумки... Их не должны найти... Вот так, на пле­чи... Вверх по лестнице... Солдаты насилуют старуху... Я осту­паюсь... Не могу удержать вес — слишком тяжело... Вот я ро­няю сумку, дерьмо! Они поднимаются по лестнице... Скорее... Я втягиваю лестницу, закрываю люк, дверь открывается.

Их двое. Ландскнехты.

Я могу следить за ними через щель в досках. Двигаться нельзя, малейший скрип — и мне крышка.

—   Только глянем и двинемся дальше, здесь нам ничего не найти... Ах, да тут кто-то есть!

Они подходят к постели, трясут Магистра Томаса:

—   Кто ты? Это твой дом?

Ответа нет.