Дневник 1905-1907

Дневник 1905–1907

24 мая 1906 г.

Почему-то очень скучаю. М<ожет> б<ыть>, оттого, что нет авантюры такой, как я ее представляю. Что-то ничего особенного днем, был в магазине. Кудряшев говорит, что с хулиганами познакомит хоть сегодня, а в воскресенье пойдем в Таврический, там можете получить кого угодно, хоть песенника, хоть плясуна, хоть так просто, постороннего молодого чел<овека>. Я утаил, что могу уехать в субботу. Перед Ивановыми мы с Сережей погуляли по Таврическому. Теперь ясность погоды установилась, только холодновато. У Ивановых еще никого не было, даже сам Вяч<е слав> Ив<а­нович> был в «Адской почте». Мы читали в ожидании «Уфеwбнпт»38, которого я целиком не читал; там есть чудные вещи, но мне несколько мешает слишком большое пушкинианство и парнасство. Были все гафисты, m-me Бердяева, Ремизовы, Леман и Маделунг с какой-то датчанкой, говорящей только по-английски. Нувель говорит, что влюблен в Вячеслава, на выраженное мною полное недоумение сказал, что это только совпадение, Вячеслав — фельдшер какого-то полка, с которым он познакомился в Таврическом. Фельдшер, любящий Шпильгагена, и с которым можно иметь любовь, познакомившись в саду, и которого зовут Вячеслав, — это бесподобно. Я поздравил Вальтера Ф<едоровича> и немножко, м<ожет> б<ыть>, ему завидовал. Со мной был почему-то очень любезен Ремизов, сказавший, что то, что он слышал обо мне, об иконах и т. д. моих вещах, ужасно ему близко и радует его39. Датчанка играла на одной скрипке то, что предполагает сопровождение, и, на замечание Вяч<еслава> Ив<ановича>, что у нее хорошо выходит piano, заметила, что играет только на скрипке, а не на фортепиано, чем очень огорчила Гипериона. Потом поставили вопрос о поле. Бердяев председательствовал, лежа на полу между свечей, со звонком, привязанным к ноге, и потом отлично говорил. С тем, что говорил Вяч<еслав> Ив<анович>, я не был согласен ни с чем40. Ремизов ехидно и коварно шутовался, все говорили враз и потом долго отдельными группами с жаром и интересом. Датчанка смотрела, будто готовая сойти с ума. Говорил и Городецкий, постепенно как-то по-новому освещающийся для меня. Потом остались одни гафисты и долго еще беседовали о поцелуе, было очень много словесности и мережковщины, и я был очень рад, когда Сомов сказал, что скорее всего согласен с моим мнением, которое было найдено циничным41. В пятницу придут Нувель и Сомов, завтра хотела зайти Диотима, в понедельник Гафиз, во вторник предполагает позвать Бакст; так никогда не уедешь, а на что же я буду жить? Возвращались ясным солнечным утром, почти днем; я проводил Сом<ова> и Нув<еля> до извозчика, Бакста — до дому и, вернувшись, влез в окно. Сомов дал мне томик Crebillon fils42, роман будет называться «Приключения Эмэ Лебеф» (Aimй Leboeuf).

3 декабря 1906 г.

Сегодня, в воскресенье, 3-го декабря, я был утешен, не только утешен, но в радости, не только в радости, но и счастлив. С 12<-ти> часов до 7<-ми> я видел, слышал, целовал, имел своим ненаглядного Сергея Юрьевича. Я был как пьяный, и все планы о будущем, и все отношения были блаженны, как ничто никогда не бывало; он был страшно бледный, волосы с темно-золотым рыжеватым отливом, рассказывал свое времяпрепровождение, был откровенен; закусывали, пили чай; чтение дневника, вдруг прерываемое длинными поцелуями; поездка к Сомову, опять поцелуи перед дверью, почти при прислуге, и опять вместе, на вокзале, на улице, в кофейне. Обещал писать каждый день, прислать эскизы; гордые замыслы на будущее, наивный affichage перед Сомовым с моими письмами, ревность и любовь — делали этот день одним из пленительнейших. Приехав домой, нашел корректуры 4-го листа. Поехал в концерт, была масса знакомых, я был весел, как чиж, я всех любил; поехал с Сережей; Гофман с Потемкиным ехали рядом, шутя и перекликаясь. У Сологуба было тоже людно, но не очень весело, мне-то было очень лучисто; говорил с Мейерхольдом о «Балаганчике»; ставит Сапунов5, Судейкин считается давно уехавшим, но скоро его выпишут, Веригиной отказал в позволении читать где-то мою «Весну»6. Когда мы ехали назад с Гофманом, он говорил, что Потемкин при мне совсем другой, будто пьяный, теряет себя, немеет и что он сам ему в этом сознавался, говоря, что не знает, чем это объяснить, но что от моего присутствия совершенно опьяневает и не сознает себя. Вот еще неожиданное действие. Судейкин говорил, что в театре, не понимая насквозь меня, боятся пропустить как входящего очень в моду, что с ним будто бы покуда меньше считаются, чем со мною, и т. п. У меня мысль написать цикл, аналогичный «Любви этого лета», Судейкину. Как я счастлив, как я счастлив, как я счастлив!

6 декабря 1906 г.

Утром поехал на репетицию. «Балаганчика» не репетировали; довольно долго беседовал с Верой Федоровной. Читали «Антония», хвастался премировкой; назад ехал с Брауде. Так как с утра не ел, то разболелась голова. Зашел к Иванову, тот рассказывал про Москву, что «Крылья» займут весь № «Весов», что Брюсов относится будто бы ко мне с энтузиазмом, вот чего я не думаю почему-то, хотя письма и поступки Вал<ерия> Яковл<евича> и доказывают это. Зашел позвать и Волошина, у которого была Орлова11. За-ехал к Баксту, чтобы прочитать «Черта», голова болела. Он был очень мил и ласков, поил чаем, рассказывал о милом Сергее Юрьевиче, об их доме в Москве, как Розанов при знакомстве первое сказал: «Надеюсь — вы не родственник убитому Судейкину?» — «Я его сын», — и на вопрос, что изображает его декорация: внутренний или внешний вид собора? — тот отвечал: «Это м<ожет> б<ыть> и внешний, и внутренний». Дома лег соснуть, принял фенацетин, голова прошла. Письмо от Юши, радостное за мои успехи12; мне было странно сидеть вечер дома и не писать, а читать в гостиной. Ремизов находит, что Потемкин подражает мне; кажется, Блоку с Белым скорее13. Было много народу: Ремизов, Бакст, Сомов, Нувель, Гофман, Леман с кузиной, Волошин, Иванов, Городецкий, Потемкин, Тамамшев. Ремизов читал свою «Иродиаду» и «Илью», avec restriction — очень хорошо14; прелестны детские стихи Городецкого15. Было не скверно, хотя я очень скучаю о Судейкине. Отчего он так долго не пишет, если он уже в Москве? Опять до ясновиденья представляю его фигуру, его лицо, его глаза, его голос. Как мне вести себя в театре? решительно не знаю, не наделаю ли я des gaffes и бестактностей, впрочем, буду действовать по вдохновению, большой оттенок искренности мне скорее помогает, но мне почему-то очень грустно и тяжело от дружеских ссор и пристрастия.

11 декабря 1907 г.

Утром поехал к Нувелю и Сомову предупредить и звать их. К Блоку; оказывается, послал деньги по почте. Страшный холод. Заехал к Чичериным, ждал их, разговаривая с девочкой, что-то наигрывая. Дома уже был Потемкин, пришел Сережа и старейшины, забегал Модестик, звал завтра в училище. Все уселись на диван, и поднялась щупка, как в танцульке Народного Дома. Я стал целовать П<етра> П<етровича> и наконец нащупался до конца при всем честном народе, хотя и в темноте. Вот так случай. Прощаясь, я спросил: «Вы не сердитесь?» — «Нет, я был рад». В<иктор> А<ндреевич> прислал премилый ответ на стихотворение В<альтера> Ф<едоровича>.

12 декабря 1907 г.

Наумова в лазарете не было, но его вызвали из класса на минуту; говорил все с Модестом, но был, видимо, рад. Звал вечером. Заехал в цирюльню и к князю. Поехали: страшный мороз. К Сомову пришел и Валечка, хваливший меня за вчерашнее. Сомов позвал нас в воскресенье. Заехав за папиросами, насилу добрался домой, не пойдя ни к Костриц, ни к Ремизовым. Пришли Глеб Верхов<ский> и Зарецкий, почтительные и скромные. У дев был Сашурок. Поднялся к Ивановым. Вяч<еслав> Ив<анович> уже спал. Я посидел, не говоря с Модестом, и ушел. Вдруг Анна Рудольфовна является ко мне и зовет наверх, в спальню Вячеслава. Какое-то двойное шарлатанство: мой кризис, провидение Минцловой, но, кажется, я не сбрендил. Гофманенок уже ждал меня с объятьями в «башне», потом утешение Марьи Михайловны — занятно. Ответа мне нет, не так торопится.

13 декабря 1907 г.

Проснувшись, я почувствовал кого-то в соседней комнате и испугался. Оказывается, проник Павлик. В<иктор> А<ндреевич> говорил по телефону, что ответить хотел вчера, письма же не писал. Просил в субботу днем или вечером. У Чичериных Костриц не было, но было неплохо: тихо, мирно, семейно. Играл Чайков-ского. Поднялся к Иванову поймать Модеста. Был Леман и Странден. Читал «Алексея». Модест спустился со мною, говорил, что это он отстранял Наумова от меня, теперь же за хорошее поведение сводит, что тот меня любит, но слабо. Выражал ему свое возмущение по поводу отношений В<иктора> А<ндреевича> к Нувелю; тот объяснял простою вежливостью. Недурно: очевидно, тут его за-преты недействительны. Он глуп, но может пригодиться.

14 декабря 1907 г.

Позняков не пришел. Посылал за Гофманом, которого не оказалось. Пришла Минцлова, утешала меня, целовала в лоб, говорила, что полюбила меня, что не может быть, чтобы мне не помогли. Наверху у меня нашли вид аббата и шарлатана; пел, новые стихи посвятил Вяч<еславу> Иван<овичу>5. Минцлова взяла обещание, что завтра ей дам отчет после свидания. М<ожет> б<ыть>, я действительно на новой дороге. Завтра у Виктора. Что-то будет. Буду заниматься. Читал Brйviair6, старательно делал ночной туалет.

15 декабря 1907 г.

Проснулся от мужских голосов, будто прямо у меня в ухе. Один говорил: «Те, что я надевал вчера, — не новые, а старые». Другой отвечал: «Слушаюсь». Писал, читал разные разности, бродил, курил, писал письма. Пошел снег, теплее, Сомов завтра отглашает7. В замке узнал, что Наумов еще в лазарете. У него была мать, он никуда не едет. Был душевен, но упорен, говорил, что может мне помочь, что уходить не надо, будем видаться каждый день, что это — и его путь, целовал, жал руки, плакал, на бумажке чертил «Мишенька, Мишенька». Это, конечно, лучшая помощь, но достаточная ли? но такая сладкая. Покровский не пришел. Поднялся, там была Герцык. Вышла книга Городецкого, кажется, плохая8. Модесту дал отчет; тот завтра хотел поcлать записку со мною. Завтра опять увижу, это сладкие обоюдные сети. Поехал в «Вену», как условились, друзья казались мне далекими. Были Потемкин, Платер и Раппапорт. Я сидел, как бонза, друзья сердились и смеялись, предполагая комедиантство. В<альтер> Ф<едорович> меня провожал, он тоже достаточно несчастен, но кто же виноват? Не сам ли сунулся он в эту кашу?

16 декабря 1907 г.

У него был Анненков, я чуть не засыпал, слушая рассказы о маневрах и смотря на Виктора. Заехал к Жеребцовой, домой. Вечером пришел Валечка и гимназисты. Позняков болен, получил от него письмо. Он бранил меня Огаркову, меня отовсюду ругают. Прибегал Модест, утром он тоже был, дал письмо (где говорилось, что В<иктор> А<ндреевич> не может не нуждаться во мне). Затворился от гимназистов со мною. В<альтер> Ф<едорович> пошел наверх, он наделает des gaffes. Откровенным я могу быть лишь с самим собою, как это ни тяжело. Прочитал Валечка свои стихи юношам, очень их шокировав и спугнув. Слушался бы лучше меня. Я его тревожу, и это меня радует, я и его могу провести. Завтра увижу моего ангела. Вяч<еслав> Ив<анович> выпытал у Нувеля почти все положение дел, причем был уверен, что я живу с Наумовым. Было почему-то очень, очень грустно. Планы опять начинают привлекать. Засяду в библиотеку, работа, свидания с милым Виктором, будущий год — все светло влечет меня. Я мог бы быть бесконечно счастлив: читать около него, когда он занимается, — разве это не счастье? И Модест, и Минцлова — христианские друзья.

17 декабря 1907 г.

Тепло, хорошо. В типографии ничего. От сестры милое письмо. У Наумова было беспокойно, но бесконечно мило и любовно. Несколько раз он был готов вдруг целовать меня, но сидел дежурный юнкер. Кончаю «Анну Мейер». Просматривал старые планы: тихо, мирно, зовет к работе. Сидел с Ел<еной> Ив<ановной> и Ольг<ой> Павл<овной>; пришел Сомов; только что я поднялся, пришли сказать, что пришел Потемкин. Пришел, чтобы быть со мною еще раз, говорит, что давно этого хотел, не хотел, чтобы я уходил. Наверху читал рассказ, пели. Мои друзья мне дороги; с такими костылями можно идти на небо9. Спал неплохо, но проспал; не могу наладиться.

18 декабря 1907 г.

Ездил, будто к вечерне, в замок. Что-то лесковское есть теперь в моем положении. Пришел Тамамшев. Марья Петровна уехала в Нижний. Поднялся наверх на минуту, поехал все-таки к Валечке. Были Бакст и Потемкин, потом Сомов и Дягилев; я все вспоминал вчера, когда здесь сидел В<иктор> А<ндреевич> и все было по-другому, и мне было грустно почти до слез. Что все мне без него! держит он меня крепкими цепями. Уехал с Дягилевым, Сомов сбежал раньше.

19 декабря 1907 г.

Был опять у своей вечерни; я бы не мог теперь не видеться каждый день. Ехал с Елиз<заветой Н<иколаевной>. После обеда ходил к Чичериным просить шубы, которые оказались отправленными в Покровское; болтали; едят постное, в черном. Заходил купить кое-что, поднялся к Ивановым, играл «Алекс<андрийские> песни», Бетховена. Минцлова просила купить ей ладану. Модест спустился ко мне, благословлял меня, я же подарил ему складень литой. У меня теперь есть братья и сестры. Но неужели я не попаду к Варе? Не надо никого обижать, но это и дорого, и как же без шубы? Сережа уехал еще в воскресенье. Завтра, клянусь, начну по-новому. Vita nuova. Ни минуты <не> терять.

20 декабря 1907 г.

Встал поздно; это — не дело. Видел Бакста, вчера меня ждали у Бенуа. Поехал к вечерне. Хотя у него болела голова, был мил и близок; передал поцелуй Модеста. Поехал к Ремизовым, которые уже обедали. Не ел, пили чай, болтали, читал повесть. Сер<а-фима> Павл<овна> поехала со мной, было весело, заезжал за баранками. Затопил печку, пили чай, пошли наверх. Все музицировали. Анна Руд<ольфовна> хотела мне что-то сказать хорошее. М<ожет> б<ыть>, Виктор уедет — это лучше. Я очень мучаюсь, обижая сестру. Я очень светел и спокоен. Письма от Ликиардопуло и Познякова; стихи возможны к Пасхе. То-то было бы хорошо!

22 декабря 1907 г.

Куда-то пропал день из дневника. Не могу понять, куда я его дел. Встал под колокольный звон рано; ходил к парикмахеру, за папиросами и к милому Наумову, где были брат и мать, было истерически беспокойно. Потом он был мил, как всегда. Открытка от Модеста. После обеда заехал к Нувелю, разболтал ему все, он был импрессионирован, плакал в мой жилет; потом ненадолго зашли в «Вену», где Липкин спрашивал у меня адрес Судейкина. Ехал оба раза мимо милого замка. Что-то будет?

23 декабря 1907 г.

Опять мороз и солнце. Был ласков и укреплял меня. Но вечером опять напала тоска, звонил три раза к Леману, видел Веру и Сергея. Несколько успокоился, писал письма. Пришел Леман, говорил поразительные вещи по числам, неясные мне самому. Дней через 14 начнет выясняться В<иктор> А<ндреевич>, через месяц будет все крепко стоять, в апреле—мае огромный свет и счастье, утром ясным пробужденье. Очень меня успокоил. Написал сестре и тете. Завтра пойду наверх. Оба хотим ко всенощной. Да, Леман советует не видеться дней 10, иначе может замедлиться, но это очень трудно. Апрельское утро придет, что бы я ни делал. Проживу до 53 л<ет>, а мог бы до 62—<6>7<-ми>, если бы не теперешняя история. Безумие не грозит.