В современной русской литературе, тем более в детской, нечасто случаются книги-события. Даже не во всякий год находится такое произведение, которое становится предметом всеобщего обсуждения и которое читают все или почти все. Книга Ольги Громовой — «Сахарный ребенок», впервые опубликованная в 2014 году, выдержала несколько переизданий, и очередное, выходящее в ноябре, отличается от предыдущих: это «взрослая» версия, в новой обложке и с примечаниями.

«Сахарный ребенок» — история пятилетней девочки Эли, которую в конце 1930-х гг. вместе с матерью переселяют в Киргизскую АССР как «членов семьи врага народа». Осваиваться на новом месте — тяжело, вспоминать счастливые дни в Москве — больно, искать общий язык с незнакомыми людьми — страшно. Однако повесть эта, несмотря на сложную тему, светлая и по-своему оптимистичная: новое место удастся освоить, Москва будет в жизни повзрослевшей Эли вновь, а хорошие люди есть везде и всегда. Книгу Ольги Громовой легко можно было бы сравнить с романом «Зулейха открывает глаза», если бы не два «но»: вышел «Сахарный ребенок» раньше и является почти на 100% документальной историей.

Препарировать, разбирать на части книгу, которая разошлась тиражом в 30 тыс. экземпляров, изучается в школах и превращается в многочисленные театральные постановки, как будто даже не совсем корректно. Но по случаю выхода обновленного переиздания, подготовленного издательством «КомпасГид», кажется правильным выделить хотя бы несколько главных достоинств этой повести.

Как ни крути, но на всех нас магически действует фраза «Основано на реальных событиях», а биографическое произведение волей-неволей трогает больше, чем полностью вымышленное. «Как в жизни» и «так было на самом деле» — не одно и то же, пусть даже порой грань между подлинным воспоминанием и вымышленным чрезвычайно тонка.

Эле — а точнее, Стеле Нудольской, как звали ее в реальности, — в начале «Сахарного ребенка» всего пять, и, само собой, многие ее воспоминания подернуты дымкой. Где-то дымку развеяли рассказы мамы, где-то — зрелое размышление, но избавиться от этой поволоки в полной мере просто невозможно. Память выхватывает отдельные эпизоды 70-летней давности, а мозг уже достраивает связи между ними — и эта читающаяся в рассказе Эли/Стеллы неуверенность придеёт тексту особое очарование. Героиня как будто разговаривает с читателем прямо сейчас, мы слышим ее речь, местами сбивчивую и отрицающую саму себя, — как это происходило, например, в фильме и книге «Подстрочник».

Вслед за героической военной литературой, вслед за лейтенантской прозой, вслед за мифологизацией событий 1930−1940-х гг. в постмодернистском духе пришел в литературу новый голос: детский. Но дети заговорили лишь спустя долгие годы — и, быть может, именно поэтому их историям удалось стать оригинальными, выделяющими на общем фоне военных книг.

В том же духе:
— Ольга Колпакова, «Полынная елка»;
— Станислав Олефир, «Когда я был маленьким, у нас была война»;
— Мария Мартиросова, «Красные, желтые, синие»;
— Кристине Нестлингер, «Лети, майский жук!».

В книге Громовой немало сцен пугающих и жестоких, однако ни одна из них не затмевает общего вдохновляющего, светлого настроения. Хорошая биографическая книга часто отличается именно этим: от сухого изложения фактов — а часто это именно те страшные исторические события, свидетелем которых рассказчику довелось стать, — герою приходится идти к поиску смысла даже в самых неприятных вещах. Этот защитный механизм в свое время блестяще описал основатель экзистенциальной психотерапии Виктор Франкл — в книге с исчерпывающим названием «Скажи жизни „Да“: Психолог в концлагере».

В повести Ольги Громовой изложена не просто цепочка разрозненных сцен рубежа 1930−1940-х, где сюжет заменен описанием развития личности, а сильнодействующий антидепрессант: какие бы испытания ни выпадали семье Нудольских, хороших людей вокруг всегда оказывается больше. Может, это и прегрешение против истины, но потому книга и проходит по ведомству художественной литературы: автор очевидно оставил за собой право «отфильтровать» все, что провоцировало бы в читателе разочарование в роде человеческой, все, что оставляло бы тяжелый осадок. Эта трагическая история — из таких, которые выполняют для читателя функцию «прививки»: от неверия в себя, от пассивности, от стереотипов, от нежелания видеть оборотные стороны страшной эпохи, в конце концов. Поплакать, впрочем, тоже найдется где, только это будут слезы не столько горькие, сколько прыснувшие вопреки улыбке.

В первой же главе Эля буквально расшифровывает смыслы, которые скрываются за словами «хороший человек», обращенными к ней отцом. «Хороший человек умеет делать все сам», «Хороший человек ничего не боится», «Хороший человек развязывает все узлы сам» — эти слова, будучи для совсем уж непонятливых выделенными курсивом, очевидно выполняют функцию кредо: весь дальнейший сюжет можно рассмотреть как попытку девочки стать «хорошим человеком» в отцовском понимании.

В том же духе:
— Франческо д’Адамо, «История Икбала»;
— Петер ван Гестел, «Зима, когда я вырос»;
— Венди Герра, «Все уезжают»;
— Джон Бойн, «Мальчик в полосатой пижаме».

История, рассказанная в «Сахарном ребенке», напоминает признанную букеровским жюри лучшей книгой прошлого десятилетия — «Ложится мгла на старые ступени…» Александра Чудакова: главный герой обеих книг — ребенок, чье детство превратилось в испытание. Как и там, здесь герой окружен персонажами, вызывающими, чаще всего, чувства в диапазоне от умиления до гордости, и почти никогда рядом с ним/ней нет людей отвратительных или неприятных. Кто-то назовет такую оптику искаженной, однако разве не в том главный терапевтический рецепт, чтобы научиться видеть в жизни лучшее даже тогда, когда хорошего вроде бы осталось мало?

Идеальный баланс между желанием тронуть читателя и сентиментальностью, плюс удивительно точно (насколько мы, живущие в 2010-х, можем судить!) переданный «дух времени», плюс фактурные и правдивые герои, порой напоминающие персонажей не то Айтматова, не то Шукшина, — вот что делает «Сахарного ребенка» не сиюминутной книгой, а произведением, заслуживающим десятки переизданий. И они будут, можно не сомневаться.

В том же духе:
— Мария Ботева, «Маяк — смотри!»;
— Александр Чудаков, «Ложится мгла на старые ступени»;
— Юлия Кузнецова, «Выдуманный жучок»;
— Тамара Михеева, «Легкие горы».