Дети лампы. Книга первая. Джинн в плену Эхнатона

Дело было в Египте, знойным летом, вскоре после полудня. Хусейн Хуссаут, его одиннадцатилетний сын Бакшиш и пес Эффенди копали в пустыне, в двадцати километрах южнее Каира. Работа была самая привычная: искали старинные вещицы, чтобы потом выставить их на продажу в лавке древностей, которую Хусейн держал в Каире. Разрешения на археологические раскопки у Хусейна, как водится, не было… Ничто не шевелилось в пустыне, кроме змеи, навозного жука и крошечного скорпиончика, да еще вдалеке ишак тащил по грунтовой дороге груженую пальмовыми листьями тележку. В остальном же, куда ни кинь взгляд – никого. Тишь и звенящий зной. Случись кому пройти или проехать мимо, он бы никогда не поверил, что в здешних недрах, под песком и камнями, таятся несметные и покуда не найденные древние сокровища.

Бакшиш обожал помогать отцу откапывать разные штуковины. Но в этой немыслимой жаре долго не проработаешь. И Хусейн, и Бакшиш то и дело отбрасывали лопаты и залезали на пару минут в “лендровер” – попить и отдышаться в прохладе под кондиционером. Потом возвращались на раскоп. Кстати, занятие их было небезопасным, поскольку, в придачу к змеям и скорпионам, иссушенная солнцем земля изобиловала скрытыми пустотами, куда мог невзначай провалиться человек или даже верблюд. Сегодня день выдался удачным: они уже нашли несколько фигурок ушебти – слуг для загробного мира, а также пару черепков от древних сосудов и маленькую золотую сережку. Бакшиш был совершенно счастлив, ведь именно он заметил сережку, а отец сказал, что она очень ценная! Так и блестит, так и переливается на солнце в смуглых пальцах отца.

– Пойди-ка покушай, сынок, – сказал Хусейн. – Заслужил.

Сам же он стал рыть дальше, надеясь на новые удачи.

– Ладно, папа… – Бакшиш в сопровождении Эффенди, который тоже рассчитывал на что-нибудь вкусненькое, подошел к “лендроверу” и опустил задний борт. Только потянулся за сумкой-холодильником, как машина вдруг тронулась с места. Наверно, ручной тормоз отказал! Бакшиш бросился к кабине, но вскочить внутрь и дернуть ручник не успел – автомобиль буквально уплыл из-под рук, а земля – из-под ног. Мгновение спустя пустыня могуче дрогнула, словно какой-то гигантский обитатель подземных недр двинул кулаком в потолок. Земля вcпучилась, вздыбилась волнами до самого горизонта. Потеряв равновесие, Бакшиш ударился о машину, ободрал локоть и вскрикнул, но не от боли, а от страха, поскольку землю – без всякого перерыва – сотряс новый, еще более сильный толчок.

Бакшиш с трудом поднялся и попытался удержать равновесие. Оказалось, что это непросто, но возможно. Главное – не смотреть под ноги. Лучше глядеть куда подальше, например на пирамиду, что высится в четверти мили отсюда. Место знакомое – они с отцом там частенько работают. Бакшиш уставился на пирамиду, и вдруг, словно под его взглядом, скошенная стена подалась и – рухнула на мерцающую поверхность пустыни, подняв огромную волну из песка, пыли и крупных и мелких камней.

Бакшиш побыстрее сел, а то того и гляди опять упадешь. Ему еще не доводилось переживать землетрясения, но он был уверен, что не ошибся. Что ж это еще, если не землетрясение? Земля прямо ходуном ходит! Отец, в отличие от Бакшиша, похоже, ничуть не испугался. Напротив, он был счастлив и бешено, истерически хохотал, безуспешно пытаясь встать на ноги.

– Наконец-то! Наконец-то! – выкрикивал он, словно уверенный, что землетрясение несет ему удачу.

Удары меж тем становились все сильнее, земля то заходилась в судорогах, то вставала на дыбы, точно желая помешать Хусейну Хуссауту, который все-таки умудрился встать и шел теперь по пустыне, как по палубе во время шторма. Ошеломленному Бакшишу казалось, что отец тронулся умом.

– Десять лет! – кричал Хусейн, перекрикивая рев стихии. – Я ждал этого десять лет!

Радостное возбуждение Хусейна только росло. Он – к ужасу Бакшиша – продолжал хохотать, даже когда тяжеленный “лендровер” от очередного толчка поднялся в воздух метра на три-четыре и, перевернувшись, шмякнулся крышей вниз.

– Папа, перестань! – закричал мальчик, придерживая Эффенди, который поскуливал и дрожал от страха. – Ты свихнулся. Перестань, ты же погибнешь!

На самом деле, пытаясь идти по колышущейся земле, Хусейн Хуссаут был не в большей опасности, чем его сын и собака, которые за эту землю отчаянно цеплялись. Но мальчику казалось, что отец выказывает полное неуважение к разыгравшейся стихии, и его смех и бесстрашие в конце концов навлекут на него, а заодно и на них с Эфенди, гнев подземных духов. И те покарают их смертью.

И вдруг землетрясение кончилось – так же внезапно, как началось. Подземные толчки стихли, пустыню перестало шатать и корчить, улеглась песчаная пыль, и воцарилась все та же звенящая тишина. Успокоилось всё и все – кроме Хусейна Хуссаута.

– Ну разве не чудо! – восклицал он, по-прежнему хохоча как безумный. Лишь теперь, когда стихия смирилась, он опустился на колени и молитвенно сложил руки.

Бакшиш перевел взгляд на перевернутый “лендровер” и покачал головой:

– Ничего себе чудо… Похоже, придется идти пешком до дороги и звать там кого-нибудь на помощь.

– Нет, это воистину великое чудо! – уверенно сказал отец и показал Бакшишу плоский камень чуть поменьше компьютерной дискеты. – Я заметил его сразу, как заколыхалась земля. Тысячи лет песок и ветер хранили сокровище фараонов. Но земля сотряслась и – оно явилось миру.

На взгляд Бакшиша, на сокровище камень не тянул. Ну что ценного в испещренном рядами желобков сером квадратике – куске базальта, которым отец потрясал у него перед носом? Но Хусейн был прав: он действительно нашел уникальную вещь.

– На этой каменной пластине – иероглифы, письмена времен Восемнадцатой династии, – пояснил отец. – Если это то, что я думаю, мы на пороге раскрытия великой тайны, тайны, которой уже несколько тысяч лет. И этот день – главный для нас с тобой день! Собиратели древностей, такие, как я, ждут такого дня всю жизнь. А я дождался, в том-то и чудо. Поэтому я так счастлив.

Глава 1

СОБАКАМ МЕНЯЮТ ИМЕНА

Мистер и миссис Гонт проживали в восточной части Нью-Йорка, на 77-й улице, в доме номер семь – старом семиэтажном доме. У них было двое детей, двенадцатилетние близнецы Джон и Филиппа, самые непохожие друг на друга близнецы на свете. Непохожесть эта самих близнецов не просто устраивала, а очень даже радовала. Окружающие вообще не верили, что они близнецы, – такие они были разные. Джон, родившийся на десять минут раньше сестры, был высокий худенький мальчик с прямыми каштановыми волосами; одежду предпочитал черную. Филиппа была пониже, кудрявая, рыженькая, и носила очки в роговой оправе, отчего казалась умнее брата; она любила одеваться в розовое. К похожим друг на друга близнецам оба они испытывали некоторую жалость, а себя считали счастливчиками. Единственное неудобство заключалось в том, что взрослые неустанно причитали: “До чего же вы разные!” – словно каждый раз замечали это впервые.

Впрочем, разница была исключительно внешней. Мозги у Джона и Филиппы, похоже, были устроены одинаково, потому что на ум обоим постоянно приходили одни и те же мысли. Иногда на уроке, услышав вопрос учителя, они одновременно поднимали руку и наперебой выпаливали один и тот же ответ. И когда по телевизору шла какая-нибудь викторина, они всегда отвечали хором. Зато, если они играли за одну команду, обыграть их было просто невозможно.

Их отец, Эдвард Гонт, владел инвестиционным банком, то есть, проще говоря, был человеком богатым. Миссис Гонт, которую в нью-йоркском обществе лучше знали под именем Лейла, был красавицей и посвящала много времени благотворительности. Весь свет хотел залучить ее на благотворительные акции, поскольку все, чем бы она ни занималась, было обречено на успех. Она часто давала званые вечера, речь ее блистала остроумием, точно хрустальная люстра, и вообще вся она была блистательна, то есть умна и красива одновременно, да еще с изюминкой.

Нельзя не признать, что мистер и миссис Гонт являли собой весьма странную пару. Поверить, в то, что они муж и жена, было так же трудно, как в то, что их дети – близнецы. Лейла, темноволосая, по-спортивному подтянутая, была высока ростом: 185 сантиметров, не меньше, причем без каблуков. Ее муж едва дотягивал до 153 сантиметров, да и то – только в ботинках от Берлути, на толстой платформе. Его седоватые волосы свисали сосульками, глаза скрывались за затемненными очками. Стоило Лейле войти в помещение, ее замечали мгновенно. Эдварда же не замечал никто, но он, к счастью, этому только радовался. Он был от природы застенчив и предпочитал выдвигать на первый план жену и шикарные апартаменты на 77-й улице.

Дом Гонтов находился в северо-восточной части города. Он походил скорее на храм, чем на дом, и потому часто и в разных ракурсах попадал на страницы глянцевых журналов. Парадный вход защищала огромная кованая решетка с полукруглым верхом; все стены были обшиты панелями превосходного красного дерева. Еще здесь имелись полотна французских живописцев, старинная английская мебель, редчайшие персидские ковры и дорогущие китайские вазы. Филиппа иногда едко замечала, что родители пекутся о своей мебели куда больше, чем о своих детях, но в глубине души она знала, что это не так. Тем не менее она все-таки их укоряла, а ее брат-близнец Джон вторил: дом больше похож на картинную галерею, чем на жилище двух двенадцатилетних подростков! Обычно он говорил это отцу в глаза, причем в тот момент, когда тот приносил в дом еще одну скучную старую картину. В ответ мистер Гонт только смеялся и замечал, что, будь их дом номер семь картинной галереей, сюда не допускали бы собак, даже таких необыкновенных, как те, что жили у Гонтов на правах членов семьи. Звали их Алан и Нил, были они ротвейлерами и, судя по всему, понимали каждое обращенное к ним слово. Однажды Джон, которому ужасно не хотелось искать пульт от телевизора, велел Алану переключить канал и, к его удивлению, пес с этим замечательно справился. Нил по уму ничем не уступал Алану, оба они легко отличали детский канал от диснеевского, а Никельодеон, где крутят мульсериалы и семейные ток-шоу, от новостного канала Си-эн-эн. Собаки часто сопровождали близнецов на прогулках по Нью-Йорку, и Джон и Филиппа были, вероятно, единственными детьми в городе, которые без всякой опаски ходили в близлежащий Центральный парк – даже после захода солнца. Тот факт, что столь незаурядные собаки носят такие заурядные имена, ужасно раздражал Джона.

– Первыми ротвейлеров стали разводить аж древние римляне, – с обидой в голосе сказал он родителям как-то утром, за завтраком, незадолго до летних каникул. – Воспитывали их как сторожевых псов. Они единственные из всех домашних животных официально признаны “опасными для содержания в домашних условиях”. А хватка у них мертвая – покруче, чем у любой другой собаки. Так что сильнее их только пес, который у греков сторожил царство мертвых. Ну так на то у него и три головы.

– Его зовут Цербер, – пробормотал мистер Гонт и, взяв газету “Нью-Йорк таймс”, принялся читать про землетрясение в Египте – статья с фотографией разрушений занимала всю первую полосу.

– Я знаю, как его зовут, – отозвался Джон. – Так вот, благодаря мертвой хватке, ротвейлеры – любимая порода полицейских и военных. И кликать наших собак дурацкими именами Алан и Нил просто нелепо.

– Собственно, почему? – спросил мистер Гонт. – Их всегда так звали.

– Знаю. Но, папа, если бы клички ротвейлерам давал я, наверняка придумал бы что-нибудь более достойное. Например, Нерон и Тиберий. В честь римских императоров.

– Нерон и Тиберий слыли не особенно приятными людьми, – заметила миссис Гонт.

– Что верно, то верно, – согласился отец. – Приятным человеком Тиберия не назовешь. Civile ingenium. Премерзкий тип. А Нерон и вовсе сумасшедший. К тому же он убил собственную мать, Агриппину. И жену Октавию. И сжег дотла целый город. Odisse coepi, postquam parricida matris et uxoris, auriga et histrio et incendiarius extitisti. – Отец обидно засмеялся. – Ничего себе пример для добропорядочных собак!

Джон прикусил язык. Спорить с папой непросто, особенно когда он начинает шпарить на латыни. Вообще люди, говорящее на латыни, например судьи и священники, ужасно неудобные противники в споре.

– Ладно, выберем императоров поприличнее, – согласился Джон. – Или вовсе не императоров. Просто надо взять более собачьи имена, причем подходящие именно нашим собакам. К примеру, Элвис…

– Уж не знаю, что особенно собачьего ты нашел в наших собаках, – сухо сказал мистер Гонт. – Как ты справедливо заметил, ротвейлеры часто служат в армии и полиции, и очень мало похожи на изнеженных, непрерывно виляющих хвостом домашних собачек. В других семьях собака приносит газету из почтового ящика – и они уже счастливы. А наших псов в субботу утром можно запросто послать в кондитерскую за свежими булочками. И ведь принесут! Причем ни одной не съедят по дороге. Я не уверен, способны ли на это Элвисы. А какие собаки, почувствовав недомогание, умеют сами себя отвести к ветеринару? Только наши. И наконец, какие собаки умеют бросать жетоны в счетчик на автомобильной парковке? Знаешь, хотел бы я посмотреть, как с этим счетчиком справился бы… Нерон! И вообще, – добавил папа, складывая газету, – все это пустые разговоры. Собаки уже взрослые. Их всю жизнь звали Алан и Нил. Ты что же думаешь, что они вот так, с бухты-барахты, начнут отзываться на новые клички? Собака – это тебе не поп-дива и не кинозвезда. Вот эти идиоты и идиотки меняют имена как перчатки. Одно чище другого. Пинк, Дидо, Стинг. Собака же, не в пример другим… гм… существам, со своим именем сживается раз и навсегда. – Он искоса взглянул на дочь. – Ты не согласна, Филиппа?

Девочка задумчиво кивнула и добавила:

– Они действительно не очень-то собачьи собаки. Поэтому я думаю, что мы можем попробовать им осторожненько объяснить, что у них, мол, теперь новые клички. И посмотрим, что они на это скажут. Собака, способная различать телеканалы, наверно, способна и с именами своими разобраться.

– Но я по-прежнему не понимаю, что плохого в их нынешних именах. Алан и Нил, древние кельтские имена. Алан означает “красивый”, а Нил – “победитель”. Что плохого, если собак зовут Красавец и Чемпион?

– Это замечательная идея, дорогая, – поддержала Филиппу миссис Гонт. – Потому что никакое усилие воображения не заставит меня считать Алана красавчиком. А Нил в жизни своей ничего не выиграл. – Она улыбнулась, и все поняли, что участь собак решена. – Итак, как же мы их назовем? Признаться, имя Элвис мне очень даже нравится. Алан покрупнее Нила, и аппетит у него получше. Вылитый Элвис.

Мистер Гонт был явно не согласен с женой, но лишь посмотрел на нее – укоризненно-вопросительно.

– Лейла, – тихо произнес он. – Это не смешно.

– А Нил пусть будет Уинстоном, – оживилась Филиппа. – В честь премьер-министра Черчилля. Недаром он посвирепей, чем Алан. Ворчит, рычит, ну точно как Уинстон Черчилль.

– Ага, и сигары любит, – подхватил Джон. – Стоит кому-нибудь взять сигару, он тут как тут: усаживается рядом и начинает вдыхать дым, точно сам курит.

– Верно, – обрадовалась Филиппа. – Папа, ты это замечал?

– Теперь остается решить, кто с ними поговорит, – заключил Джон.

– Мама, поговори ты, – сказала Филиппа. – Они тебя хорошо слушаются. Тебя вообще всегда все слушаются. Даже папа.

Это была чистая правда. Алан и Нил слушались миссис Гонт беспрекословно.

– Я все-таки не согласен, – произнес мистер Гонт.

– Ну, раз так, давайте голосовать, – предложил Джон. – Кто за то, чтобы дать животинам новые имена, прошу поднять руки.

Три руки взметнулись вверх, и мистер Гонт разочарованно фыркнул.

– Ладно, валяйте. Все равно Алан и Нил с вами не согласятся.

– Это мы еще посмотрим, – сказала миссис Гонт. – Знаешь, милый, нам следовало подумать об этом сразу. Дети абсолютно правы. – Она заложила в рот два пальца и пронзительно свистнула, на зависть любому ковбою. Через несколько секунд на кухню вбежали оба пса и замерли перед миссис Гонт, ожидая указаний.

– Мальчики, – сказала она, – слушайте внимательно. Мы решили, что отныне у вас будут новые имена. Настоящие, собачьи.

Нил взглянул на Алана и глухо заворчал. Алан же лишь безмятежно зевнул и сел, где стоял.

– Имейте в виду, никаких пререканий я не потерплю, – твердо сказала миссис Гонт. – Нил, с этого дня тебя зовут Уинстон. Алан, тебя будут звать Элвис. Вам все понятно?

Собаки молчали, поэтому миссис Гонт повторила вопрос. На этот раз псы громко гавкнули в ответ.

– Круто! – выдохнул Джон.

– Я все-таки предпочитаю пользоваться старыми именами, – сказал мистер Гонт. – Собаки, может, и привыкнут к новым, а я – ни за что.

– Уинстон! Лежать! – скомандовала миссис Гонт, и пес, которого раньше звали Нил, послушно улегся на пол. – Элвис, встать! – И бывший Алан тут же встал по стойке смирно.

– Вот это да! – восхитился Джон. – Кто сказал, что собак не переучишь?

– Наших собак надо по телевизору показывать, – поддакнула Филиппа.

Мистер Гонт отбросил газету и встал из-за стола, огромного обеденного стола вишневого дерева.

– Никакого телевидения, даже не думай, – сказал он и вышел, изрядно рассерженный на свое семейство.

Потом близнецы, как обычно, ушли в школу, и там ничего – опять же, как обычно – не произошло. По большинству предметов, кроме математики, Джон и Филиппа успевали очень хорошо. Но в одном предмете им вообще не было равных. По физкультуре они учились лучше всех в классе, возможно, потому, что – в отличие от многих одноклассников, которые ленились и были настоящими жиртрестами, – близнецы при своих прекрасных физических данных еще и постоянно тренировались. Да они и не могли жить иначе, поскольку страдали клаустрофобией, то есть терпеть не могли замкнутого пространства. Особенно они ненавидели лифты. Как вы понимаете, в городе небоскребов, таком, как Нью-Йорк, это может превратиться в серьезную проблему. Когда все терпеливо стояли, дожидаясь лифта, Джон и Филиппа поднимались пешком – на любой этаж, иногда пробегая пятьдесят или шестьдесят маршей кряду. Потому-то на уроках физкультуры легким на ногу близнецам не было равных. Пожалуй, даже кузнечикам пришлось бы еще попрыгать, а страусам побегать, чтобы делать это так же хорошо, как Джон и Филиппа. Впрочем, лифт идет вверх все-таки быстрее любого быстроногого человека. Поэтому близнецы всегда и всюду опаздывали. Это обстоятельство могло бы послужить причиной постоянного недовольства их родителей, но кто-кто, а Лейла и Эдвард понимали своих детей куда лучше, чем могли предположить сами дети.