Патологии

Послесловие

Проезжая мост, я часто мучаюсь одним и тем же видением.
...Святой Спас стоит на двух берегах. На одной стороне реки — наш дом. Мы ежесубботне ездим на другую сторону побродить меж книжных развалов, расположившихся в парке у набережной.
За лотками стоят хмурые пенсионеры, торгую­щие дешевой сурового вида классикой и дорогой "макулатурой" в отвратных обложках. Большим пальнем левой руки я приподнимаю корки разложенных на лотке книг. Мою правую руку держит мой славный приемыш, трехлетний госпо­дин в красной кепке и бутсах, обильно развесивших белые пухлые шнурки. Он знает несколько важных слов, он умеет хлопать глазами, у него богатая и честная мимика, мы в восторге друг от друга, хотя он этого никакие выказывает. Мы знакомы уже пол­тора года, и он уверен, что я его отец. Сидя на набережной, мы едим мороженое и смотрим на воду. Она течет.
— Когда она утечет? — спрашивает мальчик.
"Когда она утечет, мы умрем", — думаю я и еще не боясь напугать его, произношу свою мысль вслух Он принимает мои слова за ответ.
—А это скоро? — видимо, его интересует, на­сколько быстро утечет вода.
—Да нет, не очень скоро, — отвечаю я, так и ня определив для себя, о чем я говорю, — о смерти или о движении реки.
Мы доедаем мороженое. Он раскрывает рот, что­бы сцапать последние сладко размякшие, выдавлен­ные из вафельного стаканчика сгустки мороженого. Раскромсанную, в белых каплях вафлю доедаю я.
— Кусьно, — констатирует малыш.
Вытираю ему платком липкие лапки, почему-то в грязных потеках липкие щеки и поднимаюсь ухо­дить.
—Давай еще подождем? — предлагает он.
—Чего?
—Подождем, пока утечет.
—Ну давай. Он сосредоточенно смотрит на воду. Она все еще течет.
Потом мы садимся в маршрутку, маленький авто­бус на двадцать персон плюс водитель, виртуозно ру­лящий и одновременно обилечивающий пассажиров, во рту его дымится папироса, но пепел никогда не упадет ему на брюки, — пепел, достигнув критичес­кой точки опадания, рассыпется за окном, обвалив­шись на ветру с сигареты, вовремя вынесенный ру­кой водителя на безопасное расстояние.
Иногда я сомневаюсь в виртуозности водителя. Когда мы, двое очаровательных мужчин, я и приемыш, путешествуем по городу, я сомневаюсь во всем. Я сомневаюсь в том, что цветочные горшки не падают с балконов, а дворняги не кидаются на людей, я сомневаюсь в том, что оборванный в прош­лом месяце провод телеграфного столба не дает ток, а канализационные люки не проваливаются, откры­вая кипящую тьму. Мы бережемся всего. Мальчик доверяет мне, разве я вправе его подвести?
В том числе я сомневаюсь в виртуозности води­теля маршрутки. Но сказать, что я сомневаюсь, мало. Ужас, схожий с предрвотными ощущениями, сводит мои небритые скулы, и руки мои прижима­ют трехлетнее с цыплячьими косточками тело, и пальцы мои касаются его рук, мочек ушей, лба, я проверяю, что он теплый, родной, мой, здесь, ря­дом, на коленях, единственный, неповторимый, смешной, строгий, и он отводит мою руку недоволь­но, — я мешаю ему смотреть, как течет, — мы едем помосту.
И меня мучает видение. Водитель выносит руку с сигаретой, увенчанной пеплом, за окно, бросает мимолетный взгляд в зеркало заднего вида, пыта­ясь прикинуть, кто еще не заплатил за проезд, пра­вая нога машинально давит на газ, потому что глаза его сотую часть секунды назад уже передали в мозг донесение о том, что дорога на ближайшие сто мет­ров пуста, — все легковые машины ушли вперед. Он выносит руку с сигаретой, давит на газ, смотрит в зеркало заднего вида и не знает, что спустя мгнове­нье его автобус вылетит на бордюр. Быть может, автобус свернул из-за того, что колесо угодило в не­известно откуда взявшуюся яму, быть может, на дорогу выбежала собака и водитель неверно среаги­ровал, — я не знаю.
Визг женщины возвращает глаза водителя на до­рогу, которая уходит, ушла резко вправо, и он уже не слышит крика пассажиров, он видит небо, пото­му что маршрутка встает на дыбы, и, как нам ка­жется... мед-лен-но... но на самом деле мгновен­но, — отвратительно, как воротами в ад, лязгнув брюхом автобуса о железо ограды, то ли перевали­вается за нее, то ли просто эту ограду сносит. Вода течет. До нее тридцать метров. Я увидел все раньше, чем закричавшая женщина. Я сидел рядом с водителем, справа от него, на этом месте должен был сидеть кондуктор, если бы автопарк не экономил на его должности. Я всегда сажусь на место отсутствующего кондуктора, если я с малышом. Когда я один, я сажусь куда угодно, потому что со мной никогда ничего не случится. В ту секунду, когда водитель потерял управление, я перехватил мальчика, просунув правую руку ему под грудку, и накрепко зацепился пальцами за джин­су своей куртки. Одновременно я охватил левой рукой тот поручень, за который держатся выходящие пассажиры, сжав его между кистью и бицепсом. В следующую секунду, когда автобус, как нам каза­лось медленно, встал на дыбы, я крикнул водите­лю, тщетно выправляющему руль и переносящему ногу с газа на тормоз: — Открой дверь!
Он открыл ее, когда автобус уже падал вниз. Он не подвел нас. Хотя, возможно, он открыл ее слу­чайно, упав по инерции грудью на руль и в ужасе упершись руками в приборы и кнопки. Несмотря на крик, поднявшийся в салоне, — кричали даже мужчины, только мой приемыш молчал, — несмот­ря на то, что с задних сидений, будто грибы из ко­шелки, на лобовуху салона загремели люди и кто-то из пассажиров пробил головой стекло, итак, не­смотря на шум, я услышал звук открываемой две­ри, — предваряющийся шипом, заключающийся стуком о поручень и представляющий собой будто бы рывок железной мышцы. Я даже не повернул голову на этот звук.
Автобус сделал первый кувырок, и я увидел, что пенсионерка, так долго сетовавшая на платный про­езд две остановки назад, как кукла кувыркнулась в воздухе, взмахнув старческими жирными розовыми ногами, и ударилась головой о... я думал, что это по­толок, но это уже пол.
Мы, я и мальчик, съехали вверх по поручню, я нагнул голову, принял удар о потолок затылком и спиной, отчетливо чувствуя, что темечко ребенка упирается мне в щеку, в ту же секунду ударился за­дом о сиденье, завалился на бок, на другой и, нако­нец, едва не вырвал себе левую руку, когда автобус упал на воду.
Ледяная вода хлынула отовсюду одновременно. Один мужчина, с располосованным и розовым ли­цом, будто сахаром посыпанным стеклянной пылью, рванулся в открытую дверь и мгновенно был уне­сен в конец салона водой, настолько холодной, что показалось — она кипит. Я дышал, и дышал, и дышал, до головокружения. Я смотрел в фортку напротив, в которую, как ведь­ма, просовывала голову жадная вода. Помню еще, как один из пассажиров, мужчина, карабкаясь по полу на очередном, уже подводном, повороте авто­буса, крепко схватил меня за ноги, зло впился в мякоть моих икр, ища опоры. Я закрыл глаза, потому что сверху и сбоку меня заливала вода, и наугад ударил его ногой в лицо. Здесь я понял, что воздуха в салоне больше нет, и пальцами ног, дергаясь и торопясь, стянул с себя ботинки.
Автобус набирал скорость. Я открыл глаза. Автобус шел на дно, мордой вниз. Я догадался об этом. В салоне была мутная тьма. Справа от меня, на лобовухе, лежали несколько — пять, или шесть, или даже больше — пассажиров. Я почувствовал, что они дергаются, что они движутся. Кто-то лежал на полу и тоже двигался, я поднял ноги вверх и понял по их относительной неподвижности, что вода боль­ше не течет в салон, потому что он полон.
Мальчик недвижно сидел у меня на руках, слов­но заснул.
Я повернул голову налево, и увидел, что дверь открыта, и, оттолкнувшись от кого-то под ногами, развернулся на поручне, схватился левой рукой за дверь, за железный косяк, еще за что-то, видимо, где-то там же начисто сорвал ноготь среднего паль­ца, изо всех уже, казалось, последних сил, дрыгая ногами, иногда впустую, иногда во что-то попадая, двигался куда-то, и неожиданно увидел, как авто­бус, подобно подводному метеориту, ушел вниз, и мы остались с малышом в ледяной воде, посереди­не реки, потерянные миром.
Тьма была волнистой и дурной на вкус, только потом я понял, что, кувыркаясь в автобусе, я про­кусил щеку, и кусок мякоти переваливался у меня во рту, где, как полоумный атлант, упирался в небо мой живой и розовый язык, будто пытающийся меня поднять усилием своей единственной мышцы.