Знакомим вас с фрагментами книги испанского писателя Мануэля Чавеса Ногалеса «Маэстро Хуан Мартинес, который там побывал» в переводе Ольги Кулагиной. Текст опубликован в ноябрьском номере журнала «Иностранная литература» за 2017 год.
1
<…> Когда лет двадцать назад Мартинес впервые появился на Монмартре, это был задиристый парнишка в шелковом шейном платке, фетровой шляпе и зауженных книзу брюках. Танцор, сын танцора, мадридский плут и балагур, разодетый, как жулик с андалузского пляжа, впрочем, весьма осмотрительный, с особым представлением о добре и казуистически сложной моралью, он похитил деревенскую девушку Соле, веселую и красивую, как картинка, и приехал с ней в Париж. <…>
Под громкой вывеской «Мартинесы» супруги зарабатывали на жизнь танцами в кабаре Монмартра. Они пользовались большим успехом на площади Пигаль, в «Мулен Руж» и в маленьком варьете, расположенном в те времена под Эйфелевой башней. <…>
Супруги научились танцевать аргентинское танго и, поскольку были влюблены друг в друга, достигли в нем безупречной слаженности. В то время в Париже проводили международный конкурс танца, и Мартинесы получили звание лучших в мире исполнителей аргентинского танго. Их наградили памятной медалью, которую Соле хранила, как зеницу ока. <…>
Однажды их навестил
За сорок дней до начала Великой войны.
Рассказывает сам Мартинес:
— Мы оказались в парке развлечений «Кассим», турецком варианте Bois de Boulogne, где было много театров, кабаре, аттракционов и дансингов. Публика здесь встречалась самая разношерстная: богатые турки из тех, что, скинув остроносые башмаки, садятся на пятки, закуривают кальян и неподвижно сидят часами, тараща глаза; заполошные греки, расточительные и бойкие, из чистого фатовства крошившие пустые стаканы руками, а то и зубами, хотя осколки резали им губы; степенные, зажиточные испанские евреи, которые в час молитвы бросали все развлеченья и начинали истово молиться, глядя в свои книги и не замечая никого вокруг; французские дельцы и чинуши, брюзги и сквалыги каких поискать, хотя в душе — народ вполне приличный, шустрые и пронырливые итальянцы, вечно пьяные русские… <…>
Сам я родился в Бургосе. Но среди стамбульских мусульман чувствовал себя, как дома. Я уважал их обычаи и выполнял их капризы, а они нахваливали мои танцы, аплодировали мне, водили к себе домой и тепло ко мне относились. Я понимал турок, как не понял бы их ни француз, ни немец. Думаю, дело в нашем испанском характере. Турки добры и мягкосердечны. Они никому не портят кровь. Очень религиозны. Входишь в магазин турка, когда он молится, стоя на коленях на коврике, и никакими силами не заставишь его отвлечься, даже поднять на тебя глаза. В те времена в Константинополе между ними шли большие раздоры. Все разделились на «старых турок» и «младотурок», но это уже политика, а в политику мне никогда не хотелось лезть. (Последние слова Мартинес произносит, пренебрежительно махнув рукой.) <…>
Через несколько дней после того, как мы приехали, объявили войну. Я не сознавал, что это значит, до тех пор пока руководители театра, в котором мы работали, французы, не сообщили, что не могут с нами расплатиться, что закрывают кабаре и уезжают. Мы пошли к испанскому консулу. Наш консул, как обычно бывает с испанскими консулами, ничем не мог помочь. <…>
2
Сначала война не слишком себя проявляла, но потихоньку все стало меняться. Лица людей все больше вытягивались и суровели. С тех пор мы долгие годы не видели непринужденных, открытых, улыбающихся лиц. Я даже думаю, что таких добродушных лиц, как до войны, мы не увидели на улицах Европы больше никогда. Кабаре не закрывали. Наоборот, казалось, что у людей появилось больше охоты пить и сорить деньгами. Мы с Соле оказались в захудалом кабаре в Катаклуне, куда наведывалась самая скандальная и мотовская публика — матросы. Хозяин, бесстыжий грек, обманывал даже родного отца. Мы проработали там пять месяцев в постоянном страхе перед скандалами, угрозами и подлыми выходками этого негодяя. Тогда я узнал темную сторону жизни Константинополя, этих лихих турок, непременно с отрезанным ухом, этих красивых, толстых и тупых танцовщиц, весь мелкий сброд из разных народов — греков, армян, болгар и Бог весть кого еще, всех поголовно воров и забияк, слетавшихся в Константинополь, как мухи на мед. Но к тому времени в городе появились первые немцы и начали зачищать его от нежелательных элементов. <…>
После пяти месяцев неприятных сюрпризов от сумасбродной публики Катаклуна мы перешли на работу в цирк Перы, где дали концерт в честь двух главных жен султана — теперешней и бывшей. Султаншам наши танцы понравились, и они прислали нам в подарок двадцать пять турецких лир и цветок. Наконец, мы устроились в более сносное кабаре под названием «Парижанка», куда приходил народ поприличнее. Немцы
В том числе с бароном Штеттином. Бароном Штеттином, который чуть меня не сгубил.
Через месяц после прихода немцев Константинополь стал другим.
И пропал с прилавков хлеб. Немцы очистили город от шпаны, прижали к ногтю турок, но во всей Турции не осталось ни крошки белого хлеба. Немцы все гребли под себя. Они вывезли в Германию все товары, в которых нуждались для продолжения войны. В магазинах начались перебои с продовольствием, но порядок царил идеальный — этого у них не отнять.
Пунктуальные, стойкие, усердные немецкие офицеры успешно заменили нерадивых турок. До сих пор помню турецкого капитана с грандиозными усами, начальника полиции — он постоянно приходил в кабаре в компании
Немецкая полиция оттеснила турецкую и жестоко преследовала каждого, у кого были проблемы с законом. Немцы выгнали из кабаре все семейные пары артистов, не оформившие свои отношения юридически, установили множество запретов на спиртное — разумеется, для всех, кроме немцев, — и из страха перед шпионами никому не давали шагу ступить. <…>
Барон Штеттин был капитаном немецкой армии и, соответственно, полковником султанской кавалерии, а также, судя по всему, одним из руководителей немецкой контрразведки. <…>
3
— Берегись, испанец, я считаю, что ты шпионишь на французов, и намерен тебя подловить.
Он постоянно меня разыскивал, пользовался каждой возможностью, чтобы втянуть в разговор, вынуждал пить, приказывал своим людям за мной наблюдать. Он стал моим наваждением. Так жить было невозможно, и мы решили уехать из Турции и прекратить этот кошмар. Но куда? Вернуться во Францию мы не могли, в Испанию — нечего было и думать.
Тогда мы решили поехать в Румынию, не принимавшую участия в войне. Перед нами стояла задача выбраться из Турции, задача довольно непростая, если учесть, что нас взяла на заметку немецкая контрразведка. Кроме того, нам нужно было пересечь всю Болгарию, а в Болгарии шла война.
Однако оставаться в Константинополе мы не могли. Война ощущалась все сильнее. С Галлиполи приходили корабли с грузом убитых и раненых: немцев, турок, французов и англичан. По дороге почти все раненые умирали, и корабли, придя в порт, вываливали на причал
В те времена Константинополь напоминал город мертвых. Мы ходили среди мертвых, словно это было в порядке вещей. В центре города было много кладбищ. В Татаволе они располагались прямо между домами, и турецкие фанатики ходили молиться на могилы, пока остальной народ сновал мимо по своим делам. Кроме того, везде виднелись одноэтажные хибарки, нечто вроде часовен, сквозь окна которых можно было разглядеть горящую лампадку и гроб, накрытый чаще всего военной шинелью и каской — единственными украшениями в этом подобии склепа, куда долетали звонки трамваев, крики бродячих торговцев и смех резвившихся на улице детей.
Никогда не доводилось мне видеть другого такого места, где бы мертвые так «уживались» с живыми, а живые так свыклись с близостью мертвых. <…>
Обстановка ухудшалась день ото дня, и с помощью испанского консула мы настойчиво добивались разрешения выехать через болгарскую границу. Удавка немецкой разведки впивалась мне в горло все сильней. Я шелохнуться уже не мог. Агенты ненавистного барона Штеттина таращились на меня
Я не смел ни с кем вступать в разговор. И стал замечать, что мои коллеги слушают меня уж слишком внимательно, пытаясь вызнать, чем я занят, готовые бежать с докладом в немецкую комендатуру. <…>
Мы решили уехать из Константинополя. И нам это удалось.
Выехали мы без особых проблем. Поскольку брать с собой золотые монеты не разрешалось (не больше пяти турецких лир на человека), а я скопил, работая в казино, около пятидесяти, пришлось проявлять изобретательность, чтобы вывезти их контрабандой.
Я спрятал золото в каблуки ботинок, в замок сундука и в банку с макияжем.
Нас обыскали перед входом в вокзал, обыскали на перроне, третий раз — в уже отъехавшем поезде, а когда мы добрались до Рущука, до границы с Болгарией, нам заглянули даже в глотки.
Я вез с собой пакет табака — таможенники раскрошили его буквально по листочку. Другая неприятность поджидала меня
Добравшись до Софии, мы обнаружили, что обстановка в столице Болгарии прескверная, и решили на следующее утро ехать дальше к границе с Румынией. <…>
В Бухаресте мы сняли номер в гостинице «Центральная», напротив почтамта. Я пошел наниматься на работу в кабаре под названием «Альгамбра», и через пять дней мы вышли на сцену. Наше выступление имело большой успех, и мы были счастливы. Здесь мы нашли хлеб и мир. Сколько раз с тех пор я видел людей, готовых биться насмерть именно за это: хлеб и мир!
Через некоторое время нас пригласили в казино «Париж»; уже работая там, мы подписали контракт на выступления в Браиле и танцевали там пятнадцать дней в кабаре «Парадиз». В последний вечер со мной случилось несчастье. Во время танца я повредил ногу, и долгое время работать не мог. Это был сигнал: нашему везенью пришел конец. Соле пришлось танцевать одной. Я аккомпанировал ей на кастаньетах. Мы перешли в другие, менее солидные кабаре — «Танго» и «Салате».
И
— Война! Война! Румыния объявила войну Германии!
Вся публика повскакала с мест, радостно вопя:
— Война! Война! Да здравствует война!
Грустный и одинокий, сидел я в углу со своей пострадавшей конечностью, смотрел на людей и удивлялся. Казалось, они все разом сошли с ума. Весь мир сошел с ума. Война! Да знают ли эти несчастные, что такое война! <…>
Я печально вышел из кабаре. Опираясь на руку Соле, я ковылял и думал, что, кроме меня, не осталось в мире ни одного здравомыслящего человека.
— Опять придется уезжать, — сказал я Соле. — Война идет за нами по пятам. Не хочу терпеть ее снова. Здесь хорошо уже не будет.
— Куда же мы поедем? — спросила она.
— Не знаю. Война со всех сторон. В мирную страну нам не попасть. Но мне говорили, что в России, хоть она и воюет, это почти незаметно, потому что она очень большая. Можно поехать в Россию!
— Поедем, куда хочешь, Хуан, — покорно сказала Соле.
Если бы мы только знали, что нас ждет!..
Не знаете, что почитать?
