Царственные страстотерпцы. Посмертная судьба

Император

Вспоминая период ареста семьи в Царском Селе, Керенский говорил о Государе: ...в заключении Николай был большей частью в благодушном настроении, во всяком случае спокоен. …В нем поражало полное равнодушие ко всему внешнему, претворившееся в какой-то болезненный автоматизм… (…) И даже в Екатеринбурге, где для Царской семьи практически ввели уже тюремный режим, Николай Александрович, находясь второй год в заточении, не утратил бодрости духа. Вот отзыв о нем коменданта Авдеева: По его виду никогда нельзя было сказать, что он арестован, так непринужденно весело он себя держал.

У главного исполнителя расстрела, Юровского, о Николае II сложилось такое мнение: Всякий увидев его, не зная кем он был, никто бы не сказал, что этот человек был много лет царем такой огромной страны. А говоря обо всех Романовых, заключенных в доме Ипатьева, Юровский вынужден был признать: Если бы это была не ненавистная царская семья, выпившая столько крови из народа, можно было бы их считать как простых и незаносчивых людей. <…> Если посмотреть на эту семью по обывательски, то можно было бы сказать что она совершенно безобидна.

Однажды, — вспоминает комендант Авдеев свой разговор с Государем, — он задал вопрос, кто такие большевики.Я указал ему, что 5 депутатов-большевиков второй государственной думы были им сосланы в Сибирь, так что он должен знать, что за люди большевики, на что он ответил, что это делали его министры часто без его ведома. Тогда я спросил его, как же он не знал, что делали министры, когда 9 января 1905 года расстреливали рабочих перед его дворцом. Он обратился ко мне по имени-отчеству и сказал: “Вот вы не поверите, может быть, а я эту историю узнал только уже после подавления восстания питерских рабочих”.

Алексей Кабанов был одним из тех чекистов, кто вместе с Юровским расстреливал Царскую семью, а в 1960-е годы, будучи в преклонном возрасте, он требовал себе от “родной партии” за этот “подвиг” персональную пенсию. Вспоминая о времени службы в доме Ипатьева, Кабанов говорил, что Царь был неразговорчив во время прогулок, постоянно гулял только с дочерью Ольгой; причем они гуляли ускоренным шагом. В одну из прогулок, Николай II обратился к постовому охраннику, чтобы убрать торф с тропинки, по которой царь гулял. На это охранник ответил бывшему императору:

— Ишь, какой барин! Убери сам!

После этого, Николай эту тропинку очистил сам, путем разбрасывания ногой, с тропинки, торфа.

Императрица

Императрица говорила доктору Боткину: Я лучше буду поломойкой, но я буду в России. (…) Вера — вот что отличало взгляды Александры Федоровны от взглядов многих ее современников, верой дышат все письма Императрицы-узницы, говорящие о том, что ниспосланные ей страдания не только не охладили и не ожесточили ее душу, но и возвысили: Боже, как родина страдает! — писала она. — Бедная родина, измучали внутри, а немцы искалечили снаружи... Будет что-то особенное, чтобы спасти. Ведь быть под игом немцев — хуже татарскаго ига. Нет, такой несправедливости Господь не допустит и положит все в мере. Когда совсем затоптаны ногами, тогда Он Родину подымет. И будем непрестанно за Родину молиться. Господь Иисус Христос, помилуй меня, грешную, и спаси Россию… Когда все это кончится? Когда Богу угодно. Потерпи, родная страна, и получишь венец славы. (…) Вот и весна придет и порадует и высушит слезы и кровь, пролитыя струями над бедной родиной. Боже, как я свою родину люблю со всеми ея недостатками! (…)

Из дневниковых записей Императрицы известно, что она крайне редко выходила на прогулки и почти всегда оставалась в доме из-за плохого самочувствия. Однако знакомство с документами советского периода позволяет сделать предположение: одной из причин нежелания Александры Федоровны лишний раз выходить из комнат были оскорбления, нанесенные ей рядовыми охранниками. В воспоминаниях Кабанова об этом можно прочесть следующее: Бывшая царица Александра — среднего роста, рыжая, лицо слегка покрыто веснушками, некрасивая, затянутая, на прогулку не выходила, потому что ей, в первые дни нахождения в доме Ипатьева, охранники задавали вопросы: как она сожительствовала с Распутиным.

Семья

После расстрела Кабанов участвовал в сортировке царских вещей. Просматривая обнаруженные личные записи Великих княжон, он заметил: У всех дочерей царя были дневники. Несмотря на проходившие бурные события и, особенно, касающиеся их судьбы, в дневниках записывалось их самые обыденные моменты, как и с кем они стояли в церкви, с кем завтракали, прогуливались, и больше ничего. А ведь Ольге было уже 22 года! Оставил свои воспоминания о членах Царской семьи и красногвардеец из охраны дома Ипатьева А.А.Стрекотин. Приведем один фрагмент, в котором рассказывается о запомнившихся ему прогулках бывшего Императора с сыном: Тяжелая, неизлечимая болезнь совершенно парализовала у царевича обе ноги, видимо, еще до революции, поэтому-то на прогулку его всегда на руках выносил сам царь. Осторожно приподнимет его, прижмет к своей широкой груди, а тот крепко обхватит руками короткую толстую шею отца, опустив, как плети, тонкие слабые ноги. Так царь вынесет его из дома, усадит в специальную коляску, потом катает его по аллеям. Остановится, наберет камешков, сорвет для него цветов или веточек с деревьев — даст ему, а тот как ребенок кидается ими в кусты.

Кроме хамских выходок со стороны охранников были издевательства и иного рода. Из рассказов Чемодурова стало известно, что когда Августейшие Особы проходили мимо часовых, те всегда умышленно щелкали затворами винтовок, нервируя Их. Государь как бы окаменел и не выдавал своего состояния, — говорил Чемодуров, — Государыня страдала и все молилась. Княжны нервничали. Когда княжны шли в уборную, Их там встречал постовой красноармеец и заводил с Ними “шутливые” разговоры, спрашивая, куда Они идут, зачем и т.д. Затем, когда Они проходили в уборную, часовой, оставаясь наружи, прислонялся спиной к двери уборной и оставался так до тех пор, пока ею пользовались.

Инструкция по стирке белья Воспоминания надзирателей и палачей Романовых содержат не только общие впечатления о событиях, но и передают некоторые ценные подробности из жизни семьи в заточении. (…) В воспоминаниях Авдеева сохранился также и один неизвестный эпизод из бытовой жизни царственных узников: Первые 2—3 недели еще были затруднения с арестованными в смысле стирки белья. Привыкли они менять белье ежедневно, и надо было всю эту массу белья тщательно просмотреть, прежде чем сдать прачкам, при возвращении — та же история. Для этого не было ни времени, ни людей, а следить за каждой мелочью приходилось очень напряженно. Согласовали мы этот вопрос с тов. Белобородовым и предложили заняться этим делом, т е. стиркой белья, самим дочерям бывш. царя совместно с Демидовой, да и на кухне дома удобно было отгородить помещение для прачечной. <…> Вначале Александра Федоровна, как всегда, протестовала, требовала, чтобы пропускали прачку, но т.к. соответствующего человека не было найдено, ей категорически отказали. После этого бывш. великие княжны обратились ко мне, чтобы им достать печатную инструкцию по стирке белья. Конечно, книжки, как стирать белье, нам было негде достать, и мы были в затруднении, но нас выручил один старик кузнец с фабрики Злоказова тов. Андреев — он вызвался проинструктировать их. И действительно, после оборудования прачечной т. Андреев оказался хорошим преподавателем, и дело со стиркой наладилось, с тем лишь только, что менять белье они стали пореже.

"Отплясал свое…" Узнав о расстреле Царя, Россия отозвалась на его гибель холодным равнодушием. Русская поэтесса Марина Цветаева, поражаясь молчаливому, бесчувственному восприятию окружающими известия о гибели бывшего монарха, в мемуарах писала: Стоим, ждем трамвая. Дождь. И дерзкий мальчишеский петушиный выкрик:

— Расстрел Николая Романова! Расстрел Николая Романова! Николай Романов расстрелян рабочим Белобородовым!

Смотрю на людей, тоже ждущих трамвая, и тоже (то же!) слышащих. Рабочие, рваная интеллигенция, солдаты, женщины с детьми. Ничего. Хоть бы кто! Хоть бы что! Покупают газету, проглядывают мельком, снова отводят глаз — куда? Да так, в пустоту.

О реакции народа на сообщение о расстреле Р.Пайпс в книге “Русская революция” отметил следующее: По словам очевидцев, жители, по крайней мере городская их часть, особого горя при извещении о смерти Николая не испытали. В некоторых московских церквах отслужили службу за упокой души умершего, но что до всего остального — реакция была приглушенной. Локкарт замечает, “что сообщение было воспринято жителями Москвы с удивительным безразличием”. Такое же впечатление осталось и у Ботмера: “Реакция народа на смерть царя — безразличие. Народ принял убийство царя с апатичным безразличием. Даже люди приличные и благоразумные настолько уже успели привыкнуть к разным ужасам и так погружены в свои собственные дела и заботы, что испытывать что-то особенное неспособны”.

Бывший премьер-министр Коковцев даже подметил признаки некоторого злорадства, когда он ехал в трамвае 20 июля в Петрограде: “Нигде не было заметно даже тени сочувствия или жалости. Сообщение читали вслух вперемешку с ужимками, глумливыми, язвительными, бессердечными замечаниями... Выражались отвратительно, типа того, что “Давно пора...“ или “Да, брат Романов, отплясал свое”.

Расстрел

Охранник Александр Стрекотин, один из соучастников убийства, гордившийся им и оставивший в 1928 году воспоминания о преступлении, случайно высказался о своем внутреннем, удивительном для него самого смятении, охватившем его за несколько минут до совершения злодеяния в доме Ипатьева: Ко мне вниз опять спускается тов. Медведев берет у меня обратно наган и уходит. Уходя от меня я его спросил “что это все значит” он мне сказал “что скоро будет расстрел”. После этого я взволновался и почему-то мною овладела боязнь и жалость к ним, т. есть к царской семье. Вскоре вниз спускаются Медведев, Окулов и еще кто-то не помню... <…> По моему телу пробегают мурашки, я теперь знаю, что будет расстрел... Однако, несмотря на внутреннее колебание, Стрекотин до конца наблюдал палаческое действо. Мгновенное движение совести и человеческого сострадания отступило перед ожесточением и дерзостью. Наконец слышу шумные шаги, — продолжал он в воспоминаниях, — и вижу спускается вниз вся семья Романовых... <…> Когда их ввели в комнату, то той же минутой вышел обратно Окулов, проходя мимо меня он проговорил “еще стул понадобился” видимо умереть-то на стуле хочется. Ну что уж придется видимо принести. <…> Юровский скорым движением рук показывает арестованным, как нужно становиться, а тихим и спокойным голосом говорит “пожалуйста становитесь вот так, в ряд”, но все это происходило необычайно скоро. Арестованные стояли в два ряда... <…> Наследник сидел на стуле. <…> …Тов. Юровский начал читать... <…> ...Он прочитал, что-то вроде, как “Ваши родственники мешают Вам жить и идут войной, а потому Ваша жизнь покончена”, но он не закончил еще чтение, как царь переспросил “как, я не понял, прочтите еще”, тогда товарищ Юровский стал читать вторично и при его последних словах “Ваша жизнь покончена” сойкало несколько голосов и даже царица и старшая дочь Ольга пытались перекреститься, но не успели. С последними словами “Ваша жизнь покончена” тов. Юровский мигом вытащил из кармана револьвер и выстрелил в царя. Последний от одного выстрела моментально свалился с ног. Одновременно с выстрелами тов. Юровского начали беспорядочно стрелять и все тут присутствующие. Арестованные уже все лежали на полу истекая кровью, а наследник все еще сидел на стуле. Он почему-то долго не упадал со стула и оставался еще живым. Впритруть начали ему стрелять в голову и грудь, наконец и он свалился со стула. С ними вместе были расстреляна и та собачка, которую принесла с собой одна из дочерей.

По лежащим трупам было сделано еще несколько выстрелов (по словам товарищей из команды, стрельба была слышна всем постовым, находящимся на постах). Затем по приказанию тов. Юровского стрельба была прекращена. Комната была сгущена дымом и запахом. Были раскрыты все внутренние двери для того, чтобы дым разошелся по помещению. Принесли носилки, начали убирать трупы. Первым на носилку положили царя. Я помог его вынести. <…> …Стали ложить одну из дочерей царя, но она оказалась живой, вскричала и закрыла лицо рукой. Кроме того живыми оказались еще одна из дочерей и та особа, дама, которая находилась при царской семье. Стрелять в них уже было нельзя, так как двери все внутри здания были раскрыты, тогда тов. Ермаков видя, что я держу в руках винтовку со штыком, предложил мне доколоть этих еще оказавшихся живыми. Я отказался, тогда он взял у меня из рук винтовку и начал их докалывать. Это был самый ужасный момент их смерти. Они долго не умирали, кричали, стонали, передергивались. В особенности тяжело умерла та особа — дама. Ермаков ей всю грудь исколол. Удары штыком он делал так сильно, что штык каждый раз глубоко втыкался в пол. Один из расстрелянных мужчин видимо стоял до расстрела во втором ряду и около угла комнаты и когда их стреляли он упасть не мог, а просто присел в угол и в таком положении остался умершим.