В этом году 80-летний юбилей отмечает замечательный писатель, эссеист, поэт и переводчик, первый лауреат премии «Русский Букер» Марк Сергеевич Харитонов. С удовольствием перечитываем его стихи и приглашаем вас на юбилейный вечер и презентацию книг:  в издательстве «Время» впервые на русском языке вышел полный текст трилогии «Провинциальная философия», и, также впервые, собраны в книгу «Вино поздних лет» стихотворения юбиляра. Встреча состоится 1 ноября  в 20:00 в Литературном салоне Андрея Коровина в «Булгаковском Доме» (м. Маяковская, ул. Большая Садовая, д. 10).

   Марк Харитонов. Фото: Wikipedia

Из цикла «Тетрадь провинциального стихотворца».
Стихи были опубликованы в двенадцатом за 2004 год номере литературного журнала «Знамя».


1. Письмо никуда

Герань оправляется понемногу,
Болела с тех пор, как не стало тебя,
И кактусы уже ко мне привыкают,
Не колются, когда я с ними вожусь.
    Дом в себя никак не придет, заставляет
    Натыкаться на вещи, утерявшие смысл,
    Половицы откликаются стоном, вздыхают.
    Дверцу шкафа не открываю — боюсь.
Не посолю еду — проглочу, не заметив.
Вкус, как и радость, перестал ощущать.
Половинкой, безжизненной, как обрубок,
Стало бывшее полным — когда на двоих.
    Всё на той же странице раскрыта книга,
    Силюсь вспомнить начало, дальше читать.
    Расплываются строки, сквозь слепую бумагу
    Проступает что-то, написанное не здесь.
Рассеивается туман, омыто слезами утро,
Я вижу озеро наших с тобой времён,
Светясь, легче ртутного отражения,
Из него не выходишь — поднимаешься ты.

2. Сверчок

Уродец с длинным грустным лицом замолк,
Смущённый, что обнаружен, такой невзрачный,
Такой нескладный. Воображали б лучше
Эльфа с изящной скрипкой, как на картинке,
С фалдами, как у кузнечика. Затаился
В своей застенной провинции, самоучка
Застенчивый, интеллигентный бобыль. Играет
Ночами всегда на той же нехитрой ноте,
Не зная, как эта музыка может кому-то
Скрашивать неуют одинокой печальной жизни.


3. Зеркало

Зеркало правды не скажет. Ему дано отражать
Лишь видимую поверхность, стареющую оболочку.
Дряблая кожа разношена, обвисли подглазья,
Седеет стерня щетины. Нет, это не весь я.
    Во мне живёт ещё мальчик, наивно мечтавший
    Создать лекарство от смерти — я и сейчас такой.
    Юноша, полный любовной силы, стонавший ночами
    В одиночестве, неутоленный, не утих до сих пор.
В безразличном усталом стекле не увидишь,
Сколько времён во мне, в каких я живу временах.
Что оно может знать? Много ли все мы знаем
О других, кого мимоходом отмечает наш взгляд?
    Может, лишь заглянув под обложку этой тетради,
    Кто-то проникнет в скрытое обычно от глаз,
    Расслышит биение сердца, ощутит дыхание жизни,
    Так похожей на многие — и узнает своё.
   
 

Эвридика

Трепет солнечных пятен, ссадина на колене,
Яблоко, побуревшее в месте надкуса,
Набуханье сосков, томление, счастье утраты,
Слёзы бессонных ночей, наполненность новой жизнью,
Запах тёплых мокрых пелёнок,
Запах сладкой молочной отрыжки,
Увядание женственности, осеннее золото.
Это было, пережито навсегда, существует,
Вырванное у небытия тобою — уже не отменишь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кошка на подоконнике провожает
Зигзагами охотничьих удивлённых зрачков
Траектории листопада.
На асфальте после дождя
Чёткий отпечаток — слиняла краска
Жёлтого каштанового листа.


Облака

Ветер уносит невесту. Развевается, тает фата.
Уплывает ладья, паруса разодраны в клочья,
Тоже бледнеют, растворяются в синеве.
Остаётся лишь память их видевшего. Исчезнет и он.
Навсегда ли? Как утверждает наука,
До конца в этом мире не исчезает ничто.


* * *

Опустошены закрома. Бесплодное время,
Невыносимый простой. Безделье смущает,
Как бессилие — неспособность постыдна.
    Благослови эту паузу, передышку,
    Промежуток, ожидающий наполнения,
    Безмолвие после звука, предвестие звука.
Дышат пустоты, поры уже открыты,
Готовы впитывать соки — вот они подступают,
Поют, поднимаются от корней. Будет цвести.


 * * *

Смущают умы свидетели, историки, летописцы,
Доискивающиеся до правды — как будто такое возможно;
Откапывают доказательства, документы, якобы факты.
Послушаешь их — герой великого эпоса, любимец богов
Был сладострастный разбойник, разоритель селений;
Человек, покоривший полмира, называл себя сыном Солнца
Без достаточных оснований, очевидцы не подтверждают.
Но если верили, что он сын Солнца, если именно вера
Вдохновляла, двигала войско, обеспечивала победы —
Разве не в этом правда? Героями были те,
Кто удостоились монументов. Величие гения подтверждалось
Искренностью поклонения, готовностью не замечать
Лжи, нищеты, преступлений, пыток. Чувство небывалой эпохи
Делало её небывалой, ожидание невозможного
Наполняло содержанием жизнь — этого не отменить.


Поздний Пикассо

Женщина и мужчина, соединённые чудовищной силой,
Поединок, корёжащий, как коррида,
Выползшие из орбит глаза, оскал, поцелуй или пожирание,
Вдавленные одно в другое, перепутанные тела.
Чья тут рука, чья нога? Вместе несёт в провал,
Где распадается разум, где всё восторг или ужас,
Предчувствие неизбежного. Очнёшься, вспоминаешь другое,
Называемое нежностью и красотой. Девочка ведёт под уздцы
Усмирённого Минотавра. Художник посмеивается над собой:
Обессиленный карлик любуется пышной плотью,
Тычет кистью в округлости, в курчавую щёлку.
Вот что прекрасно в искусстве — если забыть о безднах,
Лишь прикрытых поверхностью. Рука ведёт кисть сама,
По ту сторону мастерства — от всего надо освободиться.
Обречённый бык, упрямый мужской бодец. Умиротворения нет
И на девятом десятке. Неизбежность покоя страшит,
Как разложение тел, как видение смерти,
Глянувшей однажды из зеркала. Измученные глаза,
Скорбный рот, оголённый череп автопортрета —
Желание до последнего сопротивляться,
Оставив потом в мастерской пустой белый холст,
Словно дверь, открытую в неизвестность.