С удовольствием знакомим вас с рассказом Антонио Муньоса Молины из грядущего номера журнала «Иностранная литература». Перевод с испанского Татьяны Родименко.
Сеньор Вальберг вызывал жалость своей неприспособленностью к жизни. Вот ведь ученый человек, — с восхищением и отчасти даже страхом думал Кинтана, чувствуя, что его подавляют начитанность и обширные познания сеньора Вальберга как в древних и современных языках, так и прочих областях знаний, — а при этом настолько беспомощный. И такой невзрачный, непрактичный, с белыми руками и ухоженными ногтями. Его руки абсолютно ни с чем не могли управиться — разве что с книгами, тут не поспоришь, — ни тебе лампочку ввернуть, не вызвав при этом замыкания, ни консервную банку открыть, ни поворачивать куда следует дверные ручки в доме, в который Кинтана за осень и большую часть зимы уже привык наведываться. Ту зиму в Мадриде запомнят надолго: мало того что она выдалась одной из самых холодных за все столетие — так тут еще эта серия преступлений, из которых телевидение, как водится, раздуло целую историю.
Все никак не привыкну, — признался сеньор Вальберг как раз в тот последний день, когда решился показать ему не только старые журналы, обнаруженные под раковиной, но и пузырек со спиртом, который так и стоит в холодильнике, — с
В этом был весь сеньор Вальберг, он изо всех сил старался замаскировать собственную исключительность и остаться незамеченным, подвизался то ли письмоводителем, то ли бухгалтером в
В определенный момент, в самом начале знакомства с Кинтаной, сеньор Вальберг
Что его больше всего угнетало теперь, признался он однажды вечером Кинтане, когда оба расположились в тесной столовой, чтобы выпить по бокалу шампанского (они отмечали первый значительный успех в профессиональной карьере Кинтаны), — так это сознание того, что в глубине души он сильно обижен, а значит, болен, потому что обида есть не что иное, как моральный недуг, причем весьма серьезный, сродни опухоли, которую не имеет смысла удалять, когда она распространилась по всему здоровому организму. Он употребил при этом слово «метастаз», и Кинтане оно так понравилось, что он взял его на заметку, решив, что
Сеньор Вальберг, как это не раз с ним случалось, задумался о
В те зимние вечера они оба, как правило, пили чай. Кинтана его терпеть не мог, но каждый раз выпивал по целой чашке, чтобы не обижать отказом сеньора Вальберга, и к тому же полагая, что чаепитие — это норма светского общения. Однажды вечером, в декабре, в один из тех унылых, промозглых вечеров, какие обычно бывают перед Рождеством, он отважился заявиться к сеньору Вальбергу с бутылкой коньяка и, достав ее
Обычная девочка, скорее даже застенчивая, со светлыми волосами и глазами. Он вспомнил, как постепенно привык ее видеть, каждый день отыскивать ее взглядом всегда на той же парте, слышать ее голос, когда она читала текст. И вдруг
Они познакомились в октябре, когда Кинтана, продавец энциклопедий и
В тот вечер они пили шампанское и вспоминали подробности первого визита Кинтаны, случившегося четыре месяца назад, тогда Кинтана, после того как сеньор Вальберг деликатно, явно испытывая неловкость, отверг его предложение приобрести энциклопедию илм
В тот первый раз, выпив два стакана воды, Кинтана попросил у сеньора Вальберга разрешение позвонить по телефону. Сеньор Вальберг провел его по темному коридору к столовой и там стал возиться с ручкой двери, которая, как оказалось, открывалась наружу: он объяснил, что поселился в квартире недавно и не успел привыкнуть к не стандартно
открывающимся дверям. Пока Кинтана торопливо переговаривался с центральным отделом продаж своей фирмы, сеньор Вальберг с величайшей осторожностью перелистывал атласные страницы «Истории античного мира» с красочными иллюстрациями, в то время Кинтана уже окончательно потерял надежду продать ее кому бы то ни было. Когда Кинтана повесил трубку, сеньор Вальберг стоял с открытой книгой у окна и, медленно шевеля губами, читал надпись на латыни на надгробной плите, фотография которой занимала всю страницу. Он читал вполголоса торжественным тоном, каким священники произносят слова литургии.
В этой профессии приходится быть
Заметив интерес сеньора Вальберга к энциклопедии, Кинтана подробно описал ему достоинства издания, объяснив при этом, как удобна оплата в рассрочку. В его настойчивости был лишенный всякой жалости расчет: бедняки, как правило, отличаются слабым характером и скорее дадут уговорить себя, чем богачи и хитрецы, — они будут потеть и кусать губы, не осмеливаясь сказать «нет», и не исключено, что по уши влезут в долги, чтобы купить двадцати-, а то и тридцатитомную энциклопедию, убеждая себя, что ради будущего детей оправдана любая жертва.
Я очень расстроился
Кинтана вернулся через неделю, на этот раз с томом великолепной энциклопедии «История человечества», от древности до наших дней. Сам сеньор Вальберг показался ему более старым и бедным, чем в прошлый раз, а квартира еще более пустой. Он вежливо полистал глянцевые страницы тома, который Кинтана положил перед ним, но на этот раз слушал объяснения, не скрывая нетерпения, не приглашая гостя присесть, под вельветовой домашней курткой на нем был пиджак и галстук. Вечер был туманный, похолодало, однако сеньор Вальберг не зажигал света, квартира не обогревалась, если не считать небольшой газовой печки, которую Кинтана помнил еще по
Кто бы мог подумать, что мы станем друзьями, сеньор Вальберг, — сказал Кинтана. — Кто бы мог подумать, что черная полоса для меня так быстро закончится, что я столькому у вас научусь. — Это вы меня учили, дорогой Кинтана, — вероятно, от шампанского,
В самом начале, во время первых встреч, сеньор Вальберг говорил очень мало, но Кинтану непреодолимо тянуло расспрашивать его обо всем. Во время второго визита он узнал, что сеньор Вальберг поселился в Мадриде лишь недавно, что он много лет прожил в небольшом провинциальном центре в Андалусии, что работал там заведующим канцелярией в
Спустя несколько месяцев, вспоминая этот разговор за бутылкой шампанского, Кинтана попросил у сеньора Вальберга прощения, но тот пожал плечами и ответил, что ему не о чем беспокоиться, он не почувствовал себя ни обиженным, ни уязвленным
В греческих городах, рассказал он Кинтане, совершивших особо тяжкий проступок в качестве наказания ожидала не тюрьма, не смерть, а остракизм, изгнание. За пределами города мировой простор оборачивался тюрьмой, а изгнание — медленной смертью. Отбыв срок, сеньор Вальберг чувствовал себя приговоренным к заключению, которому не будет
конца, доколе он жив.
Однако несмотря на это, — с поразительным спокойствием сказал он Кинтане в тот вечер, когда разрешил ему пройти на кухню и продемонстрировал то, что там оказалось спрятано еще до того, как он успел снять эту квартиру, — несмотря на это, должен вам признаться, дорогой Кинтана, что хоть меня и гложет стыд, мне неведомо раскаяние. — Вы виделись с ней после тюрьмы? — спросил Кинтана и нерешительно, словно не был уверен, что у него есть право задавать определенные вопросы, добавил: — С той своей подругой, девушкой. — Нет, единственное, что мне известно наверняка — ей не
сверкнул гордостью и проницательностью. Вернув бутылку Кинтане, он опять стал сеньором Вальбергом, каким был всегда: вытирал губы платком и не глядел в глаза.
Сейчас он уставился в пустоту, с побледневшим до крайности лицом и перекошенным ртом и с тем же самым выражением, с каким он, вероятно, смотрел сегодня вечером, открыв холодильник, на пузырек со спиртом, в котором плавало нечто, напоминающее пару слизняков. Не глупите, сеньор Вальберг, — сказал Кинтана тоном, каким обычно дают совет больному, — вам надо пойти в полицию. Я вас провожу и, если хотите, сам позвоню им. — Мне никогда не поверят, дорогой Кинтана, — глаза сеньора Вальберга за стеклами очков увлажнились и стали более ясными. — Представляю, как на меня будут смотреть, как только заглянут в свои архивы и узнают, кто я такой и что совершил. — Вы не сделали ничего плохого, сеньор Вальберг, — с жаром сказал Кинтана. — Вы совершили самый что ни на есть человеческий поступок: позволили себе увлечься.
Сеньор Вальберг медленно поднял голову и взглянул на Кинтану с благодарностью, почти с умилением: у него буквально больше никого не было в целом мире, никому больше он не мог доверять. Не то чтобы он надеялся, что Кинтана спасет его от
Впервые сеньор Вальберг позвонил Кинтане по телефону. Он позвонил ему из автомата, испытывая некоторые трудности, поскольку еще не успел освоиться с новыми моделями уличных телефонов; впрочем, он вообще не освоился, как он признавался сам себе, с реальной жизнью, будто провел в тюрьме не два года, а все двадцать. Для того чтобы его соединили с кабинетом Кинтаны, ему пришлось преодолеть заслон из двух секретарш, и это внушило ему весьма лестное представление о служебном положении своего юного друга. Кинтана же, услышав его голос, не сразу понял, кто с ним говорит, скорее всего потому, что, соединяя его, секретарша невнятно произнесла фамилию Вальберг.
Это было в понедельник в начале марта, было облачно и дул ледяной ветер, но уже темнело с каждым днем все позже, и фасады зданий еще отражали свет дня, приглушенный
Он подумал, что до скончания века будет жить в подполье и что ему одному — и никому другому — предназначена столь неисчерпаемая порция несчастья. Он смотрел на ставшие привычными лица людей своего квартала и с горечью думал, что за приветливостью незнакомцев тоже может скрываться враждебность и страх: возможно, сегодня он, например, прошел мимо убийцы, который отрезает губы женщинам, не исключено даже, что его лицо показалось ему дружелюбным и знакомым. В подъезде своего дома он немного помедлил в темноте, прежде чем нажать кнопку выключателя. Движимый
Была уже поздняя ночь, когда Кинтана, наконец, заявился, извинившись за опоздание, решительно скинул новое пальто и отставил в сторону огромный портфель из черной кожи с позолоченными пряжками, и, потирая руки, вошел в столовую, словно человек, настроенный совершить благое дело. Ну, рассказывайте, сеньор Вальберг, — сказал он чуть ли не шутливым тоном, — что за пожар, что тут на этот раз вышло из строя. До сих пор сеньор Вальберг не произнес ни слова. Ничто его так не пугало, как фамильярность, особенно со стороны физически сильного человека с отменным здоровьем. Тогда Кинтана обратил внимание на его молчание и бледность и тотчас же обрушил на сеньора Вальберга
Сеньор Вальберг, так и не проронив ни слова, повел его на кухню. До сих пор он не позволял Кинтане проходить дальше столовой. Для одинокого мужчины на кухне сеньора Вальберга было слишком чисто и прибрано. Мебель и посуда были весьма невысокого качества и
Под мойкой было пустое пространство, отгороженное полиэтиленовой занавеской, сеньор Вальберг отодвинул ее и сделал знак Кинтане, чтобы тот присел на корточки рядом с ним. Все пространство под раковиной было завалено кипами старых журналов, они лежали здесь, в темноте и сырости, уже столько времени, что многие из них покоробились. Сеньор Вальберг вытащил охапку и положил на кухонный стол. Это были порнографические журналы, но мало того, на всех фотографиях у женщин были вырезаны губы. Вместо накрашенных красных ртов, искаженных желанием или застывших в сладострастных стонах, на лицах этих женщин зияли дыры, и казалось, что в их глазах застыло изумление, вызванное подобной ампутацией. Пока Кинтана рассматривал журналы, сеньор Вальберг стоял отвернувшись, словно опасаясь, что его друг заподозрит, уж не получает ли он
Наверняка он меня узнал, моя фотография появлялась в газетах. — Надо действовать, — Кинтана кружил по столовой, опустив голову и крепко сцепив руки. — Мы должны его упредить. Первым делом, наведем справки в агентстве, которое сдало вам квартиру. Завтра, прямо с утра, я этим займусь. И вы, разумеется, не останетесь здесь один сегодня ночью… — Я уже был в агентстве, — ответил сеньор Вальберг. — Когда у меня появились подозрения, в тот самый раз, когда вы принесли газету с сообщением о преступлениях. Мне ничего не могли сказать. Квартира поступила в их распоряжение прошлым летом, незадолго до того, как я ее снял. — Разыщем владельца, — не сдавался Кинтана. — Найдем его, где бы он ни находился. — Я разыскал владельца, — сеньор Вальберг говорил все тише и тише. — Ему девяносто лет и он выжил из ума. Живет в доме престарелых. — Просто невероятно, — сказал Кинтана. — Почему вы, сеньор Вальберг, ничего не рассказали мне об этом раньше, неужели вы мне не доверяете?
Сеньор Вальберг пожал плечами, и вид у него был пристыженный, будто его в
Есть
словно он увидел нечто, что всегда было перед ним, а он никогда этого не замечал.
Кинтана улыбнулся с неожиданной робостью, ставя стакан с водой на стол. Сеньор Вальберг к нему не притронулся, он попросил принести ему из ванной пузырек с таблетками. Кинтана сходил за ними и положил их рядом со стаканом с водой. Оба медленно сели в неловком молчании, под аккомпанемент старых пружин кресла, в котором обычно сидел сеньор Вальберг. Кинтана провел рукой по волосам, сцепил ладони между коленями и хрустнул суставами пальцев. Сеньор Вальберг заговорил так тихо, что Кинтане пришлось наклониться к нему, чтобы разобрать его слова. Это ведь вы,
правда? — сказал сеньор Вальберг. — Что вы сказали? — Кинтана покраснел, словно неопытный лгун. — Это ведь вы убили этих женщин, дорогой Кинтана, это вы жили здесь, вы пришли сюда сегодня днем и оставили губы в холодильнике. — Сеньор Вальберг, — начал было Кинтана, но,
Кинтана учащенно дышал, опустив голову, сцепив руки под подбородком. Казалось, он весь съежился, стал неуклюжим, беззащитным. Судя по тому, как он дышит, он
Кинтана поднялся, кажется, он начинал все понимать… Сеньор Вальберг некоторое время молча смотрел на него и затем продолжил: я обратил внимание на то, как вы открыли дверь. Ведь до сегодняшнего дня вы ни разу не заходили на кухню, не поворачивали дверные ручки в этом доме. Я хочу сказать — в моем присутствии. Ручки следует поворачивать влево, а двери открывать на себя, а не от себя. Открывание дверей — одно из тех действий, которые мы в жизни повторяем чаще всего, дорогой Кинтана, и проделываем это бессознательно.
Сеньор Вальберг не пошевелился, когда Кинтана стал медленно приближаться к нему. Он лишь вздрогнул, услышав щелчок раскрываемого ножа, но продолжал смотреть в глаза Кинтаны, пока правая рука того подносила к нему зажатое в кулаке кривое и блестящее лезвие. Когда нож вонзился в живот и поднялся, рассекая его, выше и остановился в основании грудной клетки, раздался протяжный стон, неприятный и пронзительный, но издал его вовсе не сеньор Вальберг, а Кинтана, который, отведя в сторону руку с ножом, уселся на то же место, где сидел раньше, — напротив сеньора Вальберга, на лице которого уже не было очков, свалившихся на пол. За креслом, на тумбочке с лампой лежал бумажник сеньора Вальберга. Кинтана
Кинтана одним глотком допил коньяк, еще остававшийся в бутылке. Он сходил за портфелем с позолоченными пряжками, в котором у него была точно такая же бутылка, опорожнил и ее, горло ему обожгло, на глазах выступили слезы. Шатаясь, с ножом в руке, как будто опасаясь появления возможного врага, он вошел в спальню сеньора Вальберга, повалился на кровать, широко разбросав ноги, и мгновенно уснул.
Он открыл глаза и увидел слабый свет в окне — сероватый, а затем голубоватый. До него не сразу дошло, что он проснулся от звонка в дверь. Вмиг протрезвев и обретя ловкость и осторожность, он скинул ботинки и тихонько подкрался к двери, сжимая рукоятку ножа правой рукой и поглаживая пружину. Кончиком указательного пальца левой руки он отодвинул медную пластинку, которая прикрывала глазок. Вновь зазвенел звонок и зажегся свет на лестничной площадке. Там, напротив Кинтаны, отделенная от него всего лишь несколькими сантиметрами старой деревянной двери, устремив взгляд как раз в направлении его глаз, стояла девушка с фотографии, которую сеньор Вальберг на протяжении двух последних лет хранил в своем бумажнике, лишь изредка осмеливаясь вообразить себе то, что он считал невозможным: как она приезжает в Мадрид, чтобы разыскать его, как только ей исполнится восемнадцать.
Не знаете, что почитать?
