Патриот. Жестокий роман о национальной идее

Пролог

Свет...

Свет бывает разным: иногда это мягкий полумрак спальни, где умирают от счастья двое, иногда это приятно-болезненное солнце, от которого невозможно, да и не хо­чется прятаться — ведь такой свет большая редкость в Мо­скве. Но зтот свет не был похож на что-то из памяти. На что-то, с чем можно было бы сравнить его. Он шел откуда-то изнутри того, что находилось впереди, и невозможно было понять происхождение его источника. Казалось, что вот-вот, и он откроется, станет виден внутреннему зрению, но в то же время рассудок, уцелевшие остатки которого в ужасе сжались сейчас в один жалкий шарик, рассудок, что был вдребезги разбит маленьким твердым предметом и словно крошечный метеорит, летящий с невероятной скоростью, пробив обшивку космического корабля, лишил его обитателей воздуха, — рассудок возродил сам себя. Заставив собраться вместе уцелевшие частички. И сейчас то, что вновь могло чувствовать, то, что называется у кого-то душой, всеми силами не хотело узнать: что же это за ме­сто, которое излучает столь необычный и пугающий, непо­стижимый свет. Свет, к ядру которого вел черный, с глад­кими стенками тоннель.

Затем тоннель стал расширяться, прямота его трубы исчезла. Она извивалась словно гигантская змея, и то в од­ном, то в другом месте тело этой змеи вздувалось, готовое вот-вот лопнуть. Всякое движение по тоннелю прекрати­лось. Свет впереди не потух, а, наоборот, стал еще сильнее, и вдруг после очередного, самого болезненного и резкого спазма стенки тоннеля исчезли. Тело змеи распалось из­нутри, и вот уже не осталось ничего, что ограничивало бы свет. Он бил отовсюду, и он был везде. Лишь поменял свою пугающую ожидаемость на наступивший и оттого уже не страшный абсолют.

Свет был везде, и вначале ему казалось, что он повис в этом свете словно в невесомости. Спина не чувствовала твердости стола, руки ничего не ощущали, глаза не могли показать то, что они видели. И вот откуда-то, из этого об­волакивающего света появилась голова в белом, как у пекаря, колпаке. Впрочем, сразу стало понятно, что голова принадлежит не пекарю, ибо единственное, что позволяло опознать голову как таковую, были ее глаза: чуть по-доб­рому насмешливые, но оттого приятные и позволяющие на что-то надеяться. Все остальное скрывалось под марлевой белой повязкой. Такие повязки носят представители мно­гих профессий, но именно эта повязка могла принадлежать только врачу.

— Так-так-так, — удовлетворенно прозвучало из-под маски, — вот мы уже и глазки открыли, вот и славно. Зна­чит, шок прошел, значит, мы с ним справились. А глазки-то у нас со-о-всем ничего не понимают, да? Ну, ничего. Мы тебя починим, и глазки тоже, того, заработают... — Добрая голова куда-то нырнула, и вновь он оказался один в этом море света. Затем вдруг откуда-то сбоку произнесли голо­сом похожим на голос головы:

— Где там носит УЗИ? Я должен тут вприсядку спля­сать, что ли, для того чтобы они со своей всезнайкой во­время являлись? Что? Уже пришли? Ну, вот и славно. Да­вайте-ка мне снимки. Так-так... Все как я и думал. Ну что ж... Поехали? Мотор!

«Почему он сказал «мотор»? При чем тут мотор? Кто же так говорит? Кажется, режиссер на съемочной площад­ке. Но при чем тут режиссер и кино? Не бывает режиссеров в колпаках и масках».

— Анестезия!

-Я!

— Маску ему.

— Есть.

«Что это? Хорошо-то как... Уплываю. Только бы куда-нибудь подальше от этого света. Уплыть так, чтобы нико­гда его больше не видеть».

Люди в колпаках, масках и белых халатах боролись за его жизнь долгих восемь часов. Тот самый маленький ме­теорит, разбивший душу на крошечные части, засел глубо­ко в теле и никак не хотел покинуть своего места. Торговался. Собирался зацепиться хоть за что-нибудь, но его все же вытащили.

Хирург отделения неотложной хирургии института Склифосовского, умница и виртуоз Павел Мечников акку­ратно положил пулю на застеленное марлей дно эмалиро­ванной посудины, удовлетворенно хмыкнув:

— Сорок пятая моя. Прямо юбилейная!

— Вы гений, Павел Константинович, — прощебетала в ответ сохнущая по хирургу медсестра Оленька и покрас­нела.

— Вы, Оленька, не краснейте, вам не идет. Что, в са­мом деле, за проявления женственности во время опера­ции. Пять лет наблюдаете, как людей режут, а все как будто девочка с первого курса. Лучше скажите, как там больной?

— Все в порядке: пульс в норме, давление поднимает­ся до нормального показателя.

— Ну, раз так, то будет жить. Да... Всякое видел, но чтобы выжить после такого ранения... Впрочем, еще раз убеждаешься, что медицина наука неточная, и слава богу! Ведь умереть должен был по всем правилам. С таким по­дарком, — он кивнул в сторону пули, — отправляются куда подальше. Ждет его кто?

— Жена ждет. Как привезли его, она так и сидит под дверями блока, не уходит, — подал голос один из асси­стентов.

— Тем более хорошо. Хорошо, что у парня такая жена настоящая. Так и надо, — усмехнулся хирург, — когда та­кая жена есть у человека, то имеет смысл жить дальше. Знаешь, что есть одна душа, которая, как там, в песне, по­ется? «Тебя вовеки не предаст». Ладно... Снимаем парня со стола, перекладываем на каталку и отвозим в интенсив. Пусть ночку полежит, посмотрим, как он после второго рождения себя станет чувствовать. Оленька, вы табличку на каталку повесили или опять как всегда?

— Ой, извините, Павел Константинович, сейчас повешу.

— Не забывайте, ведь сто раз говорил. — Мечников хотел рассердиться, но ему нравилась Оленька, да и сорок пятая по счету извлеченная пуля не давала повода для пло­хого настроения. — Как там его звать-величать?

— Сейчас гляну, Павел Константинович. Да где же у меня тут было записано-то? А, вот: Герман. Да, точно. Гер­ман Кленовский. Сейчас сделаю табличку и отвезу его в реанимационное отделение. А вы... домой?

— Оленька, вы лучше его отвезите и ко мне в кабинет зайдите потом, расскажете, что там с больным, хорошо?

Оленька просияла и почувствовала, как в низ живота мгновенно ударила теплая волна. Задохнувшись от жела­ния, она не смогла ответить, лишь несколько раз кивнула...

...Он пришел в себя на рассвете. Первым, что увидел, был потолок. Попробовал покрутить головой, сначала вправо, потом слево. Слева, на стуле, сидела Настя и дре­мала. Сон сморил ее несколько минут назад, а все осталь­ное время она провела у его постели, прислушиваясь к дыханию своего Геры. Он захотел позвать ее, но понял, что с выражением своих мыслей с помощью голоса придется по­дождать: говорить не получалось. Тогда он, постаравшись, чтобы это не походило на стон и не испугало ее, принялся тихо мычать. Настя открыла глаза, взглянула на него. Ее глаза выражали покой, и никакой тревоги в них не было.

— Ты коровка?

Он чуть улыбнулся и немного покачал головой: «Нет. Я не коровка».

— Тогда зачем ты мычишь? Больно говорить? Ниче­го. Доктор сказал, что это пройдет. Что-то хочешь сказать? А давай я дам тебе ручку и подставлю блокнот. Напишешь мне?

Он кивнул. Как мог, ослабевшими пальцами взял ав­торучку, приложил ее к бумаге и кривыми, наезжающими одна на другую буквами написал: «Привет, малыш. Я вер­нулся. Ты рада?»

Настя лишь прижалась лицом к его руке.

Все осталось позади: и майор Давыденко, не поверив­ший в смерть Геры, и на удивление быстро приехавшая вы­званная им «Скорая», дежурившая в аэропорту, и женщи­на-врач, когда-то работавшая в чеченском полевом госпи­тале, которая благодаря этому своему жизненному обстоятельству точно знала, что надо делать в таких случа­ях. И вызванный по рации вертолет МЧС, домчавший в Склиф по воздуху летящего в этот момент по черному тон­нелю Геру.

А потом тоннель лопнул. Просто он стал не нужен.

Гера вернулся.