Другие цвета

Глава 1

ПРЕДПОЛАГАЕМЫЙ АВТОР

Я пишу уже тридцать лет. И давно повторяю эти слова. Я так много раз повторял их, что они переста­ли быть правдой, потому что сейчас уже пошел три­дцать первый год моего писательства. И все-таки приятно говорить: я уже тридцать лет пишу романы, хотя это и не совсем верно. Время от времени я пи­шу что-нибудь другое: очерки, критические статьи, заметки о Стамбуле или о политике, речи... Но моим главным призванием, тем, что привязывает меня к жизни, является написание романов. Многие бле­стящие писатели пишут гораздо дольше меня, пи­шут уже более полувека, не привлекая к этому про­цессу особого внимания... А творческая жизнь таких великих писателей, как Толстой. Достоевский или То­мас Манн, которых я с восторгом и любовью перечи­тываю вновь и вновь, вообще длилась не тридцать лет, а более пятидесяти... Почему же я придаю так много значения тридцати годам моей писательской деятельности? Я делаю это потому, что хочу говорить о процессе написания книги и в особенности о на­писании романа как о привычке.

Чтобы чувствовать себя счастливым, мне нужно каждый день получать определенную дозу литерату­ры. В этом я похож на больных, которым каждый день нужно принимать по ложке лекарства. В детстве я узнал, что больным сахарным диабетом нуж­но каждый день делать укол, чтобы вести нормаль­ный образ жизни, и мне было очень жаль их; мне да­же казалось, что они наполовину мертвы. И я тоже живу наполовину из-за моей зависимости от литера­туры. Раньше, особенно в молодости, я думал, что ме­ня считают оторванным от реальной жизни, а поэто­му обреченным на полумертвое состояние. Может быть, правильнее было бы назвать это состояние полупризрачным. Часто мне даже казалось, что я мертв и пытаюсь вдохнуть жизнь в свой труп с помо­щью литературы. Литература для меня — это лекар­ство. Лекарство, которое принимают ложками или в виде инъекций, литература, которую мне «необхо­димо принимать» каждый день — моя «доза», если можно так сказать, — должна обладать определенны­ми свойствами и определенной консистенцией.

Прежде всего, «лекарство» должно быть хорошим. Под качеством я понимаю искренность и силу. Ни­что не доставляет мне столько счастья и ничто так крепко не привязывает меня к жизни, как чтение от­рывка какого-либо насыщенного, глубокого романа, в мир которого я смог поверить. Я также предпочи­таю, чтобы автора уже не было в живых, чтобы ни малейшая тень зависти не омрачала мое восхище­ние. С возрастом я замечаю, что самые лучшие кни­ги написаны уже умершими писателями. А если они еще живы, то незримо присутствуют среди нас, как призраки. Поэтому, когда мы видим великих писате­лей на улице, мы волнуемся, словно видим призра­ков, и, не веря своим глазам, с интересом наблюда­ем за ними издалека. Редкие смельчаки осмеливают­ся подойти к призраку и попросить у него автограф. Иногда я говорю себе, что через какое-то время этот писатель тоже умрет и его книги будут еще сильнее волновать нас. Но, конечно же, так бывает не всегда.

Если я пишу, мне ежедневно нужна совершенно иная «доза литературы». Потому что самое лучшее лекарство для тех, кто страдает той же болезнью, что и я, источник самого большого счастья — писать каждый день по полстраницы хорошего текста. Уже тридцать лет я пишу почти каждый день за своим столом, у себя в комнате, не меньше десяти часов. Если посчитать только то из написанного, что ока­залось достойным и было опубликовано, за тридцать лет получается в среднем меньше чем полстраницы в день. К тому же то, что я написал, слегка не дотя­гивает до уровня, который я считаю «достойным». Вот вам две важные причины, чтобы чувствовать се­бя несчастным.

Но я хочу, чтобы вы правильно меня понимали: писатель, который так привязан к литературе, как я, не настолько поверхностен, чтобы чувствовать радость от красоты созданных им книг либо гордиться их успехом или количеством. Литература ему нужна не для того, чтобы спасти свою жизнь, а для того, чтобы спастись от тяжелого дня, который он пере­живает. А дни всегда тяжелые. Жизнь трудна, если вы не пишете. Трудна потому, что вы не можете пи­сать. И еще потому, что вы пишете, ведь писать очень трудно. Главное заключается в том, чтобы суметь об­рести надежду среди этих трудностей и прожить день, и если книга и ее страницы, которые уносят вас в другой мир, удались, радоваться в тот день и чув­ствовать себя счастливым.

Хочу рассказать, что я чувствую, когда не удается хорошо поработать или не смог потеряться в какой-нибудь книге. Сначала мир начинает казаться мне неприятным, в чем-то даже отвратительным; те, кто знает меня, сразу это замечают, потому что я станов­люсь похожим на этот мир. Например, по тоскливо­му выражению моего лица вечером дочь сразу понимает, что днем мне не удалось как следует порабо­тать. Я пытаюсь скрыть это от нее, но у меня не по­лучается. В такие черные минуты мне кажется, что нет разницы между жизнью и смертью. Я не хочу ни с кем разговаривать, и те, кто видит меня в таком со­стоянии, тоже не хотят со мной разговаривать. Во­обще-то я переживаю нечто похожее, но в легкой форме каждый день после полудня, с часа до трех, но я уже знаю, что лучшее лекарство от этого — ра­бота и чтение, и если я начинаю действовать свое­временно, мне удается спасти положение, прежде чем я полностью превращусь в живой труп. Если я долго не принимал свое лекарство из чернил и бума­ги из-за поездок, необходимости заплатить за газ, службы в армии (это было давно), политических со­бытий (это было недавно) и каких-либо других помех, я чувствую, что каменею от горя. Тело подчиняется мне с трудом, ноги деревенеют, голова становится квадратной, и даже пот, кажется, пахнет как-то по-другому. И эти страдания могут продлиться долго: жизнь полна наказаний, отдаляющих человека от литературы. Я могу принимать участие в многолюд­ном политическом собрании; болтать с друзьями в коридоре университета; ужинать с родственника­ми в праздничный день; пытаться вести беседу с хо­рошим человеком, у которого голова забита тем, что он видел по телевизору или с которым мы не совпа­даем во взглядах; присутствовать на важной деловой встрече или, как обычно, пойти за покупками, к нотариусу или фотографу за фотографией на визу, — как вдруг внезапно мои веки тяжелеют, и я засыпаю среди дня. Когда я далеко от дома, когда я не могу вернуться к себе в комнату и остаться один, моим единственным утешением становится сон среди дня. Да, наверное, моей главной потребностью являет­ся не литература, а уединение в комнате, где я предаюсь мечтам. Когда я один, все эти собрания, семейные и университетские встречи или праздничные ужины, как и присутствующие на них люди, кажутся мне очень приятными. Я дополняю эти праздничные ужи­ны воображаемыми деталями, а людей делаю еще более забавными. В моих мечтах, конечно же, всё ста­новится интересным, чарующим, настоящим. Из это­го хорошо знакомого мира я создаю новый мир. Те­перь мы дошли до самого главного. Для того чтобы хорошо поработать, мне нужно сильно заскучать; а чтобы сильно заскучать, мне нужно оказаться там, где жизнь бьет ключом. Именно там, среди шума и га­ма, где-нибудь в офисе, где звонит куча телефонов, или на солнечном морском берегу в окружении род­ных и близких, или на похоронах в дождливую пого­ду, то есть тогда, когда я вот-вот начну ощущать себя в самой гуще событий, я внезапно начинаю чувство­вать, что на самом деле я больше не участвую в про­исходящем, а смотрю на все со стороны. Я начинаю мечтать. Если у меня плохое настроение, я думаю только о том, как мне скучно. А если нет, то внутрен­ний голос велит мне вернуться в комнату и сесть за стол. Не знаю, как в таком случае ведут себя другие, но такие, как я. только так и становятся писателями. И мне кажется, что в этом случае обычно созидается проза, роман, а не поэзия. Таким образом, мы узна­ем еще кое-что о свойствах лекарства, которое мне нужно обязательно принимать каждый день. Теперь понятно, что его активными компонентами являют­ся скука, обычная жизнь и сила воображения.

Удовольствие, которое я получаю от этого при­знания, и страх, который я ощущаю, когда честно рас­сказываю о себе, ведут меня к пониманию весьма се­рьезного и важного момента, о котором мне хочется рассказать. Я предлагаю крайне простую теорию про­цесса написания книги, который начинается с того. что на первом этапе работа является утешением и да­же лекарством по крайней мере для таких писателей, как я: мы выбираем темы и формы своих романов со­образно нашей повседневной потребности мечтать. На создание романа влияют мысли, страсти, гнев, же­лания, мы все об этом знаем. Радовать наших возлюб­ленных, унижать наших врагов, хвалить то, чем мы восхищаемся, разговаривать о том, что мы любим, с удовольствием рассуждать о том, чего совершенно не знаем, с наслаждением вспоминать о чем-то либо не вспоминать вообще, желать быть любимым, желать, чтобы тебя читали, интересоваться политикой, же­лать удовлетворить чьи-то потребности, личные па­губные страсти — эти и множество других неясных, абсурдных желаний тайно или явно направляют нас... Те же самые желания оказывают влияние и на наши мечты, о которых мы хотим говорить. Мы можем точ­но не знать, откуда появились наши желания и что означают наши мечты, но, когда мы начинаем писать, мы хотим, чтобы они направляли нас, подталкивали, словно неизвестно откуда задувший ветер. Можно да­же сказать, что мы подчиняемся воле этих темных сил. Мы походим на капитана корабля, который не знает, куда плыть... Но краешком сознания мы все-таки понимаем, в каком месте мы находимся и куда хотим доплыть. Даже тогда, когда я полностью подчи­няюсь воле ветра, я, по сравнению с другими писате­лями, которых я знаю и которыми восхищаюсь, при­мерно помню свое основное направление и предпола­гаю, куда я иду. Перед тем, как отправиться в путь, я составляю план: делю рассказ, который собираюсь на­писать, на части, в зависимости от того, в какие пор­ты предстоит зайти моему кораблю, какие грузы за­грузить, а какие — выгрузить, и сколько приблизи­тельно времени займет мое путешествие, и отмечаю все это у себя на карте. Но если все-таки мой парус раздувается порывом ветра и решает изменить на­правление рассказа, я не противлюсь этому. На самом деле кораблю необходимы полнота и целостность, когда он идет под раздутыми парусами. Словно я ищу некое особое место и время, где одно перетекает в дру­гое, где всё связано между собой, где всё знает обо всем. Между тем ветер потихоньку успокаивается, и я заме­чаю, что застыл там, где царит полный штиль. И все же я чувствую, что и в этих спокойных водах, покрытых туманом, скрывается нечто, что поможет моему роману медленно плыть вперед... Я больше всего хо­чу, чтобы поэтическое вдохновение, о котором я рас­сказывал в романе «Снег», посетило и меня. Это раз­новидность вдохновения, о котором писал Колридж, пережив его во время создания поэмы «Хан Кубла»... Я страстно желаю, чтобы меня посетило такое же вдох­новение (так Колриджу пришла его поэма, а герою ро­мана «Снег» Ка — его стихи), яркое и впечатляющее, желательно уже в виде готовых сцен и ситуаций, кото­рые сразу можно поместить в роман. Если я терпели­во и внимательно жду, то мое желание сбывается. Пи­сать книгу—значит быть открытым этим желаниям, ветрам, порывам вдохновения, темным уголкам созна­ния и минутам туманной неясности и застоя.

А роман — это история, что идет под парусом, на­полненным этими ветрами; она отражает различные формы вдохновения и объединяет общим смыслом то. что мы воображаем и создаем в своем сознании. Но прежде всего роман — это сосуд, заключающий в себе полный жизни воображаемый мир, куда мы хо­тим иметь возможность попасть в любой момент. Ро­маны состоят из фрагментов наших фантазий, кото­рые помогают нам оказаться в мире книги и как мож­но быстрее забыть о скучном реальном мире. Чем больше мы пишем, тем богаче становятся эти фан­тазии, тем просторнее, совершеннее, насыщеннее и прекраснее становится этот воображаемый мир. Мы познаем этот мир, пока пишем, и чем лучше мы его узнаем, тем проще сохранить его в своем созна­нии. Если я нахожусь на середине романа изработа­ется легко, я с легкостью вхожу в его мир фантазий. Ведь романы — это новые миры, куда мы входим, ко­гда читаем их, и, наверное, существуем, когда их пи­шем: писатель придает книгам форму, он хочет, что­бы они выражали фантазии, его фантазии. Внима­тельному читателю они дарят счастье, хорошему писателю они дарят надежный прочный новый мир, укрывшись в котором, он будет счастлив в любой час дня. Если я подхожу к рабочему столу, на котором ле­жат мои тетради и ручка, и чувствую, что могу соз­дать хотя бы маленькую часть того чудесного мира, я счастлив. Я мгновенно выхожу из привычного, ба­нального мира и оказываюсь в другом — просторном и свободном, и обычно мне не хочется ни возвра­щаться в реальную жизнь, ни завершать роман, по­скольку это будет означать, что я прекращаю сози­дать мир, который с каждой минутой становится все многограннее. Мои чувства похожи на просьбы неко­торых читателей, которые говорят мне: «Пожалуйста, пусть новый роман будет подлиннее!» Я горжусь, что слышу эти слова в тысячи раз чаще, чем вечные сло­ва издателей: «Пожалуйста, пишите покороче!»

Как получается, что привычка, прихоть одного че­ловека рождает то, что вызывает интерес у других людей?Те, кто читал «Меня зовут красный», помнят, что в конце романа Шекюре говорит о том, что тот, кто пытается все объяснить, является глупцом. Я в данной ситуации разделяю мнение Шекюре, а не моего тезки, маленького героя по имени Орхан, над которым подсмеивается его мать. Но, если позволи­те, я все же совершу глупость, поведу себя как Орхан и попытаюсь объяснить, почему фантазии, что служат лекарством писателю, могут лечить и других лю­дей: потому что если я целиком погрузился в свой ро­ман и работа идет хорошо — если я сумел отгоро­диться от телефонных звонков, вопросов, требова­ний и проблем повседневности, — то правила, по которым существует мой рай, где я пребываю со сво­ей книгой и где можно свободно парить в воздухе, на­поминают мне правила игр моего детства. Все ста­новится проще, я словно нахожусь в мире, где могу заглянуть в каждый дом, машину, корабль — все сделано из стекла; все предметы посвящают меня в свои тайны. Единственное, что мне остается де­лать — предугадывать эти правила и слушать; с удо­вольствием наблюдать за тем, что происходит внут­ри домов; ездить на автобусах и машинах с моими героями и гулять по Стамбулу; а если мне вдруг ста­новится скучно, смотреть на увиденное по-новому, меняя его; все, что мне остается делать — быть сча­стливым, не заботясь ни о чем, ведь пока я веселюсь как ребенок, я узнаю что-то новое.

Основное преимущество работы писателя, если он одарен воображением, заключается в умении, как ре­бенок, отвлекаться от мира и забывать о нем, и, ра­дуясь всем сердцем, забывать об ответственности; в умении играть — словно игрушками, правилами обычного мира и, ощущая наивную радость и свободный полет воображения, все-таки испытывать чувст­во ответственности — ведь через некоторое время в этом мире окажутся читатели. Писатель может иг­рать весь день, но в глубине души он понимает, что должен быть серьезнее всех. Именно ему дано видеть суть вещей — так, как видят только дети. И, устанав­ливая правила своей игры, он чувствует, что читате­ли тоже поддадутся притяжению его правил, языка, предложений, притяжению рассказа и последуют за ним. Быть писателем — это значит заставить сказать читателя: «Я тоже хотел сказать именно это, но не мог бы выразить так просто».

Этот мир я открываю, создаю и делаю ярче, ожи­дая, пока неизвестный ветер наполнит мои паруса, и фантазирую, глядя на карту, но иногда детское простодушие этого мира оказывается недоступным для меня. Такое случается с каждым писателем. Иногда я застреваю на каком-либо эпизоде или мне хочется вернуться к какому-нибудь фрагменту романа, но я чувствую, что не могу этого сделать. Подобные ситу­ации случаются часто, но я, наверное, страдаю от них немного меньше, чем другие писатели — если я не мо­гу продолжить с того места, где остановился, то я мо­гу всегда повернуть в обратном направлении, попасть в роман другим путем и продолжить его с другой гла­вы: ведь я внимательно смотрю на свою карту. Это не так важно. Однако прошлой осенью, когда я был за­нят решением некоторых проблем политического ха­рактера, я вновь пережил трудные минуты, я понял, что не могу продолжать писать, и я почувствовал, что обнаружил нечто, что тоже имеет отношение и к на­писанию романа. Постараюсь объяснить.

Судебное дело, открытое против меня, и политиче­ская ситуация, в которой я оказался, сделали меня бо­лее «политически активным», «серьезным» и «ответст­венным», чем я есть. Позвольте, я вспомню об этом с улыбкой — плачевное положение дел и еще более плачевное душевное состояние, поэтому я не мог ощу­тить в себе детское простодушие, необходимое для ра­боты... Все было понятно, я не очень удивлялся. Когда все пройдет, говорил я себе, я вновь обрету мимолет­ное чувство «беззаботности», детскую способность играть и способность по-детски смеяться и закончу роман, над которым работаю уже три года. И тем не менее я каждое утро, до того как проснутся десять миллионов жителей Стамбула, садился за стол и в безмолвии сменяющейся утром ночи пытался вновь вой­ти в недописанный роман. Я предпринимал над собой усилия, я старался войти в тот прекрасный мир, кото­рый я так любил. В результате мне удавалось извлечь из своего сознания куски романа и увидеть их... Но то был не роман, над которым я работал; то были сцены совсем другой истории. В эти тоскливые, безрадост­ные дни меня каждое утро все чаще посещали сцены, предложения, герои и странные детали какой-то со­вершенно другой книги... Вскоре я начал записывать отрывки этого нового романа в тетрадь и замечать де­тали, которые не замечал раньше. Этот роман должен был рассказать о картинах уже умершего современ­ного художника. Так как я представлял себе этого ху­дожника, то воображал и написанные им картины. Через некоторое время я понял, почему не мог вер­нуться к детскому ощущению беззаботности в те пе­чальные дни. Я не мог вспомнить ощущения ребенка, я мог вспомнить лишь свое детство, те дни, когда я мечтал быть художником (о чем я рассказывал в своей книге «Стамбул») и все время рисовал.

Потом судебное разбирательство против меня пре­кратилось, и я вернулся к роману под названием «Му­зей невинности», над которым работал уже три года. И все-таки сейчас я планирую когда-нибудь написать тот роман, который сцена за сценой являлся мне. Этот опыт показал мне, какую роль играют некото­рые моменты духовного бытия в загадочном искусст­ве написания романа.

Я сумею объяснить это, употребив понятие «пред­полагаемый читатель», появившееся благодаря ге­нию великого литературного критика и литературо­веда Вольфгана Изера, слегка изменив его сообраз­но моим целям. Изер разработал блестящую теорию, касающуюся читателя. Он сказал, что смысл рома­на, который мы читаем, заключается не в самом тексте и не в среде написания, а в некоем промежуточ­ном измерении. Согласно Изеру, смысл книги возни­кает тогда, когда ее читают, и, говоря о «предпола­гаемом читателе», он приписывает именно ему эту важную функцию.

Когда я воображал сцены, предложения и подроб­ности совершенно другой книги —. вместо той, над которой я хотел продолжать работать, я вспом­нил именно об этой теории и подумал, что у каждой еще ненаписанной, но уже придуманной и заплани­рованной книги (включая и мою недописанную кни­гу) должен быть предполагаемый автор. Итак, я су­мел бы закончить книгу только тогда, когда сумел бы стать предполагаемым автором! Но в то время, когда я был занят решением политических проблем и бы­товых ситуаций, я не мог стать писателем, которого подразумевала придуманная мною книга. И в те пол­ные хлопот, печальные дни, когда шло судебное раз­бирательство, я тоже не мог стать писателем, кото­рого подразумевала книга, которую я очень хотел на­писать. Потом все закончилось, я вернулся к своему роману — любовной истории, действие которой про­исходит между 1975 годом и нашим временем, про­изошедшей в состоятельной стамбульской семье, или, как выражаются газеты, «в семье из высшего света Стамбула» — и к прежнему состоянию, которое так жаждал вновь обрести. Когда я думаю о том, что скоро закончу этот роман, я чувствую себя счастли­вым. Но, пережив столь важный опыт, я понял, что на самом деле все эти тридцать лет посвящал себя тому, чтобы быть подразумеваемым автором книг, которые я желал написать. Возможно, в моем случае это особенно важно, так как я всегда хотел писать толстые, серьезные, претенциозные книги и так как пишу я медленно. Представить себе книгу нетрудно. Я часто это делаю, так же как и часто воображаю себя другим человеком. Трудно стать подразумевае­мым автором книги, которую вы вообразили.

Но я не хочу жаловаться. Раз я уже написал и из­дал семь романов, хотя для этого и потребовались не­которые усилия, я готов с уверенностью заявить, что могу стать автором книг моей мечты. Подобно тому, как я оставил в прошлом уже написанные мной кни­ги, так я оставил позади и призраки авторов, которые могли бы их написать. Все семь «предполагае­мых авторов», так похожих на меня, за тридцать лет познали, как выглядят мир и жизнь, когда смотришь на них из Стамбула, из окна, похожего на мое, они знают этот мир изнутри, верят в него и могут рас­сказывать о нем с детской серьезностью и ответственностью.

Я очень надеюсь, что смогу писать романы еще тридцать лет и под этим предлогом сумею прожить другие жизни под масками других людей.