Воспоминания выжившей

Все мы помним это время. И для меня оно — такое же, как и для других... И все же мы снова и снова делимся друг с другом воспоминания­ми о пережитом, вновь и вновь повторяем, пережевываем детали и внимательно слушаем, как будто убеждаясь: да, ты видишь это так же, как и я, значит, это действительно было, значит, это не плод моего воображения. Мы сравнива­ем и спорим, как путешественники, встретив­шиеся с какой-то невиданной диковиной: «Помнишь ту большую голубую рыбу? » — «Да нет же, желтой она была, желтой!» Но море, которое мы пересекли, — одно и то же море, море беспокойства, напряженности перед концом — одним для всех, везде: в районах и кварталах наших городов, на улицах их, в гроздьях многоэтажек, в гостиницах и да­лее — города, страны, континенты... Да, со­гласна, образы притянуты за уши: чудо-рыба, океаны... Но, возможно, не будет неуместным рассмотреть, как мы, каждый из нас, оглядыва­емся на пережитое, на череду событий и видим в них иное — большее? — чем видели тогда, раньше. Это верно даже в отношении такой уд­ручающей дряни, как ошметки всенародных праздников. Люди хватаются за воспоминания о том, о чем хотели бы прочно забыть, не вспо­минать вообще. Счастье? То и дело сталкива­юсь я в жизни с этим словечком. И каждый раз оно расплывается, Растворяется, невесть что означая. Смысл, значение? Цель? Но, глядя под таким углом зрения, не видишь в прошедшем ни цели, ни смысла. Быть может, в этой бес­смысленности прошлого и состоит смысл вся­кой памяти? Ностальгия? Нет, не чувствую это­го щемления-томления, сожаления. Стремление преувеличить свою личную, весьма сомнитель­ную весомость? Я был там, я видел, я участво­вал... Я, я, я...

Эта наша видовая особенность оправдыва­ет выбранный мною стиль, Я и в самом деле видела эту рыбу именно такой, не сознавая этого тогда, но осознав потом, позже. Киты и дельфины и впрямь могут предстать перед нашим взором алыми либо зелеными, и это свойство «послезрения» вообще-то присуще не мне одной. В нем наша схожесть, преодоле­ние наших различий.

Одно из наиболее присущих всем нам свойств — каждый из нас твердо верил, что этим он и отличается от окружающих, — ори­гинальность мышления, отличие личной точки зрения от общепринятой, от официально при­знанной. Газетная подача новостей — да, мы к ней привыкли, мы не могли без нее обходить­ся, не могли с этим не считаться. Мы нуждались в штампе официального одобрения, общепринятости, особенно во времена, когда ожидае­мое не наступало, ход событий не прогнозиро­вался. Но нам казалось, что сформированная нами картина основана на иных фактах, на ин­формации, полученной из неофициальных ис­точников. Цепочки слов складывались в обра­зы, почти в хроники. «И тогда там-то произо­шло то-то и то-то, и имярек сказал:...» — слова эти всплывали в частных беседах, чаще в диало­гах с самим собой. «Ага! — думали мы. — А я что говорил! Да ведь я это нутром чуял еще когда...»

Антагонизм между «нами» и властями, деле­ние на «они» и «мы» воспринималось как не­что само собой разумеющееся, и все мы вооб­ражали, что живем в анархическом сообщест­ве. Если бы! Чем мы отличались друг от друга? Но об этом лучше потолковать позже, отме­тив мимоходом лишь, что использование сло­вечек «оно» да «это» есть признак назреваю­щего кризиса, брожения в обществе. Между «И какого черта они такие идиоты?!» и «Боже, почему все это так ужасно?!» пролегает про­пасть, и такая же пропасть разделяет «Боже, почему все это так ужасно?!» и «Нет, вы это уже слышали?»

Начну я со времени, когда «это» еще не проявилось, со времени обобщенного беспо­койства, брожения умов. Дела шли не слиш­ком гладко, можно даже сказать, совсем не гладко. Все ломалось, рушилось, переставало функционировать, «подавало повод для беспо­койства», как выражались дикторы каналов «Новостей». Но «это» как неотвратимая неиз­бежность еще не сформировалось.

Проживала я тогда в многоквартирном до­ме, в одном из многоквартирных домов, в са­мом низу, на первом этаже, на уровне мосто­вой — отнюдь не в эфирном селении, где лю­бопытные птицы на лету заглядывают в окна, пренебрегая копошением на грешной земле. Нет, я была одной из тех, кто задирает головы, пытаясь представить себе, как течет жизнь там, «в высших сферах», где воздух за окном чище, двери квартир выходят к лифтам, а сту­пеньки лестничных маршей отделяют тебя от рычания моторов, от вонючей химии. От ули­цы. Дома эти строила не городская админист­рация, не были они изначально предназначе­ны для живущих среди облупленных размале­ванных стен, загаженных лестничных клеток, провонявших мочой тамбуров и лифтов — словом, не для городских низов. Их выстроили частные инвесторы на частной земле, когда-то ценной. Стены толстые — живущие здесь мог­ли позволить себе заплатить за тишину. Вес­тибюль при входе, ковер на полу, цветы — искусственные, но не безвкусные, консьерж. Солидность, уверенность в себе и будущем.

Но тогда многие из живших в этих стенах прежде предпринимателей и квалифицированных специалистов уже покинули город. Так же точно, как многоэтажки в прежних районах ра­бочего класса заселили скваттеры, люмпены, оборванцы, в эти дома вселилась смешанная публика, беднота. Кто смел, то и съел, у кого хватило сообразительности, тот и занял эти квартиры. Разную публику можно было встре­тить в нашем доме, все равно как на улице или на рынке.

Двухкомнатную дальше по коридору зани­мал профессор с женой и дочерью. Как раз надо мной поселился целый клан каких-то ту­земцев со сложными родственными связями. Выделила я эти два примера, потому что семьи эти мне ближе других, а также чтобы показать, что осознание происходящего пришло еще до... до чего? Натыкаюсь на затруднение. Ни­чего не могу выделить в качестве отправной точки, в качестве опоры. Причем я имею в виду не события общественной жизни, к которым мы применяли определения «они», «это», «эти» и тому подобные, а мои личные впечатления, открытия. Не в состоянии я сказать: «Тогда-то и тогда-то я осознала, что за этой стеной жизнь изменилась так-то и так-то» или даже: «Весной этого года я поняла, что...». Нет, осознание этой иной жизни, развивавшейся вокруг меня, вплотную ко мне, вползало в мозг незаметно, просачивалось по капле. Временные периоды измерялись месяцами и годами. Конечно же, можно что-то замечать и не замечать, осозна­вать или не осознавать. Можно «знать, да за­быть». Мысля ретроспективно, с определенно­стью можно сказать, что эта другая жизнь, иная форма бытия внедрилась в меня раньше, развивалась во мне долгое время, прежде чем я заметила это развитие. Но — датировка отсут­ствует. Час, число, год... Разумеется, это част­ное, личное осознание сожрало общественные дефиниции «они», «это», «эти».

Разумеется, я понимала, что осознаваемое мной отличалось от реальности; сознание кри­во отражало протекавшую над моей головой жизнь семейства туземцев, выходцев, если не ошибаюсь, из Кении; то же самое относилось и к жизни профессорского семейства. Наши кухни разделяла стена, хотя и толстая, но пропу­скавшая достаточное количество информации.

Осознать, что вне стен моей гостиной что-то происходит, мешал коридор лестничной клет­ки. Звуков оттуда проникало недостаточно, хо­тя уйма народу пользовалась им. Ведь коридор служит исключительно для прохода, для того, чтобы попасть из одного места в другое, из квартиры к выходу из дома и в обратном на­правлении. Быстро или не торопясь люди сле­дуют по коридору в одиночку, парами, груп­пами, молча, беседуя, иногда орут или вопят. Из вестибюля коридор вел мимо двери моей квартиры, мимо двери квартиры профессора Уайта И'иных квартир первого этажа восточно­го крыла дома. Коридором пользовались про­фессор Уайт, его семья, посетители и гости, я и мои гости, еще две семьи и те, кто к ним при­ходил. Немало народу. Иногда, несмотря на рас­стояние и толщину стен, я узнавала шаги, «Это профессор. Рановато он сегодня», — думала я. Или: «Ага, Дженет из школы вернулась».

Но настал момент, когда мне пришлось при­знать, что за этой стеной существует помеще­ние — и не одно, — занимающее то же самое пространство, что и коридор, иначе говоря, перекрывающееся с ним. Осознание того, что я слышала, того, что нечто существует в сознании уже долгое время, пришло тогда, когда я поняла: этот город мне почти наверняка при­дется покинуть. Конечно же, это поняли и дру­гие. Пример уже упомянутого мною явления: идея, информация без вмешательства со сторо­ны властей проникает одновременно в головы многих. Об этом не объявляли по сети вещания или с трибун на собраниях, не печатали в газетах, не давали информацию на радио и телеви­дении. Конечно, медиа все время что-то веща­ют, но это «что-то» не усваивается с такой эф­фективностью, как информация из других каналов. По преимуществу народ не обращает внимания на то, что ему говорят власти... Впро­чем, это не совсем так. Официальную информацию замечают, обсуждают, критикуют, жа­луются на решения властей, но это совсем дру­гое. Может быть, она служит как бы средством развлечения публики? Нет, это тоже не совсем верно. Люди не действуют так, как им велено, вот в чем суть. Если только их к этому не при­нуждают. Но эта информация, другая, поступа­ющая неведомо откуда, «из воздуха», побужда­ет людей к действию. К примеру, задолго до то­го, как властями были введены нормы отпуска продуктов питания, я могла встретить в кори­доре мистера Мехту и его жену. Эта весьма по­жилая пара волокла к себе мешок картофеля. Надо ли говорить, что и я запасалась картош­кой... Мы обменивались улыбками и замечани­ями, отражающими нашу прозорливость. По­добным же образом, встретившись с миссис Уайт на тротуаре у входа, я выслушивала ее за­мечание по поводу того, что «не следует тянуть слишком долго», и отвечала, что у нас есть еще месяц-другой в запасе, но не стоит откладывать на последний день. Мы имели в виду то же са­мое, о чем толковали все: что пора бежать из города. Никто официально об этом не объяв­лял, никто официально не признавал, что город пустеет, разве что в качестве временной тен­денции, не имеющей устойчивого характера.

Вроде бы не существовало какой-то единой причины для бегства. Но было общеизвестно, что коммунальные службы на юге и на востоке прекратили функционировать, что эта «мерт­вая зона» распространялась в нашем направле­нии. Мы знали, что юг и восток покинуты насе­лением, что там остались лишь те — в основ­ном подростки, — кто живет «подножным кормом»: остатками урожая на полях, отбивши­мися от стад животными. Группы эти — можно даже назвать их бандами — в отношении не­многочисленного городского населения вели себя в основном мирно, не проявляя склоннос­ти к насилию. Они даже «сотрудничали с сила­ми правопорядка», как сообщали средства мас­совой информации. По мере роста дефицита продуктов питания агрессивность их, однако, увеличилась, и, когда они проходили через на­ши пригороды, жители прятались, запирались по домам.

Так продолжалось несколько месяцев. Спер­ва грозные слухи, затем их подтверждения в медиа: такая-то банда продвигается в таком-то направлении, ожидается тогда-то, гражда­нам рекомендуется принять меры предосто­рожности, чтобы сохранить жизнь и имущест­во. Затем опасность нависала над соседней местностью. Периодические тревоги стали частью нашей жизни.

Южные районы города давно уже привыкли жить в страхе, однако улицы северной части, где я жила, оставались вне маршрутов набегов бродячих банд еще долгое время. Мы прятали головы в песок, надеялись, что опасность исчез­нет, растворится, улетучится. Первые два-три визита бандитов-гастролеров в нашу местность мы восприняли как нечто случайное, еще не по­дозревая, что мир и покой превратятся из нор­мального состояния в передышки, а разгул банд станет нормальным явлением.

Все говорило о том, что приходит время бе­жать. Скоро, скоро... Моя повседневность, моя дневная жизнь, протекавшая на свету, казалась все более эфемерной, все менее весомой. Сте­на стала для меня... как бы это выразиться... на­вязчивой идеей, что ли. Моя одержимость ею подразумевала, что я готова была предать ее и то, что она символизировала собой. Приори­теты сдвинулись, и я готова была считать — сначала это меня алегка беспокоило, — что про­исходящее за стеной столь же важно, сколь и моя жизнь в милой и удобной, хотя и запу­щенной бедной квартире. В гостиной у меня преобладают кремовый, желтый и белый цвета, создающие впечатление солнечного света. Но есть еще стена. Самая обычная, даже за­урядная капитальная стена без дверей и окон. Дверь в коридор прорублена в примыкающей под прямым углом перегородке. При стене ка­мин, сдвинутый к углу так, что большое прост­ранство стены остается незанятым. Ни картин, ни драпировок. Без солнечного света выглядит стена мрачно. Она оклеена обоями, но обои за­крашены сверху. Сквозь краску проступают выпуклости орнамента: цветы, листья... птички какие-то. Утром на стену падает солнечный свет, и узор этот настолько оживает, что кажет­ся цветным изображением сада с зеленью дре­весной листвы и золотом цветов. Стена невысо­ка, потолок комнаты не давит, не удручает из­лишней высотой.

Как видите, ничего необычного об этой сте­не я поведать не могу. Тем не менее, когда я стояла перед нею или когда взгляд мой нечаян­но падал на нее, у меня всегда появлялось ощу­щение, которое, должно быть, испытывает фермерша, подносящая к уху насиженное яйцо. В ладони что-то теплое, гладкое, живое. Хрупкое — двумя пальцами раздавишь, — но неумолимое, подчиненное времени и законам природы; жизнь, готовая вырваться на свет из темницы. Как человеческий плод, ворочаю­щийся и колотящий конечностями в утробе ма­тери, цыпленок из-под крыла, прикрывающего его голову, стучится в оболочку, и наконец по­явится в скорлупе черная зияющая точка с рас­ходящимися от нее молниями трещин. Я и вправду прижималась ухом к стене, вслушива­лась в проникающие сквозь нее звуки. Не обя­зательно в звуки шагов профессора Уайта и его жены, не в шумы коридора. До меня доноси­лись звуки откуда-то издалека: передвигали ме­бель, разговаривали; где-то плакал ребенок... Звуки нечеткие, смазанные, но знакомые. Я слышала такие на протяжении всей жизни. Однажды после завтрака я дымила сигаре­той — да, я позволяла себе одну-единственную, но живую, реальную сигарету, с утра и на весь день — стоя перед этой стеной и наблюдая сквозь клубы сизого дыма, что выделывает солн­це со стеной и потолком. Меняющееся изо дня в день, из месяца в месяц, от одного времени го­да к другому пятно солнечного света безо всякой натуги постепенно приподнимало потолок в центре комнаты. В какое-то мгновение я вдруг оказалась там, за стеной. Какие-то давно не ис­пользуемые никем комнаты, пустые, без мебе­ли; облупившаяся краска падает мелкими че­шуйками на доски пола, на дохлых мух и пожелтевшие обрывки бумаги, на девственный слой пыли. Я не двигаюсь, стою на грани двух миров, застыла между своей знакомой квартирой и этим ожидающим меня пространством. Стою, смотрю, усваиваю впечатления, ощущаю тягу куда-то, жду неведомо чего — ждала всю жизнь. Сразу узнала эти комнаты; еще не увидев, уже знала, что потолки здесь выше, чем в моей квартире, что здесь много окон и дверей, что это большая, просторная, светлая квартира в большом, прекрасном доме. В соседней ком­нате замечаю стремянку, на ней, как раз перед тем как солнце исчезло, съеденное каким-то об­лаком, успела разглядеть человека в светлом малярском комбинезоне с валиком в руке; он на­носил на облупившиеся стены свежий слой бе­лой краски.

Это утреннее происшествие как-то само собой забылось. Жизнь в ее мелких проявле­ниях продолжалась, я сознавала, что за сте­ной ждут эти комнаты, но не помнила, что по­бывала там. Лишь через несколько дней, когда я снова стояла на том же месте с утренней си­гаретой в руке, пронизывая взглядом сизый беспокойный дым, я сообразила: а ведь я там была! Как же я умудрилась забыть об этом? И снова стена растворилась, снова я там. Ком­нат еще больше, сразу чувствуется — хотя непонятно почему. Ни мужчин, ни женщин в комбинезонах, пусто. Надо заселить, сделать это место обитаемым. На это требуется время: недели, месяцы... Посмотрела на отвалившую­ся штукатурку, заметила протечку на потолке, грязь, царапины на стенах и полу. И именно в это утро, когда я осознали, как много нужно работать в этих запущенных помещениях, я уловила какой-то мгновенный проблеск... че­го? Не смогу даже выразить. Возможно, даже ощутила, а не увидела. Какое-то дуновение ра­дости бытия, уверенности, определенности. Лицо? Тень человечности? Впоследствии я увидела знакомое лицо, и не исключено, что лицо это обратным ходом во времени бросило свое отражение в тот второй визит, не требуя для себя никакой материальной ипостаси, ни зеркала, ни узора на обоях — лишь желания и готовности с моей стороны. Я увидела полно­правного обитателя этих застенных комнат. Изгнанного обитателя, ибо не могла же она жить в этой холодной грязной пустоте, в засто­ялом затхлом воздухе...

И снова мысли мои вернулись в свою обо­лочку, снова я стою перед стеной у себя в квар­тире, и сигарета в руке наполовину сгорела. Меня переполняет убежденность, уверен­ность, вне зависимости от сознания грядущих осложнений как в моей жизни, так и в тех ком­натах, скрытых стеной.