No Woman No Cry. Моя жизнь с Бобом Марли

Я с детства была амбициозной. Я просто знала, что без этого никак в окружении громил, воров, проституток и мошенников — в Тренчтауне такого добра было предо­статочно. Но рядом с плохими жили и хорошие люди, сильные, талантливые, старающиеся быть достойными. Парикмахеры. Водители автобусов. Швеи. Боб и сам не­которое время работал сварщиком.
Я росла под опекой моего отца, Лероя Андерсона, му­зыканта, работавшего столяром и плотником. Иногда он брал меня на свои плотницкие работы или послушать его игру на саксофоне. Он сажал меня на край верстака в своей мастерской возле дома и называл разными лас­ковыми именами — "солнышко" или уменьшительными от моего полного имени, Алфарита Констанция Андерсон. Оттого, что моя кожа была очень темной, в школе меня прозвали "Чернушкой". Я с детских лет не понаслыш­ке знала о расовом неравенстве и долго недооценивала себя из-за цвета кожи. На Ямайке так исторически сло­жилось. Как поется в старой американской песне, "if you're black get back, if you're brown, stick around..." ("если ты черный, иди подальше, если ты смуглый, мо­жешь остаться..."). Тренчтаун был, да и сейчас остается гетто в Кингсто­не, столице Ямайки. В те времена там царил самострой.
Люди захватывали участок земли, получали на него офи­циальное разрешение и потом строили на этой земле все, что могли. Там встречались дома из картона, ржавого же­леза, бетонных блоков. Будто в Африке, хижина на хижи­не. На Ямайке по-прежнему предостаточно таких мест.
Когда мне было пять лет, моя мать, Синтия "Вида" Джарретт, оставила папу, меня и моего брата Уэсли, чтобы создать новую семью с другим мужчиной. (С собой она взяла другого моего брата, Донована, у которого была бо­лее светлая кожа). Я любила маму, потому что когда люди смотрели на нас и говорили: "А это чьи детишки?", "А вон та чья девочка?", в ответ всегда слышалось: "А, да это де­ти Виды", "Это Бидина единственная дочка, какая хоро­шенькая девочка".
Но я все-таки продолжала жить то с мамой, то с ее ма­мой, моей бабушкой, пока мой отец наконец не решил это прекратить. Может быть, он ревновал Виду к другому муж­чине и чувствовал, что нам нечего там делать. Так или ина­че, я чаще бывала у бабушки, потому что лицом была по­хожа на нее — семья моей матери кубинского происхож­дения — и мне она нравилась. Я даже терпела дым ее сигар — она курила их задом наперед, горящим концом в рот! Ее двор был полон внуков, отпрысков пяти дочерей, всем нужен был присмотр. Бабушка нас пасла, варила огромный котел кукурузной каши на завтрак, и мы с дво­юродными братьями-сестрами четырех, пяти и шести лет ели эту кашу с крекерами и отправлялись в подготовитель­ную школу.
Когда мой отец решил, что лучше нам жить с ним, он призвал на помощь свою сестру Виолу. Детей у Виолы не было, но она была замужем и пыталась построить свою собственную жизнь. Нами она не собиралась заниматься, пока не вмешались наши дедушка с бабушкой, которые нас очень любили, и не попросили ее подумать хорошень­ко. "Ты должна помочь Рою, — вроде бы сказал наш де­душка, — потому что детки хорошие и им нужна твоя за­бота". Этот дедушка, портной, умер примерно в то же вре­мя, когда тетушка Виола Андерсон Бриттон согласилась взять нас к себе. Так что я не успела с ним познакомить­ся, но мне есть за что сказать ему спасибо. Вряд ли я хоть что-нибудь потеряла, не оставшись с матерью напро-тив — думаю, что я выросла порядочной женщиной бла­годаря тетке, отцу и брату; каждый из них сыграл свою роль. Мы должны были поддерживать друг друга.
Тетушка шила свадебные платья в партнерстве со сво­ей сестрой Дороти "Титой" Уокер, которую мы, детишки, звали "Толстая Тетушка". Во всем Кингстоне люди знали: если хочешь, чтобы на свадьбе все было идеально, от не­весты и жениха до мальчика-пажа, "Две Сестры" — это то, что нужно. И не забудьте про торт — тетушка могла и его сделать — от одного до пяти слоев! А еще некоторое вре­мя она содержала закусочный киоск у дороги перед на­шим домом, где мы продавали имбирное пиво, пудинг, ры­бу, пончики, чай и суп. Все сгодится, чтобы свести концы с концами. Ее муж, Герман Бриттон, был водителем. Он от­носился ко мне очень хорошо, и я считала его своим отчи­мом, но с тетушкой у него было не все гладко и они руга­лись каждую пятницу, когда он вечером приходил домой пьяный. В остальном он был тихий и мирный. Мистер Бриттон имел двоих сыновей вне брака, и впоследствии они с тетушкой разошлись.
Я не знаю, как тетушке это удавалось, но дом 18А по Гринвич-парк-роуд, где мы жили, выглядел лучше всех остальных в округе. Изначально это был "казенный" дом: деревянный каркас с крышей из оцинкованной жести, часть правительственной программы по жилищному стро­ительству. Теперь же в нем было три спальни, швейная ма­стерская, открытая кухонная пристройка, туалет— выгреб­ная яма, веранда; вокруг был забор с калиткой, которую можно было запереть — редкость для Тренчтауна, где в те дни все кругом было открыто нараспашку и можно было запросто войти в чей угодно двор. У нас имелось радио, а позже и телевизор, и даже вода приходила по трубам прямо в наш двор, так что не надо было ходить на колон­ку, как делало большинство живущих по соседству людей. Несмотря на то, что у нас всегда были обязанности по дому, тетушка нанимала одного или двух помощников, ко­торые занимались хозяйством, пока она шила. Одним из них был Мае Кинг, он помогал тетушке делать пристрой­ки к дому или ремонтировать крышу, пострадавшую от ве­тра или сильного дождя. Но верховодила всегда она: Мае Кинг подавал ей гвозди, а она их забивала! Тетушка была женщина с характером, маленького роста, но энергичная и напористая. Она могла легко довести кого угодно. Ей было немногим больше тридцати, когда мы переехали жить к ней, и она по-прежнему выглядела симпатичной и по-женски привлекательной. Сколько я ее знала, она всегда следила за своей кожей и фигурой. Но в ней было гораздо больше, чем просто внешность: я называла ее "сельский староста", потому что ей было дело абсолют­но до всего. Все к ней приходили жаловаться, совето­ваться, и если что-то происходило в округе, то ей об этом сообщали в первую очередь. Еще она проводила ло­терею: ей сдавали деньги, а в конце недели проводился розыгрыш. Она была и кормилицей, и местным "прави­тельством", например, следила, чтобы все ходили голо­совать, — как я уже сказала, она была "за старшего".
Я знаю, непросто для такой женщины взвалить на свои плечи еще двух маленьких детей, но я думаю, что она это сделала с открытым сердцем, потому что любила своего брата и уважала родителей. И для нас она стала любимой тетушкой — самой-самой любимой.
Как-то папа делал табуретки в своей мастерской во дворе, и для меня тоже сделал одну. Все знали, что это та­буреточка Риты — пусть всего лишь скамеечка на четырех ножках с квадратным сиденьем, но очень аккуратно сде­ланная и лакированная. Так что сразу было видно: чей-то папочка хороший столяр. Я часто сиживала на своей та­буреточке в свободное время или пристраивалась на ней рядом с тетушкиной швейной машиной, чтобы помогать тетушке или просто смотреть и учиться. Впоследствии я стала для нее подшивать юбки и всякое такое.
Тетушкино уменьшительное имя было Вай, а у меня было для нее свое прозвище — Вай-Вай. Стоило мне толь­ко назвать ее Вай-Вай, и все шло отлично. Но когда она шлепала меня, я думала: "За что? Как она может?! Если бы она меня любила, то не шлепала бы! Наверное, это пото­му, что она всего лишь моя тетя. Как было бы здорово, если бы она была моей мамой!" Много раз, когда меня на­казывали, я садилась на свою табуреточку за углом дома и плакала, не забывая оглядываться по сторонам — если бы кто-нибудь увидел, они бы обязательно наябедничали: "Там вон Рита плачет, ма'ам!" Так что я плакала тайком, ду­мая: "Почему, почему она меня ударила? Потому что у ме­ня нет мамы? Потому что у меня нет настоящей мамы?.." И тут я начинала рыдать, громко и безутешно, чтобы те­тушка непременно вышла и увидела меня и услышала мои слова. Потому что она считала, что другая мама кроме нее мне не нужна.
Иногда меня все же отводили в дом моей матери. Там мне приходилось спать с полутора десятками других де­тей, делать то и это, подметать там и тут, и никто особен­но не обращал на меня внимания. И постепенно я нача­ла понимать, что это не мой дом — и слава богу. У тетуш­ки, где у меня была собственная комната и где обо мне заботились, — вот где было мое место.
Когда мне было девять лет, моя мать вышла замуж и не позвала меня на свадьбу. Такое непросто выдержать, осо­бенно маленькой девочке. Я не хотела, чтобы тетушка зна­ла, как мне плохо. Я чувствовала, нельзя ей ничего гово­рить, особенно когда она сказала: "Твоя мать не знает, что ты девочка, она даже трусики тебе не покупает". Конеч­но, я в очередной раз почувствовала себя брошенном. Но тетушка была мудрее меня. — Нечего страдать, — сказала она. — Она не хочет те­бя приглашать? Ну и что! Я сошью тебе красивое платье, наряжу тебя, и мы пройдем мимо их дома, и все увидят, ка­кая ты красивая и какая у тебя дешевка-мать.
Вот такая была у меня тетушка: она могла быть очень суровой, если ей это казалось необходимым. Но у нее были принципы, и она всегда держала голову высоко. На­стоящая праведница. За это я ее уважала и старалась ее любить и не подводить. Когда мы с Уэсли выросли, мы го­ворили нашему отцу: "Были времена, когда мы даже не знали, где ты, а тетушка всегда была с нами".