Жил-был дважды барон Ламберто, или Чудеса острова Сан-Джулио

Лежит среди гор озеро Орта. Посреди озера — остров Сан-Джулио. А на острове стоит вилла барона Ламберто, человека очень старого — ему девяносто три года, очень богатого — ему принадлежат двадцать четыре банка в Италии, Швейцарии, Гонконге, Сингапуре и т. д. — и очень больного. Болезней у него тоже ровно две дюжины.
И только его мажордом Ансельмо помнит все. Они перечислены у него в записной книжечке по алфавиту — артрит, артроз, астма, атеросклероз, бронхит хронический и так далее, до буквы "я" — до язвы желудка.
Рядом с названием болезни Ансельмо указал лекарства и время их приёма днём и ночью, отметил, что можно есть и что нельзя, а также записал советы врачей:
"ПОМЕНЬШЕ СОЛИ — ОТ НЕЁ ПОВЫШАЕТСЯ ДАВЛЕНИЕ",
"ОГРАНИЧИТЬ САХАР — ВРЕДЕН ПРИ ДИАБЕТЕ",
"ИЗБЕГАТЬ ВОЛНЕНИЙ, ЛЕСТНИЦ, СКВОЗНЯКОВ, ДОЖДЯ, СОЛНЕЧНОГО, А ТАКЖЕ ЛУННОГО СВЕТА".
Когда у барона Ламберто начинает где-нибудь что-нибудь болеть, сам он не решается определить, с каким заболеванием это связано, и зовёт мажордома:
— Ансельмо, у меня болит вот здесь и вот тут. Что это значит?
— Номер семь, синьор барон, двенадцатиперстная кишка.
Или же:
— Ансельмо, у меня опять кружится голова. В чём дело?
— Номер девять, синьор барон. Печень. Но может быть также и номер пятнадцать — щитовидная железа.
Сам барон к тому же путает номера.
— Ансельмо, сегодня у меня очень плохо с двадцать третьим. Тонзиллит? Или панкреатит?
— С вашего разрешения, синьор барон, панкреатит у нас значится под номером одиннадцать.
— Да что ты! Разве номер одиннадцать — это не цистит?
— Цистит — номер двадцать четыре, синьор барон. Посмотрите сами.
— Ладно, Ансельмо, ладно… Какая сегодня погода?
— Туман, синьор барон. Похолодало. В Альпах выпал снег.
— Пора собираться в Египет, не так ли?
У барона Ламберто есть вилла в Египте, в двух шагах от пирамид, есть вилла и в Калифорнии, и на Солнечном берегу в Каталонии, и на Изумрудном берегу в Сардинии. У него есть также хорошо отапливаемые особняки в Риме, Цюрихе и Копенгагене.
Но зимой он чаще всего уезжает в Египет — погреть на солнце свои старые кости, особенно конечности, в частности мизинец на правой ноге, который очень важен, потому что вырабатывает красные и белые кровяные шарики.
Так что и в этот раз они отправляются в Египет. Однако остаются там недолго.
Путешествуя по Нилу, они встречают арабского святого и некоторое время беседуют с ним, после чего барон Ламберто и мажордом Ансельмо ближайшим авиарейсом возвращаются в Италию, уединяются на вилле, что на острове Сан-Джулио, и проводят кое-какие эксперименты.
Вскоре на острове появляются новые обитатели. В мансарде под самой крышей виллы сидят теперь шесть человек, которые день и ночь без устали повторяют имя барона:
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
Начинает синьорина Дельфина, продолжает синьор Армандо, подхватывает синьор Джакомини, за ним следует синьора Дзанци, далее друг за другом синьор Бергамини и синьора Мерло и, наконец, снова наступает очередь синьорины Дельфины.
Каждый работает ровно час, ночью — два часа.
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
Синьорине Дельфине всё это кажется очень смешным. Ложась спать, она думает: "Что за дурацкая работа? Какой в ней смысл? Эти богачи просто сумасшедшие люди!"
Другие пятеро не смеются и не задаются никакими вопросами. Им хорошо платят. Каждый получает, как президент республики, плюс питание, проживание и сколько угодно карамели на выбор. Карамель для того, чтобы не першило в горле. О чём, спрашивается, тут ещё думать?
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
И в воскресенье работают. И даже в рождество. И в новогоднюю ночь.
Они не знают, что в мансарде повсюду установлено множество крохотных микрофонов, а по всей вилле скрыты в разных местах небольшие динамики.
Один лежит даже под подушкой в постели синьора барона, другой спрятан в рояле, в музыкальной гостиной. Два других — в ванной комнате: в кране с горячей водой и в кране с холодной водой.
В любую минуту, где бы ни находился барон Ламберто: в винном погребе или библиотеке, в столовой или туалете — он может нажать кнопку и услышать:
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
И мажордом Ансельмо тоже, по крайней мере, каждые полчаса проверяет, хорошо ли идёт работа там, наверху под крышей, нет ли пауз и достаточно ли ясно произносится имя барона: каждый слог должен звучать громко и отчетливо, чтобы все шестеро честно зарабатывали свой хлеб и свою карамель.
Синьор барон вообще-то не очень доволен.
— Согласись, Ансельмо, — жалуется он, — заглавная буква ведь не слышна!
— К сожалению, синьор барон, нет никакого способа произносить прописную букву иначе, чем строчную. Есть такой недостаток у разговорного языка, ничего не поделаешь!
— Знаю, и это очень досадно. Заглавное "Л" моего имени звучит совершенно так же, как "л" в словах "людоед", "лентяй", "лжец", "лизоблюд"… Это просто унизительно. Не понимаю, как мог великий Наполеон мириться с тем, что "Н" в его императорском имени звучит так же, как в словах "немощь", "негодяй", "неряха", "навоз"!
— "Намордник", "надзиратель", "национализация", — добавляет Ансельмо.
— Что это значит — национализация?
— Это когда собственность частных лиц передаётся во владение государства.
Барон размышляет.
— Они должны, по крайней мере, стараться хотя бы мысленно видеть моё имя с прописной буквой "Л".
— Это можно, — соглашается Ансельмо. — Наклеим на стены мансарды плакаты с вашим именем, написанным крупными печатными буквами, чтобы они видели его, когда произносят.
— Неплохо придумано. Кроме того, надо сказать синьоре Дзанци, чтобы она не растягивала так сильно второй слог и не укорачивала третий, а то у неё получается какое-то блеяние — Ламбе-е, бе-е, бе-е… Этого непременно следует избегать.
— Будет сделано, синьор барон. Если позволите, я в таком случае попрошу и синьора Бергамини не слишком разделять ваше имя на слоги. А то у него получается… Как бы это вам сказать, словно на стадионе во время футбольного матча... Будто скандируют болельщики: "Лам-бер-то! Лам-бер-то!.."
— Да уж позаботься, Ансельмо, позаботься. А у них есть какие-нибудь просьбы ко мне?
— Синьора Мерло хотела бы, чтобы вы разрешили ей вязать во время работы.
— Не возражаю, лишь бы только не вздумала вслух считать петли.
— Синьор Джакомини хотел бы, чтобы вы разрешили ему ловить рыбу из окна комнаты на северной стороне дома, что над самой водой.
— Но ведь в озере Орта нет никакой рыбы...
— Я тоже сказал. Я объяснил, что это мёртвое озеро. Он ответил, что для него важно ловить, а не вылавливать рыбу, так что мёртвое это озеро или живое, для него, настоящего рыболова, не имеет никакого значения.
— Тогда пусть ловит.
Барон встаёт, опираясь на две палки с массивными золотыми набалдашниками, хромая (номер двадцать три — хромота) делает три шага к ближайшему дивану и с трудом опускается на него. Нажимает на другую кнопку и слышит:
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
— Это голос синьорины Дельфины.
— Да, синьор барон.
— Какое красивое произношение. Отчётливо слышна каждая буква имени, а ведь оно, как ты, Ансельмо, конечно, заметил, состоит из восьми различных букв.
— И моё тоже, если синьор барон позволит заметить.
— И твоё. И Дельфины. Все имена красивы, если ни одна буква в них не повторяется. Иногда красивы и другие. Мою бедную маму, например, звали Оттавиа. В её имени "а" повторено, а "т" удвоено. Поэтому оно тоже звучит очень красиво. И мне так жаль, что моя сестра захотела назвать своего единственного сына Оттавио. Это имя начинается и кончается одной и той же гласной. И эти два "о" создают впечатление, будто имя поставлено в скобки. Имя в скобках — разве это дело! Наверное, поэтому я так не люблю Оттавио. Не думаю, что сделаю его наследником моего состояния... К сожалению, других родственников у меня нет...
— Нет, синьор барон.
— Все умерли раньше меня, кроме Оттавио. И он ждёт моих похорон, разумеется. Кстати, нет ли каких новостей о дорогом племяннике?
— Нет, синьор барон. Последний раз он просил одолжить двадцать пять миллионов, чтобы уплатить долг. Это было год назад. — Да, помню. Он проиграл их в кегли. Всё такой же легкомысленный, как всегда. Ладно, Ансельмо, приготовь мне настой ромашки. У барона Ламберто самая большая в мире коллекция сушёной ромашки. У него есть ромашка с Альп и Апеннин, с Кавказа и Пиренеев, с Сьерры и Анд, даже со склонов Гималаев. Каждый вид ромашки хранится в отдельном шкафу, где на табличке указаны год, день и место сбора.
— Сегодня я бы посоветовал вам, — говорит Ансельмо, — ромашку из Римской Кампаньи, тысяча девятьсот сорок пятого года. — Решай сам, Ансельмо, решай сам.
Раз в году вилла открывает свои двери и ворота, и туристы могут осмотреть коллекции барона Ламберто — сушёной ромашки, зонтов и картин голландских художников семнадцатого века... Посмотреть на них приезжают со всех концов света, и лодочники Орты, которые на своих вёсельных и моторных лодках перевозят посетителей на остров, в этот день просто обогащаются.

***

Идёт смена синьорины Дзанци.
— Ламберто, Ламберто, Ламберто...
Она очень старается не выделять второй слог, чтобы не слышалось это блеяние — "бе-е, бе-е, бе-е", за которое её упрекнули. Она тоже, как и синьора Мерло, чтобы не скучать, вяжет на спицах и чувствует себя совсем неплохо. Ей даже не приходится считать петли, руки сами делают это.
В другой комнате мансарды молодой Армандо слушает рассуждения синьорины Дельфины.
— Эта работа, — говорит она, — не по мне.
— А я нахожу её очень лёгкой, — возражает Армандо. — Представьте, если бы пришлось без конца повторять слово "птерозавр"…
— А что это значит?
— Доисторический летающий ящер. На прошлой неделе был в кроссворде.
— Но при чём тут птерозавр! Эта работа всё равно оставалась бы очень странной, даже если бы пришлось без конца твердить слова "печка", или "картошка".
— Не вижу ничего странного или загадочного. Барон платит, мы делаем что приказывает. Просто и ясно. Он вкладывает капитал, мы трудимся. Осёл останавливается там, где велит хозяин.
— А толку? Я десять лет работала на чулочной фабрике. Хозяин платил (мало, по правде говоря), я работала, и в результате люди покупали чулки. А мы что производим?
— Синьорина, не усложняйте дело. Считайте, что вам платят за рекламирование мыла "Пик-Пук". Вам ведь не нужно производить это мыло, достаточно только повторять: "Пик-Пук", "Пик-Пук", "Пик-Пук". И люди бегут покупать это мыло, потому что, когда моют лицо, им слышится ваш нежный голосок и видится ваш хорошенький носик.
— Оставим комплименты. Мы не делаем барону Ламберто рекламу, — он ведь не продаётся. К тому же работаем втайне, словно речь идёт о чём-то запретном.
— Наверное, это военная тайна.
— Ну что вы...
— Какой-нибудь атомный секрет...
— Да бросьте...
— Синьорина, я подсчитал, что каждый раз, произнося слово "Ламберто", я зарабатываю пятьсот лир. Это, по-вашему, мало?
Условия здесь отличные. Кухня превосходная. Сегодня, например, синьор Ансельмо подал нам трюфели с рисом и утку по-пекински. Я двенадцать лет работал на заводе, где выпускали холодильники, но ел только хлеб с самой дешёвой колбасой. Тут же я начинаю толстеть. А когда попросил от имени всех нас, чтобы одну из комнат переоборудовали в спортивный зал, нашу просьбу выполнили в тот же день. И какой спортинвентарь — как у миллионеров! Вы ведь тоже с удовольствием будете заниматься гимнастикой. Так в чём же дело, чем вы недовольны?
— Я довольна, но хочу понимать смысл того, что делаю.
— А когда поймёте, что вы с ним, с этим смыслом, сделаете? Кофе сварите?
Идёт смена синьоры Мерло. В соседней комнате спокойно отдыхают синьор Бергамини и синьор Джакомини, который, как обычно, ловит рыбу. Он забросил удочку из окна и ждёт. Ловить рыбу умеют все — так по крайней мере считает он — и объясняет: — Это как на Олимпиаде — важно участвовать, а не побеждать.
Синьор Бергамини стоит рядом и наблюдает. Поистине волшебное совпадение ― оказались вместе настоящий рыболов и настоящий наблюдатель за рыболовом из тех, кто не выходит из себя, если рыболов ничего не ловит, а просто стоит, заложив руки в карманы, или курит трубку и спокойно проводит время, не отвлекая разговорами.
Если же они и разговаривают, то вспоминают прежние рыбалки, в других местах, или обмениваются мнениями по разным поводам. — Вы заметили, — говорит синьор Джакомини, — что синьор Ансельмо никогда не расстаётся со своим зонтом?
— По-моему, — отвечает синьор Бергамини, — он держит его, даже когда принимает душ.
В самом деле, синьор Ансельмо всегда ходит с чёрным шёлковым зонтом — он висит у него на руке.
— Славный малый, однако.
— Пожалуй.
Когда наступает смена синьора Джакомини, он укрепляет свою удочку на подоконнике и просит синьора Бергамини посматривать на неё. Синьор Бергамини — истинный наблюдатель за рыболовом. Он продолжает наблюдать, даже когда тот уходит.
А теперь давайте послушаем, о чём говорят синьоры Дзанци и Мерло, которые вяжут в гостиной.
Синьора Мерло озабочена. У неё есть кузен, которого зовут Умберто, и ещё один, которого зовут Альберто. Когда наступает её смена, эти имена всё время приходят ей на ум, и уже не раз у неё едва не срывалось с языка "Умберто" или Альберто" вместо "Ламберто".
Дальше всё идёт хорошо — второй и третий слоги одинаковы во всех трёх именах — умБЕРТО, альБЕРТО и ламБЕРТО. Но первый всегда даётся ей с трудом, всё время приходится с электронной скоростью бороться между мыслью и языком. Каждый раз нужно выбирать правильный слог из трёх — "Лам", "Ум" или "Аль".
— До сих пор, к счастью, я ещё ни разу не ошиблась.
— Это, конечно, нелегко, — соглашается синьора Дзанци. — А у меня свои трудности. Мне приходят на ум разные другие слова, которые начинаются на "лам", например, "лама", "лампа", "лампион", "лампада", "лампасы"... Первый слог идёт легко, а на втором я уже спотыкаюсь. Всё это, конечно, дело совести. Ведь платят за то, чтобы я произносила "Ламберто", и если стану говорить "лампасы", у меня возникнет ощущение, будто я нечестно зарабатываю свои деньги.
А внизу, в кухне, мажордом Ансельмо тоже время от времени нажимает кнопку и слушает разговоры, которые ведутся в комнатах под крышей. Они развлекают его, пока он готовит рисовый пудинг или булочки с кремом. Он слушает не для того, чтобы шпионить, а просто из любознательности. Он ведь очень образованный человек, этот синьор Ансельмо.
Синьор барон, напротив, никогда не стал бы подслушивать чужой разговор. Его бедная мама ещё в детстве объяснила ему, что подслушивать — плохо. Он нажимает кнопку только для того, чтобы удостовериться, что работа выполняется добросовестно.