Кобра: Роман

Текила… текила. Нет, это не то, совсем не то, в действительности это нечто гораздо более определенное.

Три слога — и вы в городе, о котором никто бы не знал, если б однажды кому-то из его жителей не пришло в голову переработать плод агавы. С той поры этот самый плод сделался подарком, которого еще надо суметь дождаться. Агава цветет один-единственный раз, и, живя под солнцем Текилы, нужно запастись нескончаемым терпением. Вегетация может длиться десять, двадцать, тридцать лет, и вдруг стебель взмывает на высоту десять метров, а то и выше. Едва появившись на свет, цветок становится деревом. Вот тут-то терпение и вознаграждается — не зря ведь слово «агава» произошло от греческого aguae, что означает «восхитительный». Текила и в самом деле восхитительный напиток. Янтарного цвета, стекающий по стеклу словно дорогое масло, и пахнет так, как может пахнуть водка: старой бочкой, высохшей землей, ржавым железом, завядшим картофелем, нежным цветком, благородным плодом. С первого же глотка его вкус, такой же теплый, как и цвет, согревает вам душу.

Парадокс жестокий, но не лишенный поэтичности: у меня созрела мысль убить Поля с помощью именно этого напитка. Разумеется, добавив в самый последний момент алкалоид, полученный из семян рвотного орешника. Nux vomica. Поль ничего не почувствовал: запах бочки, высохшей земли, ржавого железа, старой картошки, не знаю чего еще заглушил горечь стрихнина. А ведь мог бы, болван, почувствовать, в конце-то концов. Все-таки в прошлом научный сотрудник Института Пастера, разве не так? Стоит, правда, сказать, что, прежде чем выпить текилы, он съел несколько засахаренных кумкуатов, — побудить его к этому было моей отдельной заботой.

Итак, Поль ничегошеньки не заподозрил. Зато он ощутил боль. Жуткую, невыносимую. Тысяча смертей — в одной. Тут уж сравнений предостаточно. Напалмовая бомбардировка на небольшом, ограниченном пространстве сосудов и слизистых. Цунами, разбушевавшееся в пределах беззащитного человеческого тела. Оно, это тело, корчится, узлом завязывается в нарастающих судорогах. Выгибается, принимая нелепый вид — шаткого мостка из плоти. Вы испытываете невообразимые страдания, когда мышцы в конце концов начинают отделяться от связок и сухожилий, — снятие кожи заживо покажется тут благом. Но вы не теряете рассудка от всего этого. Голова остается ясной. Вы осознаете, что уходите из жизни. Чудовищно.

Тем более, что приступы боли ослабевают, прекращаются совсем, но потом все начинается снова. Достаточно малейшего возбудителя — хлопка в ладоши, легкого пинка, — чтобы ужас вернулся. И еще больший, чем прежде. Время делает с вами то, чего оно хочет от вас, — расширяет до невероятных размеров, вы существуете сразу везде, ваши нервы вопят, словно толпа мучеников. Когда время наконец отпускает вас, вы умираете от истощения сил — в этом вам немного помогает вызванная спазмами остановка дыхания, дисфункция межреберных мышц и диафрагмы.

Мне показалось, что Поль умирал бесконечно долго. Уже не имея возможности говорить, он звал на помощь каждой порой своей кожи, однако взгляд его был то устремлен на меня, то куда-то в сторону, то опять на меня. Так мне стало ясно, до какой степени он был изумлен происходящим и как мучительна была его агония. Искаженное, отталкивающе некрасивое лицо было мертвенно бледно. Зрачки расширились до крайности, глаза почти вылезли из орбит. Из скованного судорогой рта, несмотря на стиснутые, будто спаянные, зубы, тоненькими, но быстрыми струйками текла слюна. Губы — две тонкие серые линии — растянулись в какую-то немыслимую улыбку. Сквозь эту конвульсивную маску мощно рвался наружу первобытный страх. Поразительно.

Мне было известно, что Поля сейчас вывернет наизнанку, а потом он забудется, лежа на паркете в этой большой благоустроенной квартире, которую он так жаждал иметь, а заимев, так полюбил. И ни одна из отвратительных деталей не ускользнет от его незамутненного сознания. На мгновение я представляю себя на его месте. Странно, но я ему сочувствую. Вот уж чего трудно было ожидать. Поль — законченный негодяй, но при этом — человеческое существо. И как существо к существу, как человек мыслящий — к человеку, испускающему дух, я испытываю к нему сочувствие. Прямо слезы на глазах.

Но этот краткий миг сострадания не помешает мне уничтожить остальных. Одного за другим. Конечно, они станут защищаться и мне будет все трудней. Но я пойду до конца. Терпение у меня — как у жителей Текилы, мексиканское, почти безграничное. Сила — непостижимая, откуда только берется. А воображение — пугающее. В детстве, когда у меня не было возможности с ним справляться, его укрощать, оно мучило меня. Потом, прирученное, оно не раз подсказывало мне выход.

Скрюченное тело Поля, в пижаме, у моих ног, напоминает мне, что я — кобра. Я сплю под цветком агавы. Под солнцем Текилы. Под солнцем Нового Света. Кобры, или очковые змеи, обитают в Африке и в Азии. Ну и что с того? Какая разница. Я сплю там, где мне нравится. И когда я сплю, создается впечатление, что я в коме. Но кома у кобры не имеет ничего общего с потерей чувств и сознания у человека. Моя кома — это лишь долгое ожидание, мой яд — ненависть. Я могу его впрыснуть или плюнуть им в глаза и выжечь их.

Viva el cobra!