Сложно не увидеть в этом символическое совпадение: в день рождения Алексея Иванова в «Редакции Елены Шубиной» увидел свет первый том его нового романа «Тобол». Это масштабное историческое полотно или, как его называет сам автор, роман-пеплум — о петровских временах, о завоевании Сибири, о сложных и трагических событиях, которые Эткинд подробно анализирует во «Внутренней колонизации». Нам захотелось узнать, на что похож роман Иванова.

Прежде всего — «Золото бунта» и «Сердце пармы» самого Алексея Иванова.
Я ни минуты не сомневаюсь в том, что «Тобол» будет хорошо принят. Почему? Потому что для читателей опытных, для читателей знающих — ярлык «исторический роман Алексея Иванова» это бесспорный «знак качества», гарантия высочайшего уровня прозы, выбитая проба на золотом слитке; добавлять к этому ярлыку ничего не нужно. И причина такого читательского восприятия — как раз эти две книги, «Золото бунта» и «Сердце пармы», чьё место в числе лучших русских романов XXI века не подвергается сомнению.

Следом — «Лавр» Евгения Водолазкина и «Крепость» Петра Алешковского; уже не исторические романы, а, скорее, — романы с историей.
У Алешковского история врывается в нашу современность, взрезая её ткань монгольской саблей, оглушая — после тихого снега северной глухой деревни, после водки и косяка диких гусей, улетающих на юг, — сшибает с ног стремительной татарской конницей, жарким дыханием степи, резким запахом чабреца и полыни…
У Водолазкина история неотделима от современности (и от любого времени вообще), переплетена на всех уровнях — от языкового до фактического (пластиковая бутылка — не ошибка, нет; так и было задумано). В формально средневековой Руси «Лавра» Водолазкина — «времени нет, всё едино и связано со всем».

«Калейдоскоп» Сергея Кузнецова, не уступающий «Тоболу» в масштабе.
И там, и там — десятки героев, каждый со своей, заботливо прописанной судьбой, десятки сплетающихся и расходящихся сюжетных линий, эпический размах; но если Иванов накрепко увязывает всё узлами географии и времени в большое, размером с «Явление…» его однофамильца Александра Иванова, полотно (и со множеством мелких деталей при этом), то мир Кузнецова рассеян во времени и пространстве: от викторианской Англии или Шанхая 1930-х до Парижа 1960-х или современной России; воистину, даже не мозаика, а именно калейдоскоп — изменчивый, неуловимый.

«Зулейха открывает глаза» Гузель Яхиной
 — ещё одну историю насильственного переселения в Сибирь. Пешком идут в Тобольск пленные шведы и закованные в цепи раскольники-старообрядцы: начало XVIII века; двумя столетиями позже изменится транспорт, но скорости не сильно возрастут — героиня Яхиной, раскулаченная татарка, полгода в вагоне-теплушке среди прочих репрессированных будет добираться до Красноярска.

«Тень Мазепы» Сергея Белякова
 — ещё одна захватывающая эпопея Петровских времён, происходившая чуть западнее и южнее. В «Тоболе» предательству Мазепы посвящены несколько страниц, у Белякова — подробный разбор, с предпосылками, причинами и последствиями. И, разумеется, не только об этом: «Тень Мазепы» — фундаментальное исследование формирования украинской нации, объективно претендующее на то, чтобы «закрыть» тему. География нации, этнография нации, Запорожская Сечь и мир малороссийской деревни, Шевченко и Гоголь, — основанная на множестве источников научная монография Белякова написана ярче и увлекательнее многих романов.

«Горожане» Анны Матвеевой.
Мир «Тобола» создаётся вполне земными демиургами: неистовый, одержимый любимым делом архитектон Семён Ремезов — картограф, строитель, историк и писатель; крестивший инородцев митрополит Филофей — на седьмом десятке лет лично возглавивший миссионерские плавания до самых верховьев Оби, к Северному Ледовитому океану; капитан Табберт, швед, который выше обстоятельств — и, даже оказавшись в плену, в «дикой» стране вдали от родины, работает не покладая рук: изучает наскальные петроглифы, пишет книгу и ищет-прокладывает торговый путь из Швеции в Китай… Герои книги Матвеевой — из другого времени и другого города, но того же порядка земных демиургов, талантливых и не-спокойных, одержимых собственным делом: Василий Татищев и Эрнст Неизвестный, Эдуард Россель и Евгений Ройзман, Павел Бажов и Николай Коляда…

Фрагмент из романа

Пролог

МЕРТВЕЦ

Пьяный Петр промахнулся ботфортом мимо стремени и едва не упал, но удержался за луку седла. Сашка Меншиков тотчас без колебаний рухнул коленями в лужу, поднял обеими руками заляпанную грязью пудовую ногу императора и вставил носком сапога в стремя, а потом, натужно хохотнув, подсадил государя на лошадь. Лизетта, соловая кобыла, стояла смирно и лишь подрагивала хвостом — она и не такое видала. Петр разбирал поводья. Меншиков незаметно от царя вытер ладони о шелковистый бок Лизетты.
Конечно, государь перебрал мальвазии на галере, пока вместе с Сашкой плыл от Адмиралтейства к причалу Троицкой набережной, но он все равно бы напился — не на галере, так в Коммерц-коллегии у Апраксина. У Петра опять нестерпимо болел живот, словно дьявол сидел в брюхе и накручивал кишки на локоть. Петр знал: эта боль заполнила бы все тело и даже голову, а теперь хотя бы из головы ее вытеснил дурной и тяжелый хмель.
На адмиралтейские верфи Петр ездил посмотреть, как идет тимберовка «Леферма» — потрепанного в боях французского фрегата, который в Лондоне приглянулся Федьке Салтыкову, и Федька его купил. «Леферм» шесть лет ходил на Балтике, потом его перегнали в Петербург. На Неве с корабля сняли все пушки и мачты, две палубы, фальшборты и обшивку выше ватерлинии, а корпус кабестанами выволокли на стапель. Деревянная туша фрегата, зияя пустотой между шпангоутов, покоилась на опорах-кильблоках под мелким ингерманландским дождем. Рядом с мокрой громадиной морского корабля Петр чувствовал свою человеческую мелкоту, и величие корабля всегда по-юношески волновало его, даже когда терзала боль. Федосейка Скляев, адмиралтейский строитель, устроил государю визитацию «Леферма». Петру приятно было видеть упрямое муравьиное копошение работы, густо облепившее фрегат: десятники орали и махали руками, грузчики на талях поднимали длинные тесаные доски, плотники приколачивали бортовины, конопатчики стучали колотушками. На царя никто не обращал внимания.
С верфи Петр отправился в Коммерц-коллегию, где его ждал граф Апраксин. По Неве государя везла сорокавесельная шхерная галера. С ее косых латинских парусов стекала вода. На открытой корме был установлен балдахин, и Сашка Меншиков угощал Петра обедом с мальвазией и музыкой. Холодный осенний ветер гнал по реке тугую волну, балдахин хлопал и махал кистями, задранную корму галеры обдавало порывами водяной пыли. Несчастных шведов-музыкантов мутило от качки, усатый скрипач порой проскальзывал смычком по струнам, и скрипка взвизгивала. Петр пил из кубка и смотрел на просторную мрачную Неву: галеры, шлюпки, карбасы, плашкоуты с грудами мешков, вельботы, караваны барок, идущие с Ладоги, голландские шнявы, два новых фрегата с вьющимися на ветру флагами, длинные вереницы плотов с домиками плотогонов… С грузного прама, пришвартованного у Петропавловской крепости, бабахнули три пушки: может, учения, а может, увидели на галере брейд-вымпел императора.
На дощатом пирсе Троицкой набережной Петра ожидал продрогший эскорт: адъютанты, вестовые, офицеры гвардии. Растрепанные отсыревшие плюмажи торчали, как цветное сено. Подсаженный Меншиковым, Петр с трудом взобрался в седло и оглянулся на галеру. Усатый скрипач-швед уже метнулся к борту и свесился над водой, раскорячив ноги: его тошнило.
Императорская кавалькада двинулась к зданию Коллегий.
 — Сашка, поди поближе, — окликнул Петр.
Меншиков сразу же подъехал, широко улыбаясь, словно ждал похвалы. Копыта лошадей чавкали по слякоти.
 — Почто у тебя музыканты — шведы? — устало спросил Петр. — Я же приказал: как заключим мир с королем Фредриком — всем пленным воля.
 — У меня не шведы, государь, — тотчас отперся Сашка. — Я сих молодцев у Покровского монастыря в Пскове откупил.
 — Думаешь, я русскую рожу от шведской не отличу?
 — Не отличишь, государь, — убежденно сказал Меншиков.
Петр вытащил из-за отворота рукава исписанную бумагу и, скомкав, швырнул ее Сашке в плутовскую морду.