Андалузский провидец

Стоял невыносимо холодный февральский день. Один из тех дней, когда Центральный вокзал Копенгагена бывает местом далеко не самым привлекательным. С чемоданом в руке я потащился вверх по лестнице, чтобы укрыться от ледяного ветра, гулявшего по перрону. Бродяги и попрошайки, устроившиеся на старых газетах, протягивали навстречу каждому свои старомодные синие кофейники. Я прошел мимо, не обращая на них никакого внимания. Денег у меня было немного, к тому же кружилась голова.Мутило. Стало ужасно не по себе. Что я сделал?не так? Почему вдруг полностью потерял внутреннее равновесие? И все это как раз в тот момент, когда я собирался отправиться в самую важную в моей жизни поездку.

Я заказал минералку в привокзальном кафе и нашел там тихий уголок, где меня никто не мог потревожить: нужно было собраться с силами. До отправления ночного поезда в Кёльн оставалось еще несколько часов. Напрасно мне казалось, что я уже многого достиг на своем пути — я всего лишь сидел здесь, в кафе, в полной растерянности, как будто только делал первые шаги. Два дня назад я безуспешно пытался предложить свою статью о предстоящей поездке одной известной газете. Но откуда им знать, что в наши дни путешествие на юг Испании на поезде может оказаться куда более экзотическим, чем короткий перелет на юг Польши. А вот в железнодорожных кассах об этом знали. Впервые за долгие годы они продавали билет на такую странную поездку.
— Вы точно уверены? — с удивлением и любопытством спросила меня девушка в окошке.

Я не стал пускаться в пространные объяснения о том, что летать на самолетах бросил уже давно, но в душе не мог не усмехнуться забавному парадоксу: нужно было провести два дня пути в поезде, чтобы там, на юге Испании, взмыть в воздух. Не на самолете, конечно, но все же…

Характерный жирный запах «блюда дня»: мяса с соусом, тушеной капусты и картошки — смешивался с запахом табачного дыма и вызывал тошноту. Приходилось сдерживаться, чтобы не вырвало прямо в кафе. Хотя в помещении было душно и пот проступал на лбу, меня знобило и трясло, так что приходилось держать бутылку обеими руками. Я сделал глоток и попытался отвлечься.
— Извините, вы случайно не Ларс Муль? — чей-то излишне жизнерадостный голос прорвался сквозь звон посуды и оживленную толкотню персонала. Я поднял глаза и машинально кивнул. Мужчина протянул мне салфетку и ручку:
— Не дадите автограф?
Он улыбнулся стоявшей рядом девочке, скорее всего дочке. И тут я почувствовал — больше не могу. Пот градом катился по лицу. В смятении я схватил ручку и, поднимаясь со стула, расписался, а потом со всех ног бросился в туалет.

Когда я вернулся, мужчины с девочкой уже не было. Давно не приходилось мне раздавать автографов. Почему вдруг сейчас, когда все было позади? Немолодая женщина, примостившаяся за соседним столиком с кружкой пива, с неодобрением покосилась на меня подбитым глазом, на ее лице было написано: «Да кто ты?такой, черт возьми?» В общем, я и сам был не прочь это знать. Я закрыл глаза и попытался обдумать свое нынешнее положение. Но мысли почему-то все время возвращались к прошлому. К тому моменту в моей жизни, когда с музыкальной карьерой было навсегда покончено и — началось это странствие.

Я всегда был уверен в том, что сущность человека проявляется не только в его индивидуальности. Всегда знал, что истинное лицо каждого из нас скрывается где-то в глубине, под внешней мишурой: защитными оболочками из статуса, профессии и личных заслуг. Я никогда не сомневался: каким бы знаменитым, богатым и крутым ты ни был, фанаты, деньги и популярность не смогут заполнить пустоту и унять боль, порождаемую всей этой фальшью. Кроме того, всегда отдавал себе отчет в том, что различия между людьми в их жизненных обстоятельствах и социальном положении — по крайней мере, в перспективе вечности — иллюзорны.

С детства я был знаком с иной реальностью. Когда мне было лет десять-двенадцать, каждую ночь меня беспокоили непонятные болезненные проявления энергии кундалини, так что в результате я практически не спал. Я ни с кем не мог поделится своими переживаниями и потому становился все более замкнутым и рассеянным. Появились трудности с общением и учебой, что, однако, не мешало мне много читать. В пятнадцать лет я заказал по почте книгу суфийского мистика Хазрата Инайята Хана «Гайян, Вадан, Ниртан». Книга эта стала для меня откровением и вдохновила на прочтение других произведений Инайята Хана. Главная сложность была лишь в одном: все, что я узнавал из книг, дополняло мои знания о той, иной реальности, и по этой причине разительно отличалось от школьных требований. Поэтому, когда в 1966 году я ушел из школы и с головой окунулся в музыкальное творчество, то надеялся раз и навсегда избавиться от странной реальности, чье существование никто не хотел признавать и которая сделала меня таким несчастным.

Казалось, что затея моя удалась, пока в 1969 году нашей группе, по воле судьбы, не пришлось провести несколько месяцев на гастролях в Израиле. Мы играли для солдат в палаточных лагерях, для студентов в университетах, для молодежи в клубах и на дискотеках. Наркотики для нас были делом совсем обычным, но, к несчастью, тогда в Израиле их употребление каралось законом. Так что когда во время облавы нас накрыли с марихуаной и амфетаминами, пришлось провести добрый десяток дней в камере предварительного заключения печально известной яффской тюрьмы, недалеко от Тель-Авива. Каменные нары вместо кровати, кран с холодной водой вместо душа, отверстие в полу камеры для отправления естественных потребностей и крайне примитивные формы общения между заключенными и охранниками — как оказалось, именно это потребовалось для того, чтобы я прозрел.

Во время прогулки один из сокамерников показал мне ямы, в которых держали сумасшедших, убийц и насильников. Они сидели каждый в своей норе — два метра в длину и два в ширину, — накрытой сверху железной решеткой; днем — точно в раскаленной печи, ночью — в морозильной камере. Всякий раз, когда проходящие мимо заключенные бросали камни и плевали в несчастных, те отвечали звериным воем и остервенелым лязгом кандалов о решетку. Можно ли было вообразить, что практически в то же самое время американский астронавт Нил Армстронг впервые ступил на поверхность Луны со словами: «Маленький шаг одного человека — гигантский шаг для всего человечества». Я, по крайней мере, не мог. Что это было? Ирония судьбы или всего лишь одно из звеньев в цепи свойственного современному человеку стремления во всем видеть только крайности: белое и черное, добро и зло?

Все, что случилось дальше за эти три долгих месяца, казалось, только сильнее обострило чувствительность моей психики,которую я прежде лихорадочно пытался заглушить. Сказалось ли в этом влияние окружавшей нас древности, наполненной мифами и легендами незапамятных времен, — не берусь судить, но, так или иначе, время от времени мне стали являться видения из отдаленного прошлого, я начал слышать голоса из иного, но такого знакомого мне мира. К тому же здесь, в Израиле, я впервые встретил человека, который смог меня понять. Это был Симон, еврейский мальчик тринадцати лет. Для него тоже существовала иная реальность.

Как-то раз я сидел на террасе с видом на улицу, а Симон случайно проходил мимо. Я понял, кто он такой, завидев его еще издали. Перед террасой мальчик остановился. Он тоже узнал меня. Я пригласил его зайти на чашку чаю, и с тех пор мы виделись почти каждый день. Однажды Симон принес мне подарок — цепочку с медальоном филигранной работы, который он сделал своими руками.Медальон представлял собой металлическое полушарие с кусочком кедрового дерева внутри и спиралевидным конусом, приделанным сверху. Шар означал землю. Кедр — священное древо царя Соломона, Космическое Древо, обладающее магической силой. Спираль символизировала вечность, смерть и возрождение, перерождение материального начала в духовное. Я надел медальон на шею, и волна благодарности захлестнула меня. Это было настоящим благословением.

Знакомство с Симоном и новые ощущения подарили мне обманчивую надежду на то, что я смогу обрести себя на этой земле. Я увлекся и совершенно забыл о внешних обстоятельствах. А ведь правду говорят, что цепь не сильнее своего самого слабого звена: неожиданно обнаружилось, что медальон пропал. Зловещее предзнаменование. И еще один шаг на пути моего прозрения — на этот раз моему внутреннему взору открылась неизбежность того, что пора возвращаться домой.

Незадолго до отъезда из страны я испытал свое первое внетелесное переживание. И вот, тридцать лет спустя, я сидел на Центральном вокзале в Копенгагене и переживания, которые я испытывал, были телесными до крайности, настолько мне было не по себе. Что привело меня сюда? Может время, мое время, медленно, но верно подходило к точке соприкосновения с вечностью, где все дороги сливаются в одну, и обе реальности пересекаются?

Жизнь каждого из нас — путешествие, и моя жизнь не исключение. Но я, похоже, уперся в тупик, или путь мой близился к завершению? В свете обычного понимания «удавшейся жизни», моя жизнь представала сплошным фиаско. На протяжении более чем трех десятков лет я вел неравную битву на поле музыкальной карьеры, сначала в роли музыканта, затем — певца, добился определенного успеха, но всякий раз, когда до настоящей славы было рукой подать, мне вдруг хотелось все бросить. Скрыться от суеты и постоянного внимания вездесущей публики, от погони за славой и утомительных репетиций. И с каждым днем это желание усиливалось.

Сейчас я мог взглянуть на все это с высоты прожитых лет. Мог увидеть ложь, из-за которой предавал сам себя, ложь, державшую меня в невыносимом состоянии и вызвавшую буквально физическое недомогание. Слишком долго я надеялся на то, что параллельные прямые пересекутся. Хотел вращаться в музыкальных кругах — и одновременно в тишине и покое предаваться философским размышлениям. Хотел быть частью современного мира, статичного и ограниченного, зацикленного на рефлексии и материальном благополучии, — и вместе с тем снова приблизиться к той скрытой и непостижимой иной реальности. Разве такое было возможно?

Это случилось в 1991 году на рок-фестивале в Роскилле. Я давал концерт на сцене под одним из больших шатров, и вдруг меня осенило: «Какого черта я здесь делаю?» Я услышал свой сиплый голос, обращенный к собравшейся публике, со стороны увидел себя, пытающегося сохранить хладнокровие и, как положено, окунуться в фестивальную круговерть, где звуки жизни тонули в бессознательном пьяном угаре. В тот же вечер было решено прервать гастроли, а вскоре я уехал из родного города и обосновался на острове.
— Пассажирский поезд Копенгаген — Кёльн отправляется в восемнадцать часов сорок пять минут. Посадка начинается через тридцать минут, — объявил металлический голос из громкоговорителя.

Я взглянул на часы. В океане жующих людей я чувствовал себя одиноким. Заказал еще минералки. Кажется, головокружение и тошнота немного утихли. Вокзальные попрошайки расселись на скамьях в зале ожидания, и теперь дружно стучали зубами, пытаясь согреться. Прохожие даже взглядом их не удостаивали. Да и вообще, казалось, никто никого не замечал. Куртки наглухо застегнуты, глаза смотрят прямо перед собой. Каждый в своей скорлупе и этим довольствуется.

О чем они думали? Куда шли? А я? Может, и мне было совсем неплохо на моем безлюдном острове? А может, я так только лучше научился выстраивать отношения с людьми? Не думаю. Просто одиночество стало для меня необходимостью. Как часто приходилось мне слышать от знакомых о том, что будь у них куча денег, они бы тоже не отказали себе в удовольствии устроиться где-нибудь в глуши и заняться самосовершенствованием. Но со мной все было иначе. Я ведь не был богат. Скорее, наоборот. Отсутствие средств к существованию после краха моей музыкальной карьеры состоятельному человеку показалось бы настоящим адом.

На острове я начал писать. Это был способ привести свои мысли в порядок. Постепенно писательство стало частью моего преображения, и за первой книгой последовали новые. Увлечение ранними даосскими и буддистскими трудами переросло в более широкий интерес к сходным религиозным учениям: христианской мистике, суфизму, различным оккультным направлениям и языческим верованиям. Позднее я самостоятельно занялся изучением арамейского, языка, на котором, предположительно, говорил Иешуа. Благодаря ежедневным духовным практикам и медитациям я еще более отдалился от своей прежней жизни, но все же почему-то продолжал цепляться за ненавистные осколки своего музыкального прошлого. Пока не настал тот день, когда обстоятельства вынудили меня принять уже давно назревшее решение. Я записывал «Мандолину» — как оказалось, мой последний альбом, — и когда работа была в самом разгаре, студию звукозаписи перекупила более крупная международная компания. Мне сообщили, что наше, в сущности не состоявшееся сотрудничество окончено.

Контракт на запись двух дисков, только что заключенный, пришлось расторгнуть. Лишь упрямство помогло мне кое-как в спешке завершить работу над альбомом. Долгий труд, возможно, и не был испорчен окончательно, но все же альбом вышел в свет в очень сыром виде. Удача в бизнесе мне больше не улыбалась. Доходы от песен не оправдывали коммерческих ожиданий, и я не мог добиться положенных мне по праву денег. Жить было не на что. Ирония судьбы. А может, всего лишь обычное меркантильное желание звукозаписывающих компаний избавиться от музыкантов, чья песенка уже спета. Не могу забыть подслушанный как-то разговор двух владельцев студий. «Да если б не эти музыканты, — сухо заметил один, — мы бы тут просто благоденствовали».

Так я оставил позади огромный отрезок моей жизни. Раз — и все. Как щелчок пальцами. Значительно позже, когда все уже давно было в прошлом и на прожитое можно было взглянуть со стороны, я осознал, что прощение тем, кто решил скрыться Ларс Муль от света прожекторов, даруется не сразу. Ведь именно этот свет дает художнику средства к существованию. Ну а я оказался не на своем месте — вот в чем суть.Телефон звонил все реже и реже, а потом и совсем затих. А когда стало ясно, что и мне, в общем, некому звонить, я выдернул шнур и отказался от номера.

Все произошло, как я и задумал. Разве не об этом я так долго мечтал? Неважно, что при этом мои финансовые обстоятельства день ото дня превращались из вполне приемлемых в крайне стесненные. Наверно, я подошел к последней черте, и пути назад уже не было. Неужели настала пора по-настоящему заняться собственной жизнью? Неужели я наконец-то осознал одну важную истину: жизнь слишком коротка, чтобы растрачивать ее на пустяки?
— Пассажирский поезд Копенгаген — Кёльн прибывает на третий путь.

Я наклонился за чемоданом, и в глазах потемнело. Но проходя через зал ожидания, я вдруг почувствовал, как вдоль позвоночника пробежал легкий электрический разряд. Едва заметное покалывание разлилось по всему телу, снимая напряжение. Я бросил пару пятаков в голубой кофейник и вышел на перрон, где уже стоял поезд.