Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Книга третья: Перемещенное лицо

Часть первая
Вдова полковника

1

Присвоение Ивану Кузьмичу Дрынову очередного генеральского звания и звания Героя Советского Союза, естественно, привлекло к себе внимание советских журналистов. Тем более что случилось это в начале войны, когда Красная Армия на всех фронтах отступала и генералов чаще расстреливали, чем награждали. А тут генерал оказался обласкан властью, и ходили слухи, что лично товарищ Сталин пил с ним чуть ли не на брудершафт. Конечно, журналисты кинулись к генералу со всех сторон, но расторопнее всех оказался, как всегда, корреспондент «Правды» Александр Криницкий, уже писавший о подвигах Дрынова. Будучи лично знакомым с генералом и представляя главную партийную газету, он прежде других добился у Дрынова повторного приема. Прием состоялся в подмосковном санатории, куда генерал был послан для короткого отдыха и восстановления сил.
Криницкий нашел генерала прогуливающимся по ковровым дорожкам первого этажа в полосатой пижаме с прикрученной к ней Золотой Звездой. Они устроились в холле под фикусом. Криницкий достал из полевой сумки блокнот, а Дрынов из кармана — пачку папирос «Северная Пальмира». Отвечая на вопросы журналиста, он сказал, что, хотя ему и удалось провести блестящую военную операцию, не надо забывать, что подобные удачи бывают у генералов только тогда, когда отважно воюют руководимые ими солдаты. Тут к слову он вспомнил о Чонкине и подробно рассказал Криницкому о подвиге этого бойца. О том, как тот, защищая самолет, совершивший вынужденную посадку, героически сражался с целым полком, но теперь уже, с каким именно полком, уточнять не стал.
Поскольку участники беседы были сильно выпивши, рассказ генерала Криницкий запомнил неточно, а блокнот свой по дороге в редакцию потерял. Пытаясь восстановить рассказ Дрынова, он вспомнил, что Чонкин охранял самолет, на котором сам же как будто и прилетел. Поэтому Криницкий решил, что Чонкин был летчиком. Дальше нехватку материала он восполнил полетом своей журналистской фантазии, которая его никогда не подводила. Это, кажется, именно он создал миф о двадцати восьми героях-панфиловцах, вошедший в учебники истории как неоспоримый факт подвига, при котором он сам почти как будто присутствовал. Этих героев, якобы принявших неравный бой с немецкими танками и погибших у разъезда Дубосеково, он придумал и приписал мифическому комиссару Клочкову мифическую фразу, которую тоже, естественно, сочинил и которой гордился до самой смерти: «Отступать некуда, позади Москва!» Да и не только гордился, но каждого, кто сомневался в полной или хотя бы частичной достоверности легенды, подвергал в печати такой резкой критике, что на долю усомнившегося выпали большие испытания.
Вот и о подвиге летчика Чонкина Криницкий сочинил очерк, который в редакции был признан лучшим материалом недели, а потом и месяца и был вывешен на специальной доске. Криницкий целый месяц ходил чрезвычайно довольный собой, гордо выпятив грудь и живот. Впрочем, нет, не месяц, он всегда ходил, гордо выпятив все, что мог, потому что через месяц оказывалось, что к зависти коллег-журналистов он опять написал лучший очерк о том, чего не видел. Газета с очерком о Чонкине разошлась по всей стране и могла бы сразу дойти до Долговского района, но не дошла, потому что район был еще оккупирован немцами, читавшими в основном газету не «Правда», а «Фёлькишер беобахтер».

2

Одним из прилежных читателей «Фёлькишер беобахтер» был военный комендант города Долгова обер-штурмфюрер СС господин Хорст Шлегель. Сейчас он сидел в своем кабинете, бывшем кабинете бывшего секретаря райкома ВКП(б), героически погибшего Андрея Ревкина. В кабинете с переменой властей ничего принципиально не изменилось: тот же двутумбный, покрытый зеленым сукном канцелярский стол хозяина, тот же длинный стол, приставленный к главному буквой «Т», для заседаний бюро райкома, а теперь неизвестно для чего. Перемена коснулась только портретов. Раньше за спиной секретаря висели портреты Ленина и Сталина, а теперь за спиной коменданта — портрет Гитлера. А от Ленина и Сталина остались два невыгоревших пятна. В описываемый момент комендант был занят тем, что, насвистывая известную немецкую песню «1сh wеiss nicht was soll es bedeuten» на слова еврейского поэта Гейне, собирал посылку жене Сабине из города Ингольштадт. Таким образом он решил, наконец, ответить на ее многократные и нелепые просьбы прислать ей шелковые чулки, кружевные панталоны и французские духи, потому что ей якобы совершенно не в чем ходить в церковь или в театр. Он ей в ответ первый раз написал, что в церковь и даже в театр не обязательно ходить в кружевном белье, он очень надеется, что никто ей под юбку не заглядывает ни в театре, ни даже на исповеди, а если кто-то где-то и заглядывает, то он ничем этому способствовать не только не хочет, но и не может, потому что здесь того, что она просит, просто нет. Сабина замечание насчет возможных подглядывателей под ее юбку пропустила мимо ушей, но выразила недоумение: неужели там, где он служит, нет женщин, а если есть, то в чем же они посещают церкви и театры? В пример Хорсту она привела их бывшего соседа мыловара Йохана Целлера, который своей Бербель регулярно присылает и нижнее белье, и верхнюю одежду, и косметику. «Min Shatz (сокровище мое), — отвечал ей язвительно Шлегель, — насколько мне известно, мой друг Йохан служит в Париже, а я в данный момент нахожусь в маленьком российском городе, который ты даже не найдешь на карте. Поверь мне, между этим городом и Парижем есть очень большая разница, и ассортимент здешних товаров не совсем совпадает с тем, что можно найти во французских бутиках».
Поскольку она объяснения его игнорировала и те же просьбы повторяла в каждом письме, он решил ее проучить, и по совету своей помощницы фрау Каталины фон Хайс собрал-таки посылку, в которую вложил то, что носили здешние женщины: трикотажные рейтузы с резинками под коленями, шерстяные носки, ватные штаны, ватную телогрейку, объяснил письменно, что это типичный гардероб здешних дам, и ко всему приложил флакон тройного одеколона. Он укладывал свои подарки в картонную посылочную коробку, когда в дверь заглянула только что упомянутая Каталина фон Хайс. Каждый, кому когда-то приходилось встречаться с капитаном Милягой и остаться в живых, узнал бы в этой густо накрашенной блондинке бывшую секретаршу начальника НКВД Капитолину Горячеву. Теперь бывшая Капитолина существовала под своим настоящим именем, а может быть, тоже под выдуманным, иные шпионы настолько часто меняют свои имена и фамилии, что порой и сами не помнят, как именно были когда-то названы мамой и папой. Под своим или под ложным именем, но трудилась эта женщина (а может, она и не женщина была?) на благо Великого рейха (или на кого-то еще) в том же кабинете немецкого Там Где Надо, исправляла ту же примерно должность (для виду, конечно, шпионы всегда то, что видно всем, делают понарошку, а на самом деле имеют совсем другие цели). Время от времени исполняла она и внедолжностные обязанности, те же, что и при капитане Миляге. Это дает нам право предполагать, что, наверное, была она все-таки женщиной, потому что если бы нет, Миляга, или Шлегель, или хотя бы один из них уж до этого докопался бы. Короче говоря, Каталина фон Хайс (так уж и будем ее называть) заглянула в кабинет своего как бы начальника и сообщила ему, что некий местный селекционер ищет с ним встречи.
— Кто? — переспросил Шлегель.
— Здешний сумасшедший, — сказала Каталина. — Очень забавный тип.
— Ну хорошо, пусть войдет.
Шлегель убрал со стола коробку, сел в кресло и сделал вид, что пишет нечто исключительно важное.
Дверь отворилась, и в кабинет, кланяясь от порога, вошел сопровождаемый Каталиной странный человек в брезентовом плаще поверх ватника, в холщовых штанах в полосочку, заправленных в высокие яловые сапоги с самодельными галошами, склеенными из автомобильной резины. Через плечо у него висела полевая потертая сумка, а в левой руке он держал широкополую соломенную шляпу.
Приблизившись к столу коменданта, посетитель улыбнулся и сказал: — Здравия желаю, гутен таг, господин комендант, позвольте представиться: Гладышев Кузьма Матвеевич, селекционер-самородок.
Каталина великолепно знала русский язык (не хуже капитана Миляги), а немецкий вообще был для нее родной, но слову «самородок» в немецком языке подходящего эквивалента она не нашла и перевела его как зельбcтгеборене — сам себя родивший.
— Как это сам себя родивший? — удивился оберштурмфюрер. — Даже Иисуса Христа женщина родила, а он из яйца, что ли, вылупился?
Каталина засмеялась и перевела вопрос гостю.
Тот с достоинством ответил, что сам себя ни из чего не вылуплял, но, не имея достаточного образования, достиг обширных знаний личным трудом и талантом, в чем-то превзошел даже самых образованных академиков и вывел овощной гибрид, которым желает накормить германскую армию.
Естественно, комендант поинтересовался, что за гибрид. Гладышев положил шляпу на соседний стул, торопливо раскрыл полевую сумку, вынул оттуда несколько газетных вырезок с посвященными ему статьями, заметками и фотографиями и выложил на стол перед комендантом.
Каталина предложила перевести тексты, комендант сказал «не надо» и остановил взгляд на одной из фотографий, где Гладышев был изображен с пучком гибрида, взглянул на самого Гладьтшева, переглянулся с помощницей.
— О вас так много писали советские газеты. Вы большевик?
— Ни в коем случае! — Гладышев испугался и прижал руку к груди. — Напротив. Являюсь решительным противником советского строя, за что многократно подвергался преследованиям...
Шлегель сложил руки на груди и откинулся в кресле.
— Интересно! Скажи ему, что все русские, которых я здесь встречаю, утверждают, что преследовались коммунистами. И как его преследовали? Арестовывали? Сажали в тюрьму? Пытали? Загоняли под ногти иголки?
Фрау фон Хайс перевела.
Гладышев признал, что таких неприятностей ему, слава богу, удалось избежать. Но советская власть не признавала его научных достижений и не давала ему возможности вырастить созданный им гибрид, который он назвал ПУКНАС, то есть Путь к национал-социализму.
— Если бы германские власти дали мне достаточно земли под мой гибрид, я мог бы снабдить полностью всю германскую армию. — Зажав шляпу между коленями, Гладышев широко раскинул руки, словно пытался обнять всех, кого готов был накормить. — Вы представляете, господин офицер, с каждой площади мы могли бы снимать двойной урожай картофеля и томатов одновременно!
— Хорошо, — сказал оберштурмфюрер через переводчицу, — мы ваше предложение, возможно, рассмотрим позже, когда закончим эту войну. Имеете сказать что-нибудь еще?
— Еще? — Гладышев замялся, не зная, как изложить гипотезу, которая кому-то может показаться невероятной. Конечно, ни с одним советским чиновником он подобными соображениями поделиться не мог. Но перед ним был представитель иной, более развитой цивилизации. У него должен быть более широкий взгляд на вещи.
— Понимаете... как бы вам сказать... это звучит, вы скажете, дико... и я бы с вами согласился... но я лично был свидетелем превращения лошади в человека.
— Лошади в человека? — переспросила Каталина.
— Допускаю, что вы мне не поверите, — предположил Гладышев, — но у меня есть даже письменное свидетельство. Вот... — он порылся в полевой сумке и выложил, одновременно разглаживая, клок бумаги, на котором была написана круглым полудетским почерком одна фраза.
— Что это? — брезгливо посмотрел на бумажку комендант.
— Здесь написано, — перевела фрау фон Хайс, — «Если погибну, прошу считать коммунистом».
— Что это значит? — не понял комендант. — Кого считать? Вас?
— Что вы! — выслушав перевод, заулыбался Гладышев. — Разумеется, не меня. Я в партию никогда заявлений не подавал. Это Ося...
— Ося? — переспросил Шлегель, показав, что и он неплохо говорит по-русски. — По-моему, Ося — это еврейское имя. Не так ли, фрау фон Хайс?
— Еврейское? — испугался Гладышев. И заулыбался: — Но это не еврей. Ося, Осоавиахим, он не ев рей, он мерин, то есть конь, но, как бы сказать, кастрированный.
— Еврей, господин ученый, — нахмурился Шлегель, — понятие расовое. Еврей, хоть кастрированный, хоть обрезанный или крещеный, для нас все равно остается евреем и должен быть выдан германским властям.
— Тем более, — добавила бывшая Капитолина, — если хочет быть коммунистом.
— Он не хочет, — засуетился и торопливо залепетал Гладышев. — Он хотел. Но его застрелили. Он был мерин, но его застрелили как раз тогда, когда он в результате упорного труда превратился...
— В еврея? — спросил оберштурмфюрер.
— Ни в коем случае, — решительно возразил Гладышев. — Он превратился просто в человека.
— Что значит просто в человека? — заспорил эсэсовец. — Какое же просто, если он еще не превратился, а уже просит считать его коммунистом?
— Ну, это он по глупости, — попытался объяснить Кузьма Матвеевич. — По глупости и невежеству, тем более что вырос в советском колхозе и, сами понимаете, имел отсталые взгляды. Но если в принципе германское командование проявит интерес...
— Нет, — решительно сказал оберштурмфюрер. — Германское командование к этому интереса не имеет. Впрочем, нам, — сказал он и поднял кверху указательный палец, — интереснее был бы обратный процесс превращения человека в лошадь. А пока слушайте, господин, сам себя родивший, идите-ка вы к себе домой, и если действительно хотите способствовать идеалам национал-социализма, то начните с выявления скрывающихся у вас евреев и коммунистов.
— Слушаюсь! — повиновался Гладышев и направился к выходу, но у двери все-таки остановился. — Извиняюсь, господин офицер, а как же все-таки насчет моего гибрида?
— Мы о нем поговорим в другой раз, — пообещал оберштурмфюрер. — А сейчас у меня к вам вопрос. Это, извините, что у вас на ногах? Я имею в виду не сапоги, а то, что на них.
— Это? — Гладышев посмотрел на свои ноги, пожал плечами, не понимая, чем его обувь могла заинтересовать столь важного представителя великой Гер­мании. — Это так, резиновые изделия.
— Что-то вроде галош? — попробовал уточнить эсэсовец.
— Можно сказать и так.
— Это советские галоши, — усмехнулась бывшая Капитолина. — Если я правильно помню, русские их называют чуни, гондоны, говнодавы и ЧТЗ. ЧТЗ, — объяснила она Шлегелю, — это Челябинский тракторный завод.
— Очень интересно, — сказал Шлегель. — И они действительно не пропускают влагу?
— Никогда, — заверил Гладышев. — Очень качественный товар.
— Правда? — Шлегель вышел из-за стола, обошел вокруг Гладышева, потрогал чуни ногой. — Послушайте, господин ученый, а не продадите ли вы мне эти ваши вот...
— Мои эти вот?.. — растерялся Гладышев. — Они вам нужны? — он встрепенулся. — О, если нужны, то конечно. — И стал сдирать чуни, наступая носком одной ноги на пятку другой. — Я с удовольствием преподнесу вам в подарок. В знак огромного уважения.
— В подарок не надо, — остудил его Шлегель. — Вы должны знать, что немецкий офицер взяток не бе­рет. Я вам заплачу за ваш тракторный завод двад... то есть пятнадцать оккупационных марок.
После ухода Гладышева Шлегель добавил приоб­ретенный товар к тому, что уже было уложено в посы­лочную коробку, и дополнил сопроводительную за­писку жене объяснением, что эту обувь местные дамы надевают, когда ходят в театры, в кабаре и другие уве­селительные учреждения.