Дневные любовники

О, Женщина! Ты пустота, которую заполняю собою:
И когда утомленный дневным переходом Ра
Направляет ладью на запад,
И когда он вновь сияет на востоке,
Восстав из подземных вод.
Я заполняю тебя, сосуд без дна,
Загадка без ответа,
И ликую, божественно возносясь.

/Древнеегипетский текст/

ПРЕДИСЛОВИЕ АДВОКАТА

Хотя человеческая жизнь в нынешние времена удручающе обесценилась и стоит ровно столько, сколько просит за нее киллер, а пули, сражающие не только безвестных бродяг, но и знаменитых людей России, стали обыденностью, — «Дело Галантной Дамы» (как окрестили его журналисты), которое недавно довелось мне вести, всколыхнуло общественность, особенно столичных феминисток из «Лиги защиты женщин».

И причина заключалась, пожалуй, не в самом факте убийства молодой очаровательной женщиной своего преданного любовника; случай на даче в Кратове выплеснулся за границы юриспруденции и в общественном сознании обрел знак вопроса: может ли Закон судить Любовь? Присутствовавшие на процессе Жанны Озолиной представляли ее то терпеливой жертвой мужских домогательств, то современной Мессалиной, поддерживающей свой любовный жар бесчисленной сменой поклонников. Но и те и другие не скрывали своего тайного восхищения преступницей и явно находились под гипнозом ее женского обаяния.

Для меня «Дело Галантной Дамы» началось душным июньским вечером с телефонного звонка моего студенческого друга, писателя Александра Пастухова. Неделю назад я отправил на дачу жену с десятилетним сыном и принялся наконец-то за статью для юридического журнала, где состоял членом редколлегии.
– Алеша, — проговорил он срывающимся голосом. — Мне худо.
– Что-нибудь серьезное?
Он замялся.
– Если объективно... меня надо расстрелять.
– Немедленно приезжай.

Наша дружба зародилась много лет назад в борцовском зале университета, где я учился на юридическом, а Сашка на факультете журналистики. Все последующие годы мы не теряли друг друга из виду и каждое лето непременно выезжали на Истринское водохранилище ловить рыбу.

Часом позже мы уже сидели за бутылкой водки у меня на кухне, и я невольно отметил, как похудел и осунулся мой друг со времени нашей прошлогодней встречи, а в бороде и на висках явно прибавилось седины.
– Мне нужна твоя профессиональная помощь, — сказал он. — Спаси мою возлюбленную.
– Тогда я включу диктофон, — предупредил я. — Это мой метод работы.

За ночь, к концу лихорадочного, путаного рассказа Пастухова, поведавшего мне свою трагическую историю, я укрепился в мысли взяться за это дело. Пронизанное, словно лунным светом, мерцанием любви, оно разительно отличалось от правонарушений, которыми приходилось мне за ниматься последнее время, все больше мараясь в грязи преступных деяний и пошлых, меркантильных человеческим отношений...

Три года назад у меня сожгли машину и квартиру после того, как я вел уголовное дело по факту мошенничества: некая фирма через дворников, работников жэков и участковых собирала сведения о престарелых людях, инвалидах и одиноких и предлагала им обмен жилплощади по так называемой «генеральной доверенности», после чего несчастные оказывались на улице. На судебном процессе я добросовестно выполнил обязанности ее защитника, но хозяева остались недовольны, и я лишился большей части своего имущества...

– Судить надо меня, — сокрушался Сашка, когда за окном кухни уже проклюнулся рассвет. — Между тем я сижу вот с тобой и пью водку, а Жанна томится в неволе...
Через два дня я уже входил в тяжеловесно-казенное здание следственного изолятора, стоящего на уклоне улицы Матросская Тишина.

Хотя в узилище этом бывал я неоднократно по служебным делам, всякий раз меня охватывал детский страх перед неволей: казалось, с лязгом захлопнувшаяся за мной металлическая дверь, охраняемая бдительным военизированным стражем, уже не откроется никогда.

Можно представить себе, что испытывали заключенные, чья вина еще не была доказана, но которым порой годами приходилось маяться в затхлых перенаселенных камерах – вместе с извращенцами, рецидивистами, туберкулезниками и сифилитиками...

Я торопливо поднимался по сумрачной лестнице, минуя «Уголок трудовой доблести» с пожелтевшими фотографиями передовиков, застекленную витрину со спортивными кубками и грамотами времен Союза, и встречные женщины в военной форме и домашних войлочных тапочках казались мне живым символом словосочетания «казенный дом».

«Вниманию работников следственных аппаратов и прокуратуры, суда и адвокатуры. Категорически запрещается передавать подследственным продукты питания, табачные изделия, вещи и другие предметы» — висело на стене знакомое объявление, заповеди которого я так часто нарушал. Торопливо проскользнув мимо него, я вскоре очутился в крохотной комнатке следственного кабинета со столом, обитым линолеумом.

Никогда прежде я не испытывал такого волнения перед свиданием с подзащитным; мне показалось даже, что временной поток, в котором я находился, неправдоподобно, мучительно замедлился.

Наконец, в коридоре раздался приближающийся топот сапог конвойного, дверь отворилась, и тесное пространство комнаты озарилось Ее появлением.

Вместо того чтобы предложить заключенной сесть на привинченную к полу табуретку, я поспешно шагнул ей навстречу и в следующий момент почти неосознанно приник губами к ее маленькой белой руке.

– Это так трогательно, что вы хотите меня защитить, – хрустальным голоском проговорила она, виновато улыбнувшись, и расположилась напротив меня, переплетя на столешнице по-детски припухшие пальчики.

На ней было голубое платье с узким вырезом, открывающим мраморную шею и чуть обозначающим скульптурную линию округлых плеч. Золотистые волосы, схваченные на затылке лентой, ниспадали на лоб и виски прихотливыми локонами, а едва тронутое косметикой лицо отливало розовым светом восхода. Невозможно было представить, что эту женщину только что доставили из общей камеры; вся она — от прически до мягких туфелек, плотно облегающих изящную ножку, — показалась мне гостьей из далекого галантного века, где царила атмосфера игривой земной любви, дамская подвязка означала высший эротизм, аристократки под масками отправлялись в «сады веселья» за пикантными приключениями, менуэт и вальс служили кокетливой прелюдией ухаживания, и даже вид публичных казней разжигал у слабого пола чувство сладострастия...

– Я, конечно, преступница, — тихо проговорила она, склонив голову. — Но я совсем не хотела убивать Люлика.
– Преступница вы или нет — решить суд, — мягко сказал я.
– Судья не может знать обо всем этом столько, сколько знаю я, — отозвалась она. — А что касается «орудия убийства», как вы называете, то тарелки я бросала и в мужа Кима. Но он всегда удачно уклонялся.
– Это у вас средство нападения или самозащиты? — уточнил я.
– Это протест. Когда мужчина ничего не понимает.
– Моя профессия — понять, чтобы помочь, — сказал я, включая диктофон. — Если вы мне доверяете — подробно расскажите обо всем. О Люлике, то есть Олеге Мякишеве, о Киме, об Александре Пастухове...
– Мне их всех так жалко, — почти прошептала она. — А вы, по-моему, добрый...

С тех пор я неоднократно встречался с Озолиной, в нарушение правил передавал ей записки от Сашки и в конце концов стал ловить себя на том, что жду встречи с подзащитной как любовного свидания.

Когда завершилось это судебное дело, друг мой Пастухов неожиданно прославился романом о священных проститутках Древнего Египта и уехал в Америку читать лекции о русской литературе.

Выйдя на свободу, Жанна Озолина сменила квартиру и затерялась где-то в круговерти московской жизни. «Дело Галантной Дамы» вскоре забылось; мутные воды времени уже несли на себе свежую пену иных историй, дающих прокорм пишущей братии и занимающих обывателя.

У меня же от всего этого осталось щемящее чувство ностальгии и честно исполненного долга. Глубокой осенью, когда чернеют обветшалые леса и снег приноравливается укрыть землю, — я забирался на свою чудом уцелевшую от мести бандитов дачу, зажигал камин и часами прослушивал записанные на пленку глуховатый баритон Пастухова и прозрачный голосок Жанны Озолиной, – так непохоже, по-разному рассказывающих одну и ту же драматическую историю любви...

Однажды я даже взялся за перо, но в конце концов понял, что количество исписанных страниц и художественное произведение — далеко не одно и то же; заблуждаются те, кто считает, что всякий может написать книгу. Тогда я передал свои неумелые наброски в тетради и кассеты профессионалу. Ибо, как говорили древние: «Verba volant, scripta manent » — «Слова улетают, написанное остается».

Алексей Табачников

ПРОЛОГ

– Встать, суд идет! — строгим голоском произнесла молоденькая секретарь, поднявшись за своим столиком и одернув полы темной жакетки; фраза эта привела в послушное движение всех собравшихся в зале, разом пресекая приглушенные разговоры вольной жизни. Судебное заседание по делу об убийстве художника Олега Мякишева началось ровно в десять утра — с той рутинной последовательностью действий, с какой разыгрывается исполнителями заезженный спектакль.

Из распахнувшейся задней двери появилась с папкой в руках судья Зоя Петровна Пономарева в строгом черном костюме, обтягивающем располневшую фигуру, — рыжая пятидесятилетняя женщина со скуластым, как бы распаренным лицом в густых веснушках. За ней следовали народные заседатели. Четко цокала тонкими каблучками районный библиотекарь Елизавета Сорока — сухощавая, с птичьим профилем и жестким каре смоляных, с проседью, волос. Завершал шествие, посвечивая тусклым фонарем наголо бритой головы, высокий костистый Семен Фотиевич Кривоплясов, еще с советских времен заслуженный токарь Завода Ильича.

Вся эта троица, выражающая собой служебную неприступность, расселась в креслах с высокими, как в зубном кабинете, спинками на фоне потрепанного, изрядно вылинявшего триколора. Пока судья Пономарева канцелярским тоном проверяла явку вызванных лиц, адвокат Алексей Табачников — мужчина с мощной фигурой располневшего атлета и крупным добродушным лицом — что-то сосредоточенно писал, широко распластавшись над столом.

Прокурор Клара Аксельбант нервно перебирала бумаги в раскрытой папке, то и дело поправляя сползающие на крошечный носик очки-хамелеоны; подвижная и миниатюрная, она походила на маленькую гладкошерстную собачку, чувствительную к малейшей перемене во внешней среде.

Свидетели были удалены из зала заседаний, и тут конвойные ввели подсудимую и с лязгом заточили в металлическую клетку у боковой стены.

Завсегдатаи-пенсионеры, которые ходили на судебные заседания, как в театр, с алчным любопытством повернулись в ее сторону.
– А разоделась-то… — осуждающе прошипела сухопарая старуха с клюкой.
На Озолиной было черное платье с небольшим вырезом, а шею украшала бархатная ленточка с капелькой-жемчужиной. Отец ее — Роман Степанович Петраков — горестно поник маленькой, тщательно причесанной седой головой и положил под язык таблетку нитроглицерина, а корреспондент популярной московской газеты Алёна Зоркая бросила ногу на ногу и расположила раскрытый блокнот на своем могучем бед ре конькобежки.
– Озолина Жанна Романовна, — зачитывала судья Пономарева. — Уроженка города Москвы, русская, родной язык русский, занимается фитодизайном в рамках индивидуальной трудовой деятельности...
Эти казенные слова падали в напряженную тишину зала, замершего под тяжким прессом Закона.
– Ранее не судима, — продолжала Зоя Петровна. — Под стражей с 21 июня, обвинительное заключение получила 4 октября...

И пока она объявляла состав суда, фамилии прокурора, адвоката и секретаря, а после разъясняла подсудимой ее права — Жанна Озолина пребывала в отрешенном, покорном смирении, подобно надгробному изваянию.
– Права понятны, — обреченно проговорила она. — Состав суда возражений не вызывает. Адвокат Табачников взял слово и попросил суд приобщить к материалам уголовного дела ходатайства подсудимой об истребовании ее трудовой книжки, а также характеристики с последнего места работы в типографии.
– Я считаю, в удовлетворении ходатайств следует отказать, — возразила прокурор Клара Аксельбант. Среди коллег и в преступном мире она была известна как самый жесткий обвинитель. В юном возрасте способная Клара уже сотрудничала с известным правозащитным журналом, рискуя свободой; в пору гласности и перестройки создала собственную партию неокадетов, но вскоре выяснилось, что сшитый ею по дореволюционным меркам политический костюм попросту некому носить, ибо в новой России напрочь отсутствовала либерально-монархическая буржуазия. Аксельбант ушла из политики с уязвленным самолюбием несостоявшегося лидера и теперь самоутверждалась на профессиональной ниве — возражая, отказывая, требуя самых суровых статей и длительных сроков для подсудимых.

Суд, посовещавшись на местах, согласился удовлетворить запрос адвоката, и щеки Клары расцвели розовыми пятнами.
– Приступаем к судебному следствию, — объявила Пономарева. Слушая обвинительное заключение, Жанна Озолина с трудом сдерживала слезы.
– Обвинение понимаю, — немощно проговорила она. – Виновной себя признаю, но я не виновата...
– Подсудимая, отвечайте однозначно! — повысила голос Пономарева, а Табачников посмотрел на подзащитную с явным недоумением.
– Признаю... — едва слышно произнесла Озолина.
– Предлагаю допросить подсудимую, свидетелей, огласить письменные документы и обозреть вещественные доказательства, — сказала Аксельбант.
– На усмотрение суда, — отозвался Табачников.
Посовещавшись на местах, суд согласился с предложением прокурора. Первой была вызвана свидетельница Зуева Ольга Ивановна, хозяйка дачи, на которой произошло убийство.
– Господи, прямо не знаю, как и рассказать... — растерянно начала она, от духоты легонько трепыхнув полами черного пиджака с ветеранской медалью на лацкане. — Жанночка... такая уважительная, аккуратная женщина, дурного слова не слышала от нее за два сезона, и деньги исправно платила, и ее сынок Митенька огород не топтал.
– Свидетельница Зуева, — вмешалась судья Пономарева. — Прошу отвечать по существу.
– Значит, так, — сквозь одышку продолжила Ольга Ивановна — В тот день я пропалывала грядки, а тут как раз приехал на своем жигуленке Мякишев Олег Юрьевич, царство ему небесное, привез портрет Жанночки, уже гото вый... Она, значит, позировала, а он рисовал... Вскорости и Жанночка вернулась с пляжа на велосипеде... Я прошла в парник полить огурцы, и тут Жанночка закричала: «Уродина!» Я выглянула, она стоит возле стола с вымытой посудой и ножками топает, а Олег Юрьевич бегает по веранде, машет руками и выговаривает: «Ничего ты не понимаешь!» –«Ты мне жизнь испортил!» –заголосила Жанночка. И тут Олег Юрьевич заявляет... не знаю уж, как и пересказать... Но все мы люди взрослые... Тебя, говорит, не удовлетворит никакой мужчина! Тогда Жанночка схватила тарелку и бросила в его сторону...
– Свидетель Зуева, — вперилась в Ольгу Ивановну Клара Аксельбант — Вы показали, что в течение двух летних сезонов часто видели пострадавшего у себя на даче. Навещали ли подсудимую другие мужчины?
Ольга Ивановна растерялась, виновато глядя в сторону поникшей Озолиной
– Отвечайте, свидетель, — приказала судья Пономарева.
– В прошлом годе... — припомнила Зуева, — частенько бывал Глеб Ильич... Видный такой мужчина, положительный... Приезжал на большом мотоцикле... никелированном... В шахматы они играли с Митенькой и на рыбалку ходили... А этой весной познакомила меня Жанночка с писателем Александром Павловичем... В апреле они задаток привезли, а в конце мая Жанночка с Митенькой вселились...
– Можете ли подтвердить, что с перечисленными мужчинами у подсудимой были доверительные отношения? — спросила Аксельбант.
– По-моему... они дружили.
– Носили ли эти отношения интимный характер? Адвокат Табачников вскинул руку: — Защита протестует!
– Протест принят, — отозвалась судья Пономарева.
– Они что же... мужчины — встречались друг с другом на даче? — спросил народный заседатель Кривоплясов, поправляя узелок скучного серого галстука.
– Вместе я их не видела, — показала Зуева.
– А как же... это самое... муж? — поерзал в кресле Семен Фотиевич. — Он совсем не приезжал?
– Жанночкин муж летом в экспедициях, — пояснила Ольга Ивановна. — Видела его лишь позапрошлой весной, когда они первый раз сняли дачу.
– Семен Фотиевич, не увлекайтесь, — шепнула Пономарева на ухо народному заседателю.
– Все, все, — с готовностью отозвался тот. Кривоплясов с его неполным средним образованием был в общем-то добрым дядькой, в составе суда являлся фигурой чисто декоративной и особых хлопот Пономаревой не доставлял, безоговорочно принимая ее сторону в любых разбирательствах. С Елизаветой Сорокой дело обстояло сложнее: выпускница библиотечного института, она к тому же начиталась разных экзистенциалистов, имела гонор и резкие, подчас непредсказуемые суждения. Повлиять на приговор она не могла, но ее «особые мнения», оставляемые на страницах судебных дел, уже стали надоедать Зое Петровне.

Проработав на тяжкой ниве судопроизводства двадцать с лишним лет, Пономарева старалась неукоснительно соблюдать дух и букву закона, но ее отношение к подсудимому всегда оставалось человеческим: он вызывал либо сочувствие, либо антипатию. И вынося приговор, Зоя Петровна старалась сломать в себе это человеческое во имя торжества закона.

Жанна Озолина судье Пономаревой активно не нравилась. Ее золотые кудряшки, модное платье, манящий голосок, лишенная вульгарной броскости и оттого особенно притягательная красота, наконец, ее благополучная биография и несомнен ный успех у мужчин (даже старый конь Кривоплясов при виде нее начинал бить копытом) — все это как бы оттеняло незадачливую женскую судьбу самой Зои Петровны. Ей выпало родиться в семье смоленского сельского механизатора — конопатой курносой девчонкой, обреченной ковать свое счастье не женским кокетством, а потным трудом; с отличием закончив десятилетку и имея первый разряд по спортивной гимнастике, Зоя приехала учиться в столицу, где вскоре поняла горькую разницу между «москвичом» и обретающимся в общежитии «иногородним». На четвертом курсе значок мастера спорта свел ее на сборах в Красновидове с Андреем Пономаревым, живущим с мамой в сером доме на Смоленской площади, а год спустя Зоя отдала ему невинность в обмен на московскую прописку... Преуспевающим журналистом Андрей не стал, а бросив спорт, крепко запил. Пользуясь окрепшими служебными связями, Зоя Петровна то и дело вынуждена была заниматься трудоустройством непутевого мужа. Не радовал и гитарист-сын, закончивший среднее музыкальное училище: играл по ресторанам, попивал, и в свои двадцать семь до сих пор не женился...

Свидетельница Марта Францевна Мякишева, вдова убитого, давая показания, с трудом сдерживала слезы.
– Осенью прошлого года мой бывший муж объявил мне, что любит Жанну Романовну Озолину, после чего собрал свои вещи и переехал в пустующую квартиру младшего брата на Большой Полянке. Она стала местом любовных свиданий с Озолиной, я знала это точно, потому что однажды их застукала...
– Свидетельница, выражайтесь точнее, — вступилась народный заседатель Елизавета Сорока.
Марта Францевна нервно передернула узкими плечами; тоненькая, в черном брючном костюме, коротко стриженная, она походила на подростка. Лишь потемневшее от страданий и сигарет лицо выдавало ее возраст.
– Мой муж потерял голову из-за этой женщины, — хрипловатым голосом курильщицы продолжила она.
– Однажды я их выследила и почти два часа просидела под дверью той самой квартиры на Большой Полянке, пока они занимались любовью.
– Какие у вас доказательства, что они делали именно это? — уточнила Сорока.
– Свечку я, естественно, не держала, — с легким раздражением ответила Мякишева.
– Свидетель, выбирайте выражения, — окоротила ее судья Пономарева.
– При половом акте я не присутствовала, — жестко отозвалась Марта Францевна. — Но эта женщина разрушила мою семью, чтобы удобнее было пользоваться автомобильными услугами моего бывшего мужа. А потом убила его.

Мякишева разрыдалась, и Зоя Петровна разрешила ей сесть. Жанна Озолина недвижно сидела на скамье подсудимых, и на ее прекрасном лице мерцало выражение высокой скорби. Елизавета Сорока то и дело перекладывала под столом ногу на ногу, втайне пожирая взглядом золотые локоны подсудимой, в которые так славно было бы зарыться лицом, мягкие покатые плечи, наверняка теплые и податливые, а обильная грудь... Лишь однажды была у нее блондинка с удивительно белой эластичной кожей и розовыми сосками... Но не обладала она ни светоносной красотой Жанны Озолиной, ни классическим совершенством ее фигуры... Елизавета Сорока изнемогала от плотского томления, рисуя жаркие эротические сцены с Озолиной. Это была женщина ее мечты, не то что подруга Нинка, драная кошка, с которой год прожили общим хозяйством, а теперь ей, видите ли, взбрело родить от дубоватого летчика сельскохозяйственной авиации...

Показания матери подсудимой Анны Кирилловны Рагозиной возмутили Елизавету: эта старая дура вместо того, чтобы облегчить положение дочери, все кудахтала о своих материнских заслугах и страданиях:
– Воспитывала дочь в духе коммунистической морали, и когда узнала, что в тринадцать лет она живет с тренером по плаванию — чуть с ума не сошла... Сколько бессонных ночей провела... А в шестнадцать Жанна забеременела от Кима, будущего мужа, совсем юная, с неокрепшим организмом... Тогда-то у меня и появилась первая седина... — Она прикладывала к глазам батистовый платочек и часто сморкалась в него. — Я делала все возможное, чтобы уберечь дочь от дурных поступков, но она росла трудным ребенком, потому что пошла в отцовскую породу... «Глупая курица», — язвительно подумала Елизавета Сорока, когда свидетельница наконец-то покинула трибуну.

Потом суд, прокурор и адвокат терзали подсудимую вопросами, и каждый задавал их с тайным умыслом облегчить свою служебную задачу. Озолина отвечала ровным, как бы замороженным голоском, и в конце концов у присутствующих сложилась полная картина убийства художника Мякишева на открытой дачной веранде после того, как он продемонстрировал Жанне законченный портрет.
– Можно ли считать, что произнесенное вами слово «уродина», которое услышала свидетель Зуева, относилось к изображению на картине? — спросил адвокат Табачников.
– Да, — ответила подсудимая.
– Что послужило поводом бросить в Мякишева тарелку? — поинтересовалась Клара Аксельбант.
– Он меня разозлил.
В зале пронесся рокот осуждения.
– Да что ж это за времена настали, — судачили пенсионеры, покидая зал после закрытия заседания. — Не угодил барышне — так получай смертельный удар...