Портреты-воспоминания: 1900-1914

Не удивляйтесь в этой главе рисункам. Уверяю вас, это не шаржи. Рисуя по памяти, я стараюсь, чтобы перо художника и перо писателя двигались в одном ритме. Работа малоудобная. Когда перо замирает в раздумье, потому что те, о которых пишу, — всего лишь безликие сгустки тумана, стараюсь тогда в рисунке соответственной линией передать ускользающий образ. Слово бессильно, у рисунка чуть больше власти. Я хотел бы помочь вам услышать звук умолкнувших голосов, разорвать эту мертвую тишину, вызвать не только тени из прошлого, но — каким волшебством, не знаю — заставить вновь зазвучать Катюля Мендеса, его «ха-ха-ха» после каждой фразы, Эдмона Ростана — приглушенным звуком органа и услышать тихий, из-под руки в белой перчатке, заблудившийся в бороде смех Пруста.

Катюля Мендеса я знал до моего выступления в театре «Фемина», того самого выступления, которое для меня устроил де Макс. Мой дядя Реймон Леконт, презирающий всех «актеришек» и признающий лишь настоящие титулы, называл упрямо де Макса «актером Максом». Мендес, по мнению дяди, был в высшей степени неприличен, и он заставил моих родителей согласиться с его вердиктом. Я же втайне обожал Мендеса. После моего выступления в театре «Фемина» Мендес пригласил меня на обед к себе домой, на бульвар Малерб. Вынужденный скрывать эту новость, я жил на грани нервного срыва. Эта тайна и ожидание встречи разъедали меня. Наконец долгожданный день наступил. Но сначала попытаюсь описать вам Мендеса — критика из «Ле Журналь» (грозу драматургов), драматурга и поэта, известного, но мало читаемого.

В течение долгого времени, когда неблагодарная юность в поисках смысла жизни идет против мэтров, мне случалось смеяться над ним, относиться без должной любви. Я сожалею об этом. Пусть простит меня его тень. Где же лучше, как не в «Портретах-воспоминаниях», полагаясь на память глаз, я могу искупить вину, отдать дань уважения этому человеку, не касаясь сугубо личного, того, что нас атакует в минуты смерти.

Безусловно, дорожные платья Марлен Дитрих, взятые ею в Шанхайский экспресс, частокол ресниц Греты Гарбо и даже мужской костюм, который с их легкой руки приобрел в гардеробе женщин права гражданства, являются новым витком романтизма. Не перевелись в Голливуде и священные чудища. Но их, из плоти и крови, становится меньше, и я думаю, нынешней молодежи уже не дано увидеть такие фигуры, как Эрнест Ляженесс, как чета Катюлей Мендесов, как Жан де Боннефон и его наставник в густых, похожих на соты, седеющих завитках волос.
Катюль Мендес в кулуарах антракта! С трудом приступаю я к этому описанию. И в самом начале хочу просить вас не путать рельефность рисунка с шаржем, не принимать черный цвет гравюры за пятно черной краски — это будет ошибкой. Я хотел бы дать вам почувствовать, с каким благоговейным трепетом я приближаюсь к этой великой тени, за которой тянется пурпурный шлейф августейших руин романтизма.

Он был толстым, но для своей полноты довольно легко двигался, колыхал плечами и животом, как неуправляемый дирижабль. Толпа расступалась перед ним в удивлении. Лев и палтус одновременно! Глаза, щеки, маленький, как у рыбы, рот казались застывшими на лице, заставляли держать дистанцию. Таинственная мерцающая преграда незримо стояла всегда между ним и миром. От льва — прическа (расположение кудрей) — горделивая грива, усы с рыжиной. Фалды фрака торчали, подобно хвосту, из-под короткого серо-бежевого пиджака. Пиджак нараспашку с красной розеткой ордена Почетного легиона на лацкане, белый галстук, завязанный бантом, накрахмаленную, в пятнах кофе, манишку, фрак, петлю на рубашке между фрачным жилетом и брюками, которые ниспадали множеством складок на крошечные остроносые туфли. В белой пухлой руке замечательной формы — непременная трость Шарло.