Утопая в беспредельном депрессняке

Я стал убийцей в три года... когда отправил на тот свет своих родителей. Убивать их я не собирался — просто так вышло, и ничего теперь с этим не поде­лаешь.

Бывают в жизни огорчения, как говаривал папаша.

Звали его Джонни Уокер — на этом настоял дед, никудышный, вечно датый прохвост и сукин сын. По­нятно, что друзья отца иначе, как Виски, его не окли­кали. Друзей, правда, было не слишком много — он строил из себя одинокого ковбоя и держался по жиз­ни соответственно.

На него я возлагаю вину за все, что со мной слу­чилось. На него и на его гены. Дело в том, что, по моему убеждению, тяга к убийству, как это ни печаль­но, у нас в крови. Небольшое отклонение от нормы, если угодно, ошибка в генетическом коде, причины которой таятся где-то глубоко в корнях нашего фа­мильного древа. И поэтому я не могу нести ответст­венность за те трагические недоразумения, что с за­видной регулярностью падают на мою голову. Вновь, вновь и опять.

Я не пытаюсь сделать вид, будто не чувствую уг­рызений совести. Время от времени я ощущаю пока­лывание в груди, но это и так понятно. Гораздо боль­ше, нежели преждевременная смерть близких, на ме­ня подействовал тот факт, что, с учетом смягчающих вину обстоятельств, суд отдал меня на воспитание крестным отцу и матери. С ними я прожил вплоть до своего восемнадцатилетия. Если Господь и питал ка­кие-то надежды, рассчитывая, что из меня получится нормальный, приспособленный к жизни человек, то это беспримерное по своей жестокости решение суда лишило Господа последних иллюзий.

Бывают в жизни огорчения.

Мои крестные, Хелена и Винсент де Марко, были не от мира сего. Отчасти это, по-видимому, объясня­ется их домом.

Нелепая постройка из серого кирпича, вечно сырая и холодная из-за протекающей крыши, угнездилась высоко на склоне горы как причудливый памятник ар­хитектуры, задуманный парнем с необузданно-извра­щенной фантазией. Этот, с позволения сказать, дом обозревал лежащую перед ним долину своими подсле­поватыми окнами и круглый год трясся на ветру.

Внутри было темно, промозгло и пахло плесенью. Даже в редкие погожие дни солнцу не удавалось про­никнуть в лабиринт коридоров и комнат с эркерами и нишами. Прилегающая к дому территория, несколь­ко акров неухоженной земли, была огорожена высо­кой каменной стеной — то ли для того, чтобы не впус­кать незваных гостей, то ли чтобы не выпускать оби­тателей наружу.

Супруги де Марко были странными людьми. Та­кими они и остались, если хотите знать мое мнение.

Да, да. С придурью, одним словом — иначе не ска­жешь.

Придурок Альфред

Главным в семье — если размер для кого-то име­ет значение — был Альфред Морган. Человек неоп­ределенного возраста, несгибаемый старик-патриарх.

Альфред был прикован к инвалидному креслу и про­водил почти все время в гостиной, где в любую погоду отблески бушующего в камине пламени плясали на холодных каменных стенах. Он обычно сидел впри­тык к камину, укутанный в теплую одежду: большой плотный джемпер, фланелевую рубаху с жилетом, вельветовые брюки и толстые носки. Шея была туго обмотана шарфом, шерстяная шапка с наушниками низко надвинута на вспотевший лоб. Вниз он надевал теплые кальсоны. Можно было подумать, что семей­ство решило таким образом выпарить из него изли­шек веса. Но Альфреда, похоже, это не волновало, и он просиживал день за днем, тщательно запеленутый в потрепанный плед; стакан с теплым виски в одной руке, сигара — в другой.

Альфред был по большей части слеп и глух ко все­му окружающему и редко что-нибудь творил. Огром­ная недвижная глыба. Такие эпитеты, как «толстый", «тучный», «ожиревший», «расплывшийся», «пузатый», слишком слабы, чтобы описать ту картину, которая возникает у меня перед глазами. Иногда мне представ­лялось, что его туша того и гляди растает от жара, как кусок масла, и стечет с кресла.

На лице у Альфреда не было никакой раститель­ности, что отнюдь не облегчало задачу тому, кто пы­тался угадать его возраст. Кожа мерцала прозрачной бледностью, как у ожившего покойника. Из-за его выпученных голубых глаз все время казалось, что он вот-вот взорвется. Все части его тела плавно перете­кали одна в другую, и различить колено, локоть или лодыжку было очень трудно. Его бесчисленные под­бородки, ниспадая каскадом, незаметно переходили в грудь.

Подо всей этой массой плоти был погребен ста­рый человек, слишком уставший от жизни, чтобы интересоваться ею. Ему, по существу, нечего было сказать своим близким, и они его обычно не трогали, но в тех случаях, когда у кого-нибудь из них воз­никала проблема, они в конце концов обращались к Альфреду.

Происходило это так. Вы излагали Альфреду свои беды, веря, что теперь разделили с ним свою тяжелую думу и она стала вдвое легче, а затем садились рядом, воззрившись, как и он, на огонь. Немедленного ответа вы, как правило, не получали и, промаявшись полчаса в нетерпении, начинали думать, что потратили свое драгоценное время напрасно и этому старому хры­чу нет до вас никакого дела. Затем, спустя несколько дней, или недель, или месяцев, вы сталкивались с ним в коридоре в тот момент, когда Альфреда катили в гостиную или вывозили на еженедельное проветрива­ние в сад, а он бубнил себе под нос что-то нечлено­раздельное. Никто, насколько мне известно, не мог толком разобрать, что он там бормочет, но по проше­ствии какого-то времени смысл произнесенного ста­новился ясен. Всякий раз, независимо от того, кто об­ращался к нему н с каким вопросом, он получал ответ в виде такой невнятной тирады.

Надеюсь, у вас не сложилось впечатление, будто об Альфреде никто не заботился. Его оставляли в оди­ночестве, потому что он так хотел. Он был вполне в состоянии разъезжать по всему первому этажу, где почти всегда можно было обнаружить кого-либо из домочадцев. Ему достаточно было подать сигнал ве­лосипедным звонком, примотанным к ручке его крес­ла пожелтевшей от времени клейкой лентой, и к нему тут же подходили. Естественно, всех беспокоил его вес, служивший, как мы опасались, непосильной на­грузкой для его сердца, однако он никогда не жало­вался на боли и даже ни разу на моей памяти не хворал. С ним никогда не случалось ничего примечатель­ного — по крайней мере, до самой смерти. Но вот она-то, при всех жутких сопутствующих обстоятель­ствах, оказалась весьма примечательной.

Чокнутая Нана

Жена Альфреда, Чокнутая Нана Мэгз, как ее про­звали в семье, была его единственным верным спут­ником в жизни. И хотя она пылинки с него не сдува­ла, но всегда находилась неподалеку. В гостиной, где Альфред день-деньской таращился на огонь, она при­страивалась в расшатанном кресле-качалке в полуос­вещенном углу напротив и читала или вязала, а чаще всего играла сама с собой в карты, ведя в то же вре­мя нескончаемые разговоры с воображаемым собеседником.

— Придурки! — время от времени восклицала она без всякого повода.

Мы не принимали это на свой счет. Она обраща­лась непосредственно ко всему человечеству, и это нас несколько успокаивало.

Жалобный скрип кресла-качалки и бросающийся в глаза весьма почтенный возраст Чокнутой Наны Мэгз вызывали у тех, кто изредка заглядывал к нам, подо­зрение, что она нуждается в более внимательном при­смотре. Но не могло быть ничего более далекого от истины. Просто она предпочитала собственное обще­ство любой компании.

Не могу сказать, что временами она превращалась в неуравновешенную старую каргу. Она все время бы­ла раздражительной, капризной, взбалмошной старой каргой. Глаза не успевали уследить за ее проворны­ми ручками — она утверждала свою правоту кулаками с белыми, как у скелета, костяшками, и даже если вы были уверены, что правы, чувствительный подзатыль­ник давал вам понять, что это далеко не так.

С Альфредом она бывала добра и нежна, и ему, вероятно, казалось, что она ничуть не изменилась. Внешность давала совершенно превратное представ­ление о ее характере. Да, конечно, она была малень­кой, хрупкой, аккуратной старушкой, но вместе с тем жесткой, как задубевший от мороза ботинок. Черты ее лица, судя по фотографиям в старом альбоме, кото­рый то и дело извлекался на свет, были когда-то чрез­вычайно утонченными, а кожа гладкой и белой как алебастр, но под действием времени она растрескалась и сморщилась. Волосы, в юности густые и пышные, черные как вороново крыло и ниспадавшие до по­яса, исчезли, превратившись в редкие растрепанные пряди, не скрывающие усеянные веснушками пропле­шины.

Она носила черные викторианские платья с белы­ми кружевами, которые с годами приобрели оттенок выцветшей на солнце сепии, и сама стала морщини­стой, жилистой, сгорбленной, покрытой пигментными пятнами ведьмой, какие часто являются детям в ноч­ных кошмарах. В тот самый момент, когда взгляд ее слезящихся глаз впервые остановился на мне, я с ужа­сом понял, что она избрала меня своим любимцем.

Эта привязанность повлекла за собой целый ряд тягостных последствий. Я стал тем ребенком, в чьи обязанности входило желать ей доброй ночи, в то вре­мя как остальные дети разбегались во все стороны, вопя: «Чокнутая Нана Мэгз! Спасайся, кто может!»

Кроме того, я был удостоен чести читать ей вслух по вечерам. Она предпочитала в качестве снотворного какой-нибудь невообразимо сентиментальный вздор из приобретенных у букиниста дешевых замусоленных книжонок. Но это было не самое худшее. Она настаивала, чтобы при чтении я сидел у нее на коле­нях, где уже совершенно невозможно было спастись от прокисшего тошнотворного запаха, характерного для человека, который чуточку запоздал с переходом в мир иной.

Но если ее физиономия расплывалась в беззубой улыбке, то казалось, что весь необъятный мир весело ухмыляется тебе, и тебя внезапно охватывало ощуще­ние счастья. Именно поэтому я так скорблю о ней. Мэгз не заслужила той смерти, что выпала на ее долю. Какой угодно, только не такой!

Хелена де Марко и ее дочери

Гостиная была очень длинной, а потолки — высо­кими, так что в дальнем конце комнаты соорудили второй камин. В этом уголке, среди полок с книгами, каждый мог выбрать развлечение по вкусу — смот­реть телевизор или слушать радио. При этом, естест­венно, завязывались битвы диванными подушками и споры по поводу того, чья очередь вставать и пере­ключать программу.

В эту компанию входили Хелена, единственный ре­бенок Альфреда и Мэгз, муж Хелены, Винсент де Мар­ко, и дети. Хелена в то далекое время была одной из тех по-настоящему красивых женщин, которые будто светятся изнутри. Поэтому я не могу осуждать отца за то, что он переспал с ней. Если бы мне было столько же лет, сколько ему, я сделал бы то же самое.

У нее были длинные черные волосы — такие же, как у ее матери когда-то; она зачесывала их наверх и завязывала «хвостом», вплетая множество веселень­ких разноцветных ленточек. Хелена придерживалась правила: ни за что не надевать одну и ту же вещь дважды, и ее наряды, к несчастью, всегда являли нам последний писк моды, каким бы кошмарным и не­уместным он ни был. Но недостаток вкуса возмещал­ся ее умением подать самый банальный «писк» с та­ким блеском, что вы остолбеневали.

Взгляд ее в то время — да и сейчас — порой подо­лгу задерживался на вас. К сожалению — а может, и к счастью, как посмотреть, — мой отец был одним из «тех единственных», кого она одарила своим внима­нием. Бедняга даже не успел понять, что произошло.

Ее дочери, Ребекка и Виктория, были близняшка­ми и унаследовали материнскую красоту, поделив ее на двоих. Дурнушками я бы их не назвал, но никог­да не считал привлекательными и, должен признать­ся, был порядком удивлен, когда к ним зачастили по­клонники. Они не представляли собой ничего особен­ного.

Не могу сказать, что я остался безутешен по пово­ду того, как сложилась их жизнь. Просто над некото­рыми людьми, по-видимому, с самого рождения сгу­щаются тучи. Однако я исполняю свой долг и каждый год возлагаю цветы на могилу Виктории в день ее смерти, а также на Рождество и на Пасху, как подо­бает примерному приемному брату.

Винсент де Марко

Самый ненормальный из всей компании был, по­жалуй, Винсент. Профессиональный художник с ти­пичным для людей этой профессии темпераментом, он безнадежно заблудился в своем двухмерном мире. Того, что не было изображено на холсте, для него не существовало. Возможно, по этой причине он запирался на целый день в своей мансарде, хотя лично я в этом сомневаюсь.

Он возвышался над землей на шесть футов, четы­ре дюйма и, худой до прозрачности, покачивался, как змея под дудку заклинателя, удерживаясь на ногах исключительно благодаря своей способности прини­мать желаемое за действительное. Его глубоко поса­женные серо-голубые глаза непрерывно шныряли ту­да-сюда под густыми седеющими бровями — особенно в тех случаях, когда он оказывался в центре внима­ния. Похоже, он с самого рождения ни минуты не находился в покое, так как просто-напросто был не способен достичь этого состояния и постоянно испы­тывал тик, спазмы и судороги различной интенсив­ности.

Даже его картины были полны движения. Мне случалось видеть, как он работает над двумя или тре­мя холстами одновременно — очевидно, для того, что­бы не задумываться всерьез над чем-то одним. Разу­меется, вся эта активность губительно сказалась на его организме, износив мускулатуру и высосав жиз­ненную энергию. Винсент проводил много времени во сне, засыпая в любом месте, как только представится возможность. На всякий случай он не расставался с пижамой — вдруг удастся поспать. Даже в те редкие дни, когда он покидал родную обитель, можно было быть уверенным, что под выходным костюмом у него надета пижама.

Бобби де Марко

Мой приемный брат Бобби де Марко — подлец, врун и подонок, и это далеко не все, что можно о нем сказать. Он — я готов подтвердить это в судный день — законченный негодяй, подлая коварная змея, предатель, коллаборационист, Иуда, Квислинг, из­гой и червяк, враг цивилизованного общества "нумеро уно", с какой стороны ни посмотреть, кровавый ночной кошмар всех вдов и сирот, монстр и бурбон, но это мое сугубо личное мнение. К тому же он хлад­нокровный, расчетливый, злобный, невменяемый ма­ньяк. Убийца, одним словом.