Счастье

Альбер Камю где-то написал: «Нет ничего более трагического, чем жизнь счастливого человека». Эта фраза задела меня, когда я учился в университете в Нантерре, но, может быть, задела довольно поверхностно. Мне нравились парадоксы, а эти слова противоречили многим укоренившимся во мне прописным истинам. Я расставался с одиноким отрочеством вместе с его скорлупой меланхолии, блаженным коконом печали.

Отрочество… Девушка мне улыбается, но я не осмеливаюсь с ней заговорить, я слишком горд для того, чтобы первым сказать слова. И вот храню, храню в себе идеальную любовь, безмолвную любовь, соткавшуюся под каштанами на террасе в Сен-Жермен, когда я прогуливал лекцию по истории. Мне уютно в моей неприкаянности. В будущем году я, может быть, стану боливийским революционером, до выпускных экзаменов еще так далеко…

Недостижимая и совершенная любовь, праведный революционный гнев. Вот каким представлялся мне мир за год до выпускных экзаменов. Во время последней своей лекции по философии мсье Гошерон попросил каждого из нас поочередно ответить на вопрос: «Счастливы ли вы?» – и почти все ответили, что нет. Тридцать семь подростков в возрасте от семнадцати до девятнадцати лет, внезапно смутившихся, невнятно бормочущих, неловких, багровеющих, покорившихся из уважения и привязанности, но застигнутых врасплох и чувствующих себя не лучшим образом. Я знаю, что стало потом с некоторыми из них: от тех, кто готовил себе карьеру, и до того, кто уже тогда скатывался к алкоголизму и беспросветному отчаянию. Но счастье? Тогда, в тот солнечный день начала июня 1969 года, многие из нас, одинаково одетых в вельветовые джинсы и водолазки, одинаково сомневались и в собственном существовании, и в собственной значительности. Да и преподаватель впервые за весь год выглядел растерянным, внезапно сбитым с толку, он начал тяжеловесную речь о необходимости душевного равновесия, но оно нисколько нас не прельщало. И вскоре в длинном унылом зале, где целый год гулко отзывались от стен такие страстные споры, настала тишина…

Когда говоришь, что счастлив, неизменно выглядишь бестактным. После стольких блестящих и пламенных лекций, после щедро пролитого света и щедро даримого тепла, мсье Гошерон предоставил нас самим себе и запутался в понятиях. Я знаю, что это очень несправедливо, но в то время я разозлился на него за то, что он завершил год именно таким образом – главной, но, скорее, неудавшейся лекцией, что не сумел по-настоящему услышать не сказанного нами… того, что мы не сумели сказать.

Я мечтал – мечтал о недостижимой девушке, о безупречной революции, о книге, которой никогда не напишу. В слове «счастье» мне слышалось что-то тяжеловесное и пресыщенное. С тех пор пространство и материя этих двух слогов сильно для меня изменились. Сегодня я произношу это слово осторожно, оно легко слетает с губ, слетает, словно мыльный пузырь неосязаемого света, то самое слово, которое казалось прежде таким до пошлости прочным и надежным. Я больше никогда не виделся с мсье Гошероном, но до сих пор ему благодарен, потому что, кроме всего прочего, обязан ему и тем, что сдал экзамен, и отзвуками чудесного вопроса. Прошло двадцать лет, прежде чем я начал на него отвечать.