Любовница: Рассказы

Любовница

Он входил. Иногда сбрасывал пиджак на пол,

иногда вешал его на вешалку в прихожей. Без

единого слова подходил ко мне, задирал юбку или

резко спускал мои брюки, влезал языком ко мне

в рот, потом раздвигал мне бедра и вводил в меня

два пальца. Иногда внутри еще не было влаги, и

когда он выбирал не те пальцы, я чувствовала во

влагалище его обручальное кольцо.

Что я ощущала в такой момент?

Колючую проволоку. Просто колючую прово-

локу. Ржавую колючую проволоку во влагалище

и его язык у себя во рту. Каждая буква, выграви-

рованная на обручальном кольце, была словно рву-

щая мою плоть металлическая колючка. Иоанна

30.01.1978. Болеть начинало уже при «И», первые

слезы появлялись на первом «а», а колотье начи-

налось на «30». Я родилась 30 января. В день его

свадьбы, только восемью годами раньше. Когда он

приходил ко мне в день рождения, у него всегда

было два букета. Один для меня. Ко дню рожде-

ния. Чудесный. Чтобы обхватить его, надо было

вытянуть обе руки. Второй для жены. Он клал его

на подоконник в кухне. Так, чтобы не привлекать

внимания. Сделать вид, будто это что-то вроде его

папки. Чтобы он не лежал в гостиной, где мы на

полу занимаемся любовью, либо в спальне, ес-

ли мы успели туда добраться. Когда после всего

он переставал меня целовать и отворачивался, я

вставала с пола в гостиной или с кровати в спаль-

не и обнаженная шла в ванную. Он обычно лежал

и курил. Возвращаясь из ванной через прихожую,

я замечала этот букет. Подходила к шкафу в при-

хожей, доставала самую большую вазу из фиоле-

тового стекла, наливала воды, шла на кухню и

ставила цветы для его жены. Чтобы обхватить этот

букет, надо было вытянуть обе руки. Такой чуд-

ный. Потому что он никогда не покупает цветы в

спешке. Никогда. Он покупает цветы как бы для

себя, чтобы потом наслаждаться радостью, кото-

рую они вызывают у меня. У меня. И у своей же-

ны тоже.

Для нее розы всегда были пурпурные. Ленты

всегда кремовые. Под целлофаном между цветами

всегда белый конверт. Незаклеенный. Как-то я уже

держала его в руках. А он лежал в комнате, курил,

усталый и ублаготворенный тем, что мы сделали

минуту назад, а я стояла в кухне около пурпурных

роз для его жены и прижимала к груди конверт,

на котором были слова, способные лишь ранить

меня. Помню, я взглянула на конверт и, увидев

написанное его рукой слово Иоанна, во второй

раз почувствовала в себе эту колючую проволоку.

Но на этот раз везде в себе, всюду. Тогда я суну-

ла конверт за целлофан. Он упал между пурпур-

ными розами для его жены. Я должна была от-

вернуться от этой вазы, чтобы больше не смот-

реть на него, и стояла, повернувшись спиной к

окну, голая, дрожащая от холода и от боли, от

унижения и жалости к себе, ожидая, когда прой-

дет дрожь. Чтобы он ничего не заметил.

Потом я возвращалась на пол или в постель,

вжималась в него и забывала обо всем. Он помо-

гал мне в этом. Временами у меня было впечат-

ление, будто он знает, что происходило со мной

на кухне, и хочет вознаградить меня за это. Так,

словно поцелуями хотел заткнуть во мне дыры от

той колючей проволоки. И затыкал. Потому что

он любит женщин точно так же, как покупает для

них цветы. Главным образом для того, чтобы ощу-

щать радость, глядя на них, когда они счастливы.

И это, наверное, так крепко привязывает меня к

нему. Чувство, что без него нельзя пережить что-

то «такое же хорошее» или что-то «еще лучше».

Просто невозможно.

Иногда мне казалось, что это абсурд. Что это

только мое недоразвитое воображение. Как-то я

осмелилась и сказала это своему психотерапевту.

То, что я услышала, было словно лекция, видимо,

с целью ввергнуть меня в состояние удивления.

Он сказал, что это не имеет ничего общего с во-

ображением и что это «эдипальное проявление же-

лания быть женой своего отца и превратить его в

свою собственность, а также родить ему детей».

Представляешь себе? Самонадеянный кретин! Вот

такой бред он мне изложил. Мне, у которой отца

не было со второго года жизни. А до второго года

он был у меня шесть месяцев и двадцать три дня,

до того как траулер, на котором он был офицером,

столкнулся с айсбергом около Ньюфаундленда и

затонул. Я вышла во время второго сеанса, и мне

даже не хотелось хлопнуть дверью. Это было бы

слишком явно, и он решил бы, что ему удалось

вывести меня из себя. «Эдипальное проявление

желания». Это ж надо! Самонадеянный психиатр

в черном свитере, в брюках, которые, похоже, не

были знакомы с химчисткой, и с уродливой се-

режкой в ухе. Говорить такое мне, которая сразу

же после «Детей из Буллербина» прочитала «Пси-

хологию женщины» гениальной Хорни!

Это совершено точно не было «эдипальным про-

явлением желания». Это были его губы. Всего-на-

всего. А также ладони. Я вжималась в него, а он

касался меня и целовал. Всё. Губы, пальцы, локти,

волосы, колени, ступни, плечи, запястья, уши, глаза

и бедра. Потом глаза, ногти и вновь бедра. И при-

ходилось его останавливать. Чтобы наконец он

перестал целовать и вошел в меня, пока не ста-

нет поздно и он вынужден будет встать, одеться

и спуститься к такси, которое отвезет его к жене.

И когда позже он уходил домой, забирая на

кухне букет из вазы, у меня было твердое убеж-

дение, что без него невозможно пережить «нечто

такое же прекрасное». Просто-напросто невозмож-

но. И что мне выпало великое счастье вместе с

ним переживать это. И что этого не объяснит ни

один психолог, и даже самой Хорни, если бы она

еще была жива, тоже не удалось бы объяснить.

И что если бы она смогла, я все равно не захотела

ее слушать.

Иногда он возвращался из коридора, а то и с

улицы и, запыхавшись, взбегал по лестнице на пя-

тый этаж, чтобы поблагодарить за то, что я поста-

вила букет в вазу. И тогда мне становилось очень

больно. Потому что мне точно так же, как ему,

хотелось отреагировать на это молчанием. Сде-

лать вид, будто этот букет в каком-то смысле что-

то вроде его папки. То есть не имеет значения. Но

это нам никогда не удавалось. Я каждый раз до-

ставала фиолетовую вазу, а он всегда возвращал-

ся, чтобы поблагодарить меня.

А возвращался он, потому что никогда ничего

не воспринимает как очевидное. И это есть -

и всегда было - частью того недостижимого «че-

го-то столь же прекрасного», чего не переживешь

с другим мужчиной. Он обо всем задумывает-

ся, заботливо склоняется либо, в наихудшем слу-

чае, все замечает. Вежливость он воспринимает

как что-то, обязательно нуждающееся в демон-

страции, подобно уважению. И лучше всего сразу.

И потому, даже не зная, какую боль этим причи-

няет, он, запыхавшись, взбегал на пятый этаж, це-

ловал меня и благодарил за то, что я поставила

цветы в вазу. А когда он по лестнице сбегал к

такси, я возвращалась в спальню или в гости-

ную, где совсем недавно он меня целовал, допи-

вала остатки вина из его и моего бокалов, отку-

поривала следующую бутылку, наливала вино в

оба бокала и плакала. Когда вино кончалось, за-

сыпала на полу.

Временами под утро, все еще пьяная, я просы-

палась, дрожа от холода, и шла в ванную. Возвра-

щаясь, видела свое отражение в зеркале. Щеки,

испещренные темными потеками остатков косме-

тики. Красные пятна засохшего вина, вылитого на

грудь, когда руки дрожали от рыданий или когда

я была до того пьяна, что проливала вино, подно-

ся ко рту бокал. Волосы, прилипшие ко лбу и

шее. И когда я видела это отражение в зеркале,

у меня случался приступ ненависти и презрения

к себе, к нему, к его жене и ко всем вонючим

розам этого мира. Я врывалась в гостиную, хвата-

ла букет, для чего надо было вытянуть обе руки,

чтобы обхватить его, и молотила им по полу, по

мебели или по подоконнику. Потому что я тоже

получала от него розы. Только белые. Молотить

ими я переставала, когда на стеблях не оставалось

ни одного цветка. И только тогда я чувствовала,

что успокоилась, и шла спать. Просыпалась я око-

ло полудня и босиком ходила по белым лепест-

кам, лежащим на полу гостиной. На некоторых

были пятна крови с моих ладоней, исколотых ши-

пами. Такие же пятна всегда были на постели.

Сейчас я уже буду помнить: не надо зажигать под

утро 31 января свет в ванной.

Но розы я по-прежнему люблю и, когда 31 ян-

варя уже успокоюсь и вечером пью ромашковый

чай и слушаю его любимого Коэна, думаю, что он

как роза. А у розы всегда есть еще и шипы. И ду-

маю, можно плакать от печали, оттого что у розы

есть шипы, но можно плакать и от радости, что

на стеблях с шипами есть розы. И это главное.

Это главнее всего. Мало кому хочется получать

розы ради шипов...

Но когда слушаешь Коэна, как раз и появля-

ются такие мысли. Потому что он такой отчаян-

но-печальный. Прав тот британский музыкаль-

ный критик: к каждой пластинке Коэна нужно

бесплатно прилагать бритву. Вечером 31 января

мне нужны ромашковый чай и Коэн. Под его

музыку и его тексты, несмотря на его стандарт-

ную печаль, мне легче справиться со своей пе-

чалью.

И так тянется шесть лет. Шесть лет 30 января

он сначала доводит меня до исступления, трогая,

целуя и лаская мои ладони, а потом я сама раню

их до крови шипами роз из букета, подаренного

им по случаю дня рождения. Но если по правде,

то ранят меня буквы и цифры Иоанна 30.01.1978,

выгравированные на внутренней стороне его об-

ручального кольца. Они ранят меня внизу живо-

та, как колючая проволока.

Почему ты миришься с этим?

И ты тоже спрашиваешь об этом? Моя мать

спрашивает меня об этом, когда я приезжаю к ней

на праздники. И всегда при этом плачет. И все

мои психиатры, кроме того, с «эдипальным про-

явлением», меня об этом постоянно спрашивали

и спрашивают. Я прекрасно понимаю, чем это вы-

звано, тем не менее вопрос неверно поставлен. По-

тому что у меня вовсе нет ощущения, будто я с

чем-то смирилась. Невозможно смириться с чем-

то, что тебе необходимо и чего ты жаждешь, верно?

Однако, оставив в стороне вопрос и понимая

намерения, я продолжаю - поскольку всех инте-

ресует именно это - оставаться с ним, главным

образом потому, что люблю так сильно, что иног-

да у меня даже дыхание перехватывает. Порой

я мечтаю, чтобы он меня бросил, не раня при

этом. Я знаю, что это невозможно. Так как он ме-

ня не бросит. Я просто знаю это. Потому что он

верный любовник. У него есть только я и жена.

И он верен нам обеим. Уйдет он тогда, когда я

велю ему или найду другого мужчину. Но я не

хочу ему приказывать. А с другими мужчинами

как-то не работает. Я это знаю, потому что у меня

было несколько «других мужчин». Главным обра-

зом для того, чтобы с этими мужчинами бежать

от него.

Было это два года назад. Он уехал на несколько

недель в Брюссель на какую-то учебу. Он часто

уезжал, с тех пор как перешел в интернет-фирму.

Я должна была полететь к нему на последнюю

неделю. Мы планировали это в подробностях за

целых две недели до его отъезда. Уже само об-

суждение приводило меня в экстаз. Оказавшись в

Брюсселе, он звонил мне каждый день. У меня

все уже было подготовлено. Мы должны были про-

вести вместе семь дней и восемь ночей. Я была

невероятно счастлива. Таблетками я так сдвинула

менструацию, чтобы ни в коем случае она не при-

шлась на ту неделю в Брюсселе. Лететь я должна

была в пятницу, но в среду у меня поднялась тем-

пература. Выше тридцати девяти градусов. Я пла-

кала от ярости. Если бы могла, я задушила бы

сотрудницу, которая приперлась на работу с ан-

гиной и заразила меня. Я горстями ела витамин

С в порошке, ходила с сумкой, набитой апельси-

нами и лимонами, которые ела, точно яблоки, не

посыпая сахаром. Я приняла решение, что буду

здорова на мои семь дней и восемь ночей в Брюс-

селе. Это было как рабочий план: «Брюссель, или

Здорова любой ценой». Когда ничего не помогло,

я стала принимать все антибиотики, которые на-

шла в аптечке в ванной. Большинство лекарств

было просрочено, потому что обычно я никогда

не болею. И вот в среду, когда антибиотики кон-

чились, а температура у меня по-прежнему была

тридцать девять и мне казалось, что под лопаткой

сидит нож, который шевелится, когда я кашляю,

я пошла в частную поликлинику рядом со своей

конторой.

Я стояла в узком коридоре, ведущем в кабинеты

врачей. В кресле у двери кабинета гинеколога сиде-

ла его жена и читала книжку. У окна за низким сто-

ликом с мелками и пластилином его дочка что-то

рисовала на большом листе бумаги. Она подняла

голову, когда я вошла, и улыбнулась мне. Улыба-

лась она в точности как он. Всем лицом. И точно

так же, как он, щурила глаза. Я почувствовала, что

у меня дрожат руки. В этот момент его жена встала,

вызванная медсестрой. Она отложила книжку, что-

то сказала дочке и, улыбаясь мне, указала на осво-

бодившееся кресло. Проходя мимо меня в узком

коридоре, она коснулась меня огромным животом.

Она была на последних неделях беременности.

В глазах у меня потемнело. Я подошла к окну

и, не обращая внимания на протесты, распахнула

его и стала хватать ртом воздух. Кто-то побежал

за медсестрой. Через минуту, опьянев от воздуха,

я почувствовала себя лучше. Закрыла окно и вы-

шла. Его дочка испуганно смотрела на меня, не

понимая, что происходит.

Мне уже не нужны были антибиотики. По до-

роге я выбросила в урну апельсины и лимоны из

сумки. В следующую урну высыпала весь аспи-

рин. И внезапно почувствовала, что очень хочу

быть больной. Сперва быть смертельно больной,

а потом где-нибудь зарыться. Так, чтобы никто и

никогда меня не нашел. Взять своего любимого

плюшевого лося, прижаться к нему и зарыться на

самом пустом дачном участке за городом.

Когда я доплелась до дому, у меня уже не было

сил забраться к себе на пятый этаж. Я останавли-

валась на каждой лестничной площадке и отды-

хала. Минут пятнадцать, а то и дольше. Внезапно

я почувствовала, что очень больна. Как мне и хо-

телось. Я заснула в одежде на диване в гостиной.

У меня не было сил раздеться и перейти в спаль-

ню. Мне снилось, что его дочка в страхе передо

мной спряталась в шкафу и играет моим плюше-

вым лосем, выковыривая вилкой его черные плас-

тиковые глаза.

Проснулась я через восемнадцать часов. Вста-

ла, достала свой билет в Брюссель и сожгла его

над раковиной. Потом вырвала телефонный штеп-

сель из розетки. Но перед этим вызвала слесаря

и заменила замки в дверях. Чтобы он уже никогда

не смог сюда войти. Когда слесарь ушел, я запер-

ла двери новым ключом и спрятала его под по-

душку. Еще я в тот день решила, что, как только

вылечусь от ангины, найду себе другого мужчину.

И сразу же забеременею от него. И это будет го-

раздо надежнее, чем новые замки в дверях.

Сперва я плакала или спала. Потом самолет

улетел в Брюссель без меня. В тот же день ка-

шель ослаб и выпал нож из спины. Когда спала

температура, я сообразила, что он точно не знает,

почему не отвечает мой телефон и почему меня

не было в самолете. И почему меня нет на служ-

бе. Я была уверена, что звонки и стук в дверь,

которые я слышала в последние дни, но не реа-

гировала, это был кто-нибудь из его друзей или

он сам.

Текли мои дни и ночи из тех семи и восьми в

Брюсселе, я постепенно переходила из фазы «как

он мог сделать мне такую подлость?» в фазу «а

какую, собственно, подлость он мне сделал?». Что

я себе навоображала? Что он возвращается в по-

стель жены и они играют в шахматы или всю ночь

рассматривают альбомы с фотографиями своей мо-

лодости? Тем более что она вовсе не была «домо-

хозяйкой весом под два центнера», а я «90-60-90,

любовница десятью улицами дальше». Его жена

была красивая, а вовсе не двухцентнеровая туша.

Впрочем, я никогда так и не думала. Но что она

такая красивая, как там, в поликлинике, незадол-

го перед родами, меня болезненно уязвило.

И этот живот, когда она протискивалась через

узкий коридор. Когда она своим животом с его

ребенком коснулась моего живота, я почувствова-

ла, как будто кто-то выжигал мне над пупком ка-

леным железом Иоанна 30.01.1978. Так клеймят

овец или коров.

Потому что в мозгу у меня хранилась - види-

мо, вычитанная из книжек и закрепленная усили-

ем воли - психологическая схема, в которой его

жена - это почти что его мать. Асексуальная. Кон-

курентка, но так же, как конкуренткой всегда оста-

ется теща. Такую абсурдную - Фрейд мог бы гор-

диться мной - модель сконструировала я себе.

Я никогда не спрашивала его, спит ли он с женой.

Никогда не задавала и вопроса, хочет ли он еще

детей от нее. Просто как-то подсознательно я ре-

шила, что если он оставляет во мне свою сперму,

то было бы подло оставлять ее и в другой жен-

щине. Особенно в такой святой и такой асексу-

альной, как его жена.

Для меня она была частично окружена орео-

лом святости. Блудницей должна была быть ис-

ключительно я. Она имела право на его уважение

и ежедневные молебны, а мне за это полагалось

исключительное право на его тело и ласки. Я спу-

тала то, что психоаналитик диагностировал бы как

невроз, с моделью жизни, и модель эта с грохотом

разлетелась на мелкие осколки в приемной у вра-

ча, когда живот его беременной жены коснулся

моего. Так что на самом деле я должна была злить-

ся на себя за то, что я конструирую утопические

модели. Но я была в ярости на него. За то, что,

вместо того чтобы читать в ее честь молитвы, он

ложился с нею в постель. И благодаря ее огром-

ному животу это стало совершенно ясно.

Кроме того, я решительно переоценила роль сек-

суальности в нашей с ним связи. И это положе-

ние повсеместное. Именно так. Повсеместное и

банальное. Сексуальность является одним из все-

общих, дешевых и простейших способов испытать

сильные чувства. И потому ее так легко переоце-

нить. И потому, наверное, столько мужчин воз-

вращаются домой к обеду, а за чувством идут

к проститутке.

Я тоже переоценила сексуальность. Со мной то-

же это случилось. Со мной, постоянной пациент-

кой психотерапевтов. Потому что мне так требова-

лись чувства. И потому, когда прошла брюссель-

ская ангина, я отправилась охотиться на них.

Одинокая интеллигентная женщина, перевалив-

шая за тридцать, которая с нетерпением ищет чув-

ства в этих внешних джунглях, чаще всего оста-

ется без добычи. Скорее сама окажется добычей.

И чаще всего добычей охотников, которые либо

стреляют вслепую, либо путают тир в парке с на-

стоящей охотой и воспринимают женщину как

пластиковую гвоздику или маргаритку, в которую

они попали из духового ружья в тире.

Женщина, перевалившая за тридцать, как пра-

вило, вызывает интерес у пятидесятилетних муж-

чин и выше, а также неизменно у восемнадцати-

летних и ниже. Факт, о котором я прочитала спе-

рва в «Космополитене», а потом в «Современной

психологии» и который ощутила на собственной

шкуре, причем в разных ее местах.

Потому что на самом деле большинство этих

мужчин интересовала главным образом моя шку-

ра, то есть кожа. Только одного - так мне каза-

лось - интересовала моя душа. Во всяком случае,

так он говорил и вначале вообще не хотел меня

раздевать, когда я пригласила его к себе после

второго ужина. Я дала ему время. Он сумел даже

прервать монолог о себе и позволить мне что-то

рассказать о своем мире. Примерно через две не-

дели после концерта в филармонии мы поехали в

такси ко мне. Предполагалось, что будет наконец

интимно. Ведь это был концерт Брамса, а для ме-

ня Брамс очень и очень секси и воздействует на

рецепторы. Но из этого ничего не вышло. В тот

вечер я поймала его на том, что он в ванной вы-

таскивал из корзины с грязным бельем мои тру-

сики и нюхал. И тогда я поняла, что если даже

речь идет о душе, то совершенно точно не моей.

Спустя некоторое время я смирилась с тем, что

нужно хорошо выглядеть, быть стройной, свеже-

вымытой и приятно пахнуть, а также сразу по-

зволить минимум петтинга, чтобы на минуту «за-

парковать» мужчину возле себя. Такой польский

молодой, очень варшавский, сексуальный капита-

лизм с большим предложением и контролируе-

мым спросом. Интересно, что только женатые муж-

чины были способны смириться с фактом, что для

меня интимность - это не то, что можно заказать

с доставкой в субботу вечером. Но у женатых муж-

чин имеются свои мадонны от домашних обедов,

и я не для того заплатила кучу денег слесарю,

чтобы вновь менять звонки.

Старшие, неженатые преимущественно по ре-

шению судов, и те, что моложе, неженатые по оп-

ределению, разумеется, не все, но в большинстве,

имели одну общую черту: если у них не было хло-

пот с эрекцией, то была эрекция с хлопотами.

Молодые - это преимущественно гормониты.

Так я их называла. Целиком на тестостероне и ад-

реналине. Они не знали точно, что делают, но дела-

ли это всю ночь. Хлопоты с эрекцией заключались

в том, что она вновь возникала у них через пятна-

дцать минут. Для меня из этого ничего не следова-

ло, им же казалось, что за это полагается медаль.

Утром они, гордые, как гладиаторы, уходили до-

мой, а у меня лицо было натерто их двухдневной

щетиной и болело влагалище от их адреналина.

Те же, что в моем возрасте, поначалу целыми

вечерами разглагольствовали, кем они стали или

кем вскоре станут, а сразу потом у них была нор-

мальная, умеренная эрекция, но они были слиш-

ком начитанными. Они начитались инструкций по

обслуживанию клитора, знали все о вступитель-

ной игре и окситоцине и воспринимали меня как

домашний кинотеатр. Нажми здесь, поверни руч-

ку там, держи две вжатые кнопки минимум пять

секунд - и получишь наилучшее качество изо-

бражения и наилучший звук. Но это не действо-

вало. Женщины все-таки не шкафы из «ИКЕИ»,

которые можно смонтировать по инструкции.

Те же, которым около пятидесяти, были убежде-

ны, что они так же красивы и так же значительны,

как все титулы или должности на их визитках. Се-

дых волос у них было больше, но и спокойствия то-

же больше. Они могли дольше ждать, прочли боль-

ше книжек, у них было много чего рассказать о сво-

их экс-женах, и они всегда платили по всем счетам.

А потом ночью были так заняты тем, чтобы вы-

звать, удержать и усилить эрекцию, что совершенно

забывали, для чего они хотят ее вызвать, удержать

или усилить. Они полностью забывали обо мне, со-

средоточившись на своем четырнадцатисантимет-

ровом или менее того эго. Потом утром я находила

их жалкие визитки, которыми они так гордились.

Ровно через сто восемьдесят два дня после за-

мены замков в квартире я уезжала с Центрально-

го вокзала в Варшаве в Торунь, где должна была

подготовить какое-то интервью для моей газеты.

Покупая билет, я достала из портмоне двухсот-

злотовую банкноту, но у кассирши не оказалось

сдачи. Я обернулась и попросила у стоящего за

мной разменять двести злотых. За мной стоял он.

Молча он взял двести злотых с моей ладони, за-

стывшей от удивления и страха, подошел к кассе,

сказал, что тоже едет в Торунь и хотел бы полу-

чить место рядом со мной. Кассирша подала ему

два билета и сдачу. Он взял мой чемодан, и мы

молча пошли на перрон. И когда эскалатором мы

съезжали на перрон, от которого отходил поезд на

Торунь, он стал очень близко за мной и чаще за-

дышал, а потом начал целовать меня в шею, брать

губами и нежно тянуть мои волосы. И знаешь,

что я тогда чувствовала? Когда-то я читала репор-

таж о наркоманах, и там, кроме всего прочего, бы-

ло и о том, как чувствует себя наркоман, который

долго был отлучен от наркотиков, так как сидел

в тюрьме. Но потом, когда он получает свою до-

рожку кокаина или дозу ЛСД, то чувствует что-то

наподобие оргазма или рождественской сытости

после долгих недель поста. На этом эскалаторе,

везущем нас к торуньскому поезду, когда он при-

касался губами к моей шее, я чувствовала то же

самое. И тогда на миг я испугалась, что, может

быть, я путаю любовь и зависимость от него. Та-

кую вот наркотическую зависимость. Как от ЛСД,

морфия или, например, валиума. И это вовсе не

казалось мне абсурдом.

С той поездки в Торунь у него опять были клю-

чи от моей квартиры. Новые. И он снова приез-

жал по пятницам на паркинг к моей редакции и

забирал меня на Хель, в Устку или в Бещады. Его

жена к тому времени родила вторую дочку, На-

талью.