Близнецы Фаренгейт

Отрывок из книги (рассказ "Прибежище"):

Старухи за стойкой словно растаяли в воздухе, оставив меня в столовой со всеми этими чужаками.

— Кто тут распоряжается? — спрашиваю я у Эрика Джей­мса Суина.

— Общество какое-то, — отвечает он с таким видом, будто де­лится сведениями, добытыми за годы трудоемких исследований.

— Религиозное?

—Возможно, возможно. — Он ухмыляется. Один из его длинных зубов покоричневел и напоминает раскраской орех пекана. Подозреваю, что если бы мне удалось прочесть на его футболке нижние, укрытые столом строчки, там обнаружились бы проблемы похуже финансовых затруднений.

И это напоминает мне:

— Никто не должен знать, где я.

Эрик Джеймс Суин щурится, все еще улыбаясь, он несколь­ко озадачен. Я пытаюсь объяснить все как можно понятнее:

— Те. кому принадлежит этот дом... Если они собирают­ся... связаться, ну, вы понимаете... с...

На этом я останавливаюсь, надеясь, что до него все дой­дет и без имен, которые я мог бы назвать, хотя, конечно, имена отпечатаны на моей груди черным по белому.

Эрик Джеймс Суин хрипло фыркает.

— Никто вас больше никогда не увидит, — заверяет он. — Потому вы и здесь. Потому вас и впустили. Они тут видят, когда человек готов.

Он смотрит на меня, глаза его мерцают, лицо неподвиж­но. Я понимаю: разговор окончен, и гадаю, что мне следует сделать для его формального завершения.

— Спасибо, — говорю я.

Остаток дня я так и просиживаю в столовой, по време­нам вставая, чтобы размять ноги, а затем возвращаясь все на тот же стул. Никто ко мне не лезет. Какое блаженство, когда тебя не гонят, не говорят, что тебе здесь не место. Лишь этого я и жаждал всю жизнь, сколько себя помню.

Все прочие в зале тоже остаются на одних и тех же более-менее местах, переваривая обед, дожидаясь ужина. Некоторые спят, свесив руки, так что пальцы их касаются пола. Другие под­ложили ладони под голову, будто подушки, смягчающие жест­кость подголовников — спинок их стульев, или пристроили щеки в сгибы локтей. Третьи сидят, подтянув к подбородкам колени, устроившись, точно большие сычи, на своих квадратах винила. Кое-кто говорит и говорит, однако теперь у меня возникают сомнения в том, что они и вправду беседуют с соседями. Каж­дый из них смотрит перед собой, не далеко, не близко, покусы­вает ногти и говорит — приглушенно, отрывочно. И как-то не похоже, чтобы они отвечали соседям или слушали их ответы: говорят все одновременно и одновременно же замолкают.

Эрик Джеймс Суин, самый, быть может, непоседливый здесь человек, в конце концов устраивается в наиболее густо­населенной части столовой и начинает постукивать пальцами по коленям и бедрам, подпевая музыке. которая звучит у него в голове. Подпевает он негромко, словно боясь кого-нибудь потревожить, да и кончики пальцев его, ударяя о брючную ткань, никакого звука не производят. Несколько раньше он подобрал с пола носовой платок и слонялся по залу, выспра­шивая у разных людей, не они ли его обронили. Каждый ка­чал в ответ головой или просто не уделял Суину внимания. Недолгое время я тешился вялым любопытством: что он сде­лает с платком, если никто его не примет? — но после отвлекся и забыл, что хотел последить за ним. В последние месяцы мне трудно сосредоточиться. Когда Эрик Джеймс Суин снова по­падается мне на глаза, он уже сидит с пустыми руками на сту­ле, сутулясь и отбивая пальцами дробь.

Время от времени кто-нибудь встает и уходит в уборную. Я уже знаю, куда они направляются, потому что в какую-то из минут сидящая неподалеку неказистая, измученная арт­ритом женщина сообщает самой себе, что неплохо бы и по­писать, и я следую за ней. Передвигается она с трудом, мне приходится семенить детскими шажками, чтобы не обогнать ее. И я замечаю вдруг, что спина ее футболки исписана тоже и куда гуще, чем грудь. Собственно текст так велик и так мелок, что спина женщины выглядит почти черной. Я про­бую, шагая за ней, прочесть что-нибудь, но не могу. Буковки совсем крохотные, а спинные мышцы женщины то и дело напрягаются, перевиваясь, чтобы удержать от падения на пол рухлядь, в которую обратилось ее тело.

Она приводит меня к двум смежным дверям на противо­положном от буфета конце столовой. К одной прилеплена табличка с изображением джентльмена в длиннополом сюр­туке и цилиндре; на другой красуется дама в платье с крино­лином, в шляпке И с парасолем. Я вхожу в мужскую уборную. Она больше, чем я ожидал, и до жути бела, отчего походит скорее на зал художественной галереи. Над раковинами умывальников прямо по стене написана красками уже не­много повыцветшая картинка: две ладони, омывающие одна другую на фоне зеленого медицинского креста. Под картинкой значится: REINLICHKEIT*.

Я выбираю в ряду капельной формы писсуаров один, подхожу к нему. Вид у всех у них древний и какой-то «орга­нический», точно их отлили из великого множества расплав­ленных зубов. Эмаль писсуаров покрывают пятна цвета жженого сахара, вроде табачных прожилок. Тем не менее, в сточных отверстиях пузырится дезинфицирующее сред­ство, свидетельство чистоты.

Какое-то время я стою над писсуаром, позволяя себе из­бавиться от тех немногих ненужных отходов, какие во мне еще остались, однако ничего у меня не получается, и я ухожу. Ладно, по крайней мере, теперь я знаю, как найти уборную.

И наконец, настает время ужина. В кухне за буфетом по­шляются и приступают к готовке две старухи. Труды их со­здают волглый пар, который плывет по столовой, возносясь к потолку. Поднимается общий рокот предвкушения. Я иду в уборную, удачно на этот раз, опорожняю кишечник и обнаруживаю, что мягкость туалетной бумаги трогает меня чуть не до слез. Мою под зеленым крестом руки. Вода, став­шая темно-кофейной от въевшейся в кожу грязи, завивает­ся в раковине, яснеет и с бульканьем утекает.

Когда я возвращаюсь в столовую, к стойке уже тянется очередь. Я загадываю, не установлен ли в Прибежище по­рядок, в силу которого вся по-настоящему приличная пища достается ранним пташкам, а запозднившиеся получают одни оскребыши и комки. И встаю в очередь, хотя особого голода не испытываю. Для меня важнее возможность по­стоять за кем-то, почитать, что написано у него на спине.

Стою я за молодым человеком с густо покрытыми пры­щами шеей и головой. Волосы у него короткие, войлок-войлоком, кто-то любовно подстриг его, стараясь не повредить ни единой из луковичек, усеявших, точно сыпь, кожу черепа. Интересно, много ли взял за этот труд па­рикмахер — как-никак работать ему пришлось с такой осторожностью, с таким тщанием, с такой участливостью. И что привело сюда юношу, совсем недавно побывавшего у парикмахера, который столь умело и ласково обошелся с его головой?

Количество текста на спине молодого человека просто невероятное, плотная масса мелкого шрифта, который пред­ставляется мне скорее случайным переплетением символов, стильной тканью с алфавитным рисунком. Перемещаясь от левого плеча вниз, я прочитываю сколько успеваю прочесть, пока у меня не начинает плыть внимание:

n:12/5/82,M:pnd(s),F:ai,pMI:30/5/82}gs(!vlegLnd), hffiB,M2:31/5/82}gs(!vlegLsd),@n7,gH,"MGM:ingni,-b, , c@m, -Х+, [ Hn>j,pF4:8/12/82,

и так далее, и так далее, тысячи букв и цифр, съезжающих к самой его пояснице. Я бросаю через плечо молодого чело­века взгляд на спину стоящей перед ним женщины, а после, резко наклонясь вбок, и на спины еще десятка людей впере­ди. Все они в принципе одинаковы, только у одних текст доходит лишь до середины спины, а у других его так много, что майки им приходится носить куда более длинные, сма­хивающие скорее на блузы, а то и на платья.

*Чистоплотность (нем.)