Баталист

Он проплыл привычные полторы согни метров в открытое море и еще столько же к берегу, пока не коснулся ногами круглой прибрежной гальки. Вытерся полотенцем, висевшим на су­хом белом стволе выброшенного морем дерева, надел рубашку и сандалии и поднялся по узкой тропинке, которая вела от бухты к башне. Там он приготовил кофе и принялся за работу. Не­сколько дней подряд ему не удавалось подо­брать нужный оттенок дня неба, и теперь он кропотливо наносил на грунт голубые и серые мазки. Последнее время он почти не спал, сон его был беспокойной дремотой, и в эту ночь он наконец понял, что лишь холодные цвета способны правильно оттенить унылую даль, где бе­лесая дымка скрывает силуэты шагающих по кромке моря солдат. Четыре дня подряд, бродя вдоль берега и глядя на поверхность воды, он тщетно пытался уловить странный цвет блед­ного утреннего неба и затем передать его на фреске легкой лессировкой титановыми бели­лами. На этот раз он добавил к белилам кобальт, немного светлой охры и получил пронзитель­ный голубой оттенок. Затем, сделав несколько пробных мазков на подносе, служившем ему палитрой, приглушил тон. добавив немного желтого кадмия, и безостановочно проработал все утро. Наконец сунул кисть в зубы, отступил назад и полюбовался результатом. Теперь море и небо на фреске, покрывающей всю внутрен­нюю стену башни, сочетались более гармонич­но, и хотя впереди по-прежнему было много работы, он добился главного: зыбкая полоска на далеком размытом дождем горизонте под­черкивала одиночество людей — темных силу­этов с металлическим отблеском доспехов.

Он промыл кисти и разложил их на просуш­ку. Внизу, у подножья отвесных скал, послыша­лись шум мотора и музыка, доносившиеся с ту­ристического катера, который ежедневно в од­но и то же время проплывал вдоль берега. Андресу Фольку не надо было смотреть на часы: он знал, что настал час пополудни. Как обычно, он услышал женский голос, усиленный громкоговорителем; когда катер подошел к самому берегу, голос раздался сильнее и звонче, потому что теперь звук свободно долетал до башни сквозь кустарник и сосны, которые, несмотря па сильный уклон и каменистую почву, крепко цеплялись к скалам.

"Перед вами бухта Арраэс — когда-то она служила прибежищем берберским корсарам. Наверху возвышается старинная дозорная башня, построенная в начале XVIII века Башня играна роль защитного сооружения — ее до­зорные оповещали окрестные селения о при­ближении сарацин…"

Он слышал эту женщину ежедневно. Отлич­но поставленный молодой голос, хорошая дик­ция. Скорее всего — местный гид, сопровождав­ший туристов во время трехчасовой прогулки па катере, небольшом бело-голубом суденышке около двадцати метров длиной; в остальное, время оно стояло на якоре в Пуэрто-Умбрия — где-то между островом Повешенных и Кабо-Мало. В последние два месяца Фольк ежедневно видел с обрыва палубу, по которой разгуливали туристы с фотоаппаратами и видеокамерами, из громкоговорителей доносилась бодрая му­зыка, такая резкая и громкая, что по сравнению с ней женский голос казался нежным и мело­дичным.

"В этой сторожевой башне, давно покину­той ее защитниками, живет известный ху­дожник, который в настоящее врачи украша­ет внутреннюю стену обширной панорамой. К сожалению, башня является частной собст­венностью и вход в нее запрещен..."

На сей раз женщина говорила по-испански, однако прежде она неоднократно пела экскур­сию на английском, итальянском и немецком. Лишь когда раздавался французский язык — че­тыре или пять раз за все лето, — голос гида был мужским. В любом случае, думал Фольк, сезон вот-вот подойдет к концу, с каждым разом на палубе катера все меньше туристов, еще совсем немного — и ежедневные поездки превратятся в еженедельные, а чуть позже, когда с запада по­дуст резкий зимний ветер, от которого море и небо становятся свинцово-серыми, экскурсии прекратятся совсем.

Он внимательно рассматривал фреску и об­разовавшиеся на ней новые трещины. Круговая панорама на круглой стене башни складыва­лась из разрозненных фрагментов, написан­ных маслом. Остальное пространство покрыва­ли наброски углем, черные линии, разбросан­ные по белоснежной поверхности грунтовки. Бескрайний тревожный пейзаж, безымянный, безвременный; на его фоне полузасыпанный песком щит, забрызганный кровью средневеко­вый шлем, винтовка над лесом деревянных крестов, обнесенный стеной древний город, современные башни из стекла и бетона были скорее невольными соседями, нежели символа­ми времени.

Фольк работал терпеливо и тщательно. Он неплохо владел техникой, однако не надеялся сотворить шедевр. Он умел рисовать, по был посредственным живописцем и сознавал это. По правде говоря, свои способности он оцени­вал весьма скромно, но фреска предназнача­лась единственному зрителю, ему самому, и не была произведением искусства. Скорее — дети­щем памяти, добычей глаз, тридцать лет подряд прикованных к видоискателю фотокамеры. От­сюда раскадровка (более всего здесь уместно именно это слово) и нес эти жесткие линии и неумолимо прямые углы, отчасти напоминаю­щие кубизм, отчего силуэты живых существ и предметов казались неумолимо жесткими очертаниями рвов или колючей проволоки. Стена первого этажа представляла собой еди­ную панораму длиной около двадцати пяти мет­ров и почти трехметровой высоты, чью целост­ность нарушали только два прямоугольника узких окон, расположенных друг против друга, а также входная дверь и винтовая лестница, которая вела на верхний этаж, служивший Фальку жилищем: переносная газовая плита, малень­кий холодильник, обтянутая парусиной лежан­ка, стол со стульями, копер и сундук. Он посе­лился здесь семь месяцев назад и вполне обжил первые дна этажа: заказал подвесной потолок из водонепроницаемого дерева, укрепил стены бетонными балками, сделал оконные ставни и коридор в уборную, выдолбленную в камне на манер такого полуподвала, выходящего в отвес­ные скалы. Вода собиралась в специальный ре­зервуар — он громоздился снаружи на крыше сарая, сколоченного из досок и служившего од­новременно душем и гаражом для мотоцикла. на котором он каждую неделю ездил в поселок пополнить запас провизии.

Трещины беспокоили Фалька. Слишком уж быстро они появились, сказал он себе. И слиш­ком их много. Дальнейшая судьба фрески его не волновала — у его детища не было будущего, так он решил в тот день, когда нашел заброшенную башню и задумал свою картину; однако они ос­ложнят работу, и она отнимет у него больше времени. Он погрузился в раздумья, и кончики его пальцев пробежали по паутине трещин, по­крывающих наиболее завершенную часть фрес­ки, по красным и черным мазкам, изображав­шим резкие неровные очертания пылающих стен охваченного пожаром старинного горо­да — что-то от Босха, Гойи и доктора Атла; дела людские, неумолимый рок и природа образовы­вали странные сюжеты, замысловато перепле­тенные в тревожном мареве. Трещины, несо­мненно, поползут дальше. Они возникли уже давно. Косметический ремонт степы, шпаклевка из песка и цемента, белая акриловая краска не могли спасти дряхлое трехсотлетнее строение, уничтожить полностью губительные следы не­погоды и едких испарении, поднимавшихся с моря. Споет рода борьба со временем — у пего мирный характер, но оно неизбежно побеждает. Но главная сложность не в трещинах, размыш­лял Фольк с привычным профессиональным фатализмом. — в конце концов, разнообразных следов разрушении он навидался в своей жизни немало.

Боль — пронзительный укол где-то в правом боку — настигла Фолька как обычно в это вре­мя. Верная их регулярным свиданиям каждые восемь-десять часов, на сей раз она явилась без предупреждения. Фольк остановился, перевел дыхание, дожидаясь, пока утихнет первый при­ступ; затем взял со стола баночку, достал из нее две таблетки и проглотил их, запив глотком во­ды. За последние две педели ему пришлось вдвое увеличить дозу. Немного погодя стало полегче; несравненно хуже, когда боль настигает ночью, и хотя он снимал приступ лекарствами, уснуть не удавалось до рассвета. Он не спеша осматривал расстилавшуюся перед ним пано­раму: далекий современный город вдали; дру­гой город, на первом плане, охваченный пламе­нем пожара; сгорбленные фигурки, бегущие от огня, сумрачные силуэты воинов, багровые от­светы пламени — тонкие частые мазки, кино­варь на желтом кадмии — пляшущие на желез­ных стволах ружей с тем особенным блеском, который сразу же бросается в глаза невольного участника событий; бум, бум, бум, ночной топот сапог, лязг железа и винтовок, неизбежный и ес­тественный, как в разыгранной по нотам пьесе; и мгновение спустя человека выгоняют наружу и отрубают — выражаясь проще, сносят — голо­ву. Он постарался сделать так, чтобы отблески охваченного пожаром города плавно переходи­ли в серые предутренние сумерки на берегу, так чтобы унылый пейзаж, дождливое небо, дрем­лющее море сливались с вечной мглой, прелю­дией той же самой или и точности подобной ей ночи, и ток бесконечными витками — маятник Истории поднимается выше и выше, чтобы за­тем снова грянуть вниз.

Женщина с катера называла его известным художником. Она всегда повторяла одни и те же слова, и Фольк, который представлял, как тури­сты наводят объективы фотоаппаратов на баш­ню, спрашивал себя, откуда взялись у псе столь ошибочные сведения (мужчина, проводивший экскурсии по-французски, ни разу не упомянул о хозяине башни). Вероятно, думал он, это было всего лишь уловкой, способом сделать экскур­сию более насыщенной. Если Фольк и был изве­стен, то в узкопрофессиональных кругах, и уж никак не своими картинами. После первых юношеских опытов он забросил кисти и крас­ки, твердо убедился, что они навсегда изгнаны из его профессиональной жизни, полной собы­тий, пейзажей и людей, увиденных в глазок фо­тографической камеры, завораживающего ми­ра красок, переживаний и человеческих лиц, где он искал тот последний, самый главный об­раз, неуловимое вечное мгновение, которое раскрыло бы тайные законы, правящие в не­умолимой математике хаоса. Парадоксально, однако лишь отложив камеру и взявшись за ки­ст в поисках иной перспективы — возможно, он видел в ней новые многообещающие воз­можности, — которую ему никогда не удавалось уловить с помощью объектива, Фольк почувст­вовал близость того, что гак долго искал и не мог найти. В конце концов, размышлял он, цель его бесконечных исканий не имела ничего общего с нежной зеленью рисовых полей, пест­рой суетой рыночной площади, плачем ребен­ка и глиной траншеи; она существовала внутри него самого — в горечи собственной памяти и призраках, которые населяли ее берега. В лини­ях рисунка и цветовых пятнах, неторопливых, аккуратных мазках, которые удаются, лишь ко­гда сердце бьется ровно, а старые жалкие боги с их постылыми страстишками перестают до­саждать человеку гневом и милостью.

Панорама, изображающая войну. Такие кар­тины потрясают каждого, будь то знаток или же неискушенный зритель; и Фольк принялся за дело с величайшим усердием, кропотливо ис­пользуя все свои скромные технические сред­ства. Прежде чем приобрести эту башню и по­селиться в ней, он несколько лет собирал мате­риалы, ходил по музеям, изучая жанр, который ни в малейшей степени не интересовал его прежде — даже во времена ученичества и юно­шеского увлечения живописью. От батальных залов Эскориала и Версаля до фресок Риверы и Ороско, от греческих амфор до мельницы Фра-иле, от специальных книг до произведений, вы­ставленных в музеях Европы и Америки. Глаза Фолька, три десятилетия подряд жадно вбирав­шие в себя образы войны, постигали двадцать шесть веков военной иконографии. Его фреска стала результатом этих поисков; и пен было псе: надевающие доспехи воины на красной или черной терракоте, легионеры, выгравированные на колонне Траяна, гобелен из Байе, "Фле- рю" Кардучо, "Сан-Кинтин" глазами Луки Джордано, кровавая бойня Антонио Темпесты, "Битва при Ангиари" Ленардо да Винчи, гравюры Калота, "Троянский пожар" Коллантеса, "Второе мая" и "Бедствия" Гойи, Самоубийство Саула" Брейгеля-старшего, грабежи и пожары Брейгеля-младшего и Фальконе, "Битва при Боргоньоне", "Тетуан" Фортуни, наполеоновские гренадеры и всадники Месонье и Детайле, "Кавалерийская атака при Лине" Мулене и Роде, "Взятие обители" Пандольфо Реши, "Ночная битва" Матео Стома, "Средневековая схватка" Паоло Уччелло и множество других шедевров, которые он изучал целыми днями, месяцами и годами в поиске ключа, секрета, объяснения или правильного приема. Сотни статей и книг, тысячи изображений скапливались вокруг Фолька и внутри него самого, в его башне и в памяти.