Знакомим вас с материалом из апрельского номера «Иностранной литературы», который скоро появится у нас в продаже. В нем Александр Ливергант рассказывает о книге Ханны Кралль «Портрет с пулей в челюсти».

Портрет с пулей в челюсти

Нет в продаже

В сборник «Портрет с пулей в челюсти» вошли двадцать рассказов-очерков знаменитой польской писательницы Ханны Кралль, главные герои которых - мужчины и женщины, евреи и русские, поляки и немцы - обычные люди перед лицом самого мощного потрясения ХХ века, Второй мировой войны.

Посмотреть

Проще всего сказать, не что есть в этом сборнике очерков известной современной польской писательницы Ханны Кралль, а чего в нем нет.

Нет дидактики, нарочитости. Нет пространных, отвлеченных рассуждений. Число слов и эмоций в очерках и в оригинале, и в русской версии строго дозировано, сведено до минимума, проза Кралль отжата, как выстиранное белье, при этом вес каждого слова велик, всего несколько слов — и перед читателем законченная, врезающаяся в память картина: «Лицо у местечек дряблое, обвисшее, искаженное — то ли от усталости, то ли от страха» («Портрет с пулей в челюсти»). То ли — скажем от себя, — от того что здесь уже полвека никто не живет…

Нет авторского отношения Кралль к героям своих репортажей (репортаж без репортера?), к их жизни, чаще — смерти. Кралль, отмечает в послесловии к книге Рышард Капущинский, «предпочитает держаться в стороне, соблюдать дистанцию». И то сказать, в этой книге о войне, лагерях, немецких и советских, о послевоенной коммунистической Польше не встретишь таких приевшихся от частого употребления словосочетаний, как «ужасы войны», «исторический водоворот», «палач и жертва». В книге о Холокосте слова «Холокост», «Катастрофа» отсутствуют.

Да и что еще в XXI веке можно написать о Холокосте после многих тысяч книг, статей, исторических исследований, фильмов, художественных и документальных, романах о катастрофе, которая постигла европейское еврейство, подвергшееся планомерному, тотальному истреблению? И в чем же тогда роль историй Ханны Кралль, историй «важных и подлинных»? «Каждую встречу с читателями я так заканчиваю: ‘Расскажите историю. Подлинную… Важную… Чужую или про себя’».

В том, чтобы по-новому взглянуть на происходившее в 40-50-е годы и нередко поставить под сомнение, даже опровергнуть расставленные историей и общественным мнением акценты: палач — жертва, патриот — предатель, мститель — коллаборационист, мужество — трусость. Именно так следует, по всей вероятности, понимать довольно, в сущности, странную, тем более для документалиста, репортера, реплику Кралль: «Моя профессия — не знать». Не знать — то есть посмотреть на Катастрофу будто впервые, непредвзято, под другим углом, словно бы со стороны. Не оправдать, конечно же, трусость, предательство, жестокость и не призывать «милость к падшим», а показать, сколь пагубно судить человека, оказавшегося в нечеловеческих условиях и ситуациях. Показать на примерах из жизни — не литературы.

Оговоримся. В литературе подобное смещение привычных акцентов — тоже ведь не редкость. Вспомним «Выбор Софи» Уильяма Стайрона. Или «Жизнь и судьбу». Жена дворника, у которой сын женат на еврейке, говорит соседке: «Слава Богу, жидам конец». Старый учитель, уважаемый пенсионер, которого трудно было заподозрить в антисемитизме, при немцах перестает с евреями здороваться и на собрании в комендатуре радуется: «Воздух очистился, не пахнет чесноком». Ничуть не лучше сами евреи: Шперлинг приторговывает краденым в надежде на лучшую жизнь, а юный красавец Эпштейн ходит с немцами на обыски и пьянствует с украинскими полицаями. В то же время угрюмый и черствый сотрудник местной типографии, от которого с приходом немцев трудно было ждать чего-то хорошего, при переселении старухи еврейки в гетто, дает ей триста рублей и помогает донести тяжелый чемодан.

Вот и в «важных и подлинных» историях Кралль, которыми с ней делились выжившие и пережившие, подспудно звучит ни разу «вслух» не высказанная мысль: «А как бы на месте этих людей поступил ты?», «Какой был бы твой выбор?», «И как бы ты объяснил их поступки, которые, по большей части, противоречат представлению о том, что зовется ‘справедливостью’, ‘порядочностью’, ‘гуманностью’?». А также — «страхом», «покорностью», спасительным «здравым смыслом».

В самом деле, как объяснить, что женщина, уехав после войны из Польши в Германию, не взяла с собой четырехмесячную дочку с двусторонним воспалением легких («Вторая мать»)? Как объяснить, почему бабушка Ноэми в последнюю минуту вышла из последнего московского поезда, увозившего евреев из Риги, чтобы забрать из дома серебряные подсвечники, чем обрекла на смерть себя и своих шестерых детей («Литература факта»)? Объяснение этому странному поступку, впрочем, имеется, мы находим его «далеко» от Польши, Кралль и Холокоста, в словах героя Рэя Брэдбери; Монтэг говорит о книгах, а не о подсвечниках, но разница невелика: «Есть, должно быть, что-то в этих книгах, чего мы даже себе не представляли, если эта женщина отказалась уйти из горящего дома». Почему Хелюся («Эта из Гамбурга») не сумела ответить на простые вопросы своего двадцатилетнего сына? Почему бабушка Барбара не бросила дедушку, когда тот изменил ей со скрывающейся в их доме еврейкой? Почему бабушка Регина убежала в Германию из Польши без дочери и потом, на протяжении десятилетий, отказывалась свою дочь признавать, но при этом регулярно посылала ей деньги? Почему таинственная незнакомка в Варшавском гетто по собственному почину («на полоумную вроде не похожа») приняла решение пожертвовать собой ради молодой матери с дочерью, которых «по разнарядке» везли в лагерь смерти? «Вы ведь не хотите ехать на Умшлагплац, верно?.. Слезайте, я поеду вместо вас» («Избавление»). Почему спустя полсотни лет Томас Блатт («Портрет с пулей в челюсти») каждый год приезжает из Америки в Польшу на поиски Мартина Б., убийцы евреев в местечке Пшилесье? Если не отомстить, то зачем? «Вы-то его зачем ищете? Смогли бы сейчас убить? Не смог бы, сказал Блатт. Спросить чего хотите? Нет. Так зачем ищете? Чтобы на него посмотреть… Посмотреть? И охота вам?» В книге «Портрет с пулей в челюсти», как, впрочем, и во всякой хорошей книге, вопросов больше, чем ответов: «Вещи, которые никоим образом не удается объяснить, происходят в действительности. В конце концов, жизнь на Земле тоже подлинна, а логическому объяснению не поддается».

А что в книге есть? Есть, как репортажу и положено, интерес к мелочам, подробностям, коллекционированию фактов, документов, к конкретной информации. Есть желание и умение автора описать человека, ситуацию через вещь; субъект — через объект. Многие истории так и называются: «Кресло», «Горжетка», «Дерево». И называются не случайно. Кресло «с высокой спинкой, удобной подножкой, обитое бархатом — темно-зеленым в полоску», горжетка, «дивная чернобурка из серебристо-черной лисы», стеганое одеяло из голубиного пуха, которое помогло перенести военные морозы в Коми АССР, старинные настенные часы, где на старом красивом циферблате цифры заменены древнееврейскими буквами, — эти, казалось бы, малозначимые детали вырастают в книге до символа. Символа всего того, чего больше нет. Есть у Кралль, и это, должно быть, самое главное, мотив парадоксальности, неоднозначности, даже загадочности происходящего: «Работа репортера научила меня, что логичные, без загадок и недомолвок истории, в которых все понятно, бывают неправдивыми». И, соответственно, — парадоксальности и неоднозначности человеческой личности, в которой чего только не намешано. И каждого человека, даже недочеловека, настаивает Кралль, можно, даже нужно понять. Понять врача, который отказал в деньгах Руте Мушкатблат («Я не имею с евреями ничего общего!»), пытавшейся дать взятку шмальцовнику, чтобы выйти из гетто на арийскую сторону («Гамлет»). Понять Мариана Ронги, который во время Варшавского восстания выдал гестапо двух сидящих в подвале евреев («так и так те двое были обречены»), чтобы немцы по доносу фольксдойчки не обыскали весь дом («Танец на чужой свадьбе»). Понять прячущихся в бункере евреев, которые задушили больного старика — он мог выдать их своим кашлем («Кресло»). Понять женщину, выдавшую евреев немцам, пообещавшим ей сохранитьжизнь ее детям («Поля»). Понять двух еврейских полицейских в Варшавском гетто, которые отказываются отпустить внучку цадика и ее семилетнюю дочку на том основании, что у них норма: каждый из них обязан доставить на площадь десять евреев, кого именно, им безразлично: «Дадите кого-нибудь взамен, мы этих освободим» («Избавление»).

И если прав американский историк Кристофер Браунинг, писавший в книге «Обычные люди: 101 резервный батальон и ‘окончательное решение’ в Польше», что убийцу ничего не стоит сделать из каждого, — можно даже попытаться понять немецких полицейских, что в перерывах между расстрелами садились за стол и музицировали: «Стол с едой выставлялся в сад, один из полицейских играл на скрипке, а батальонный врач аккомпанировал на аккордеоне». Назвать подонками этих «меломанов» Анна Кралль не готова. Не обличает она даже артистов берлинской артистической бригады, которые приезжали в Польшу из Германии с развлекательными программами и просили полицейских (не просили — упрашивали!) взять их «на акцию» пострелять евреев. Чего в этой книге точно нет, так это обличения: Кралль неукоснительно придерживается правила — no comment. Пусть читатель сам разбирается — если до сих пор не разобрался.

Прочитав эти «важные и подлинные истории», трудно согласиться с оптимистическим выводом Рышарда Капущинского, который полагает, что Кралль дает читателю надежду, «пытается развеять безнадежность и отчаяние». Свою речь на вручении писательнице литературной премии имени Самуэля Богумила Линде, произнесенную 18 марта 2001 года в Гёттингене, Капущинский так и назвал — «Вопреки отчаянию». А я бы сказал иначе. Если какая-то призрачная надежда еще теплится, то она — в принципиальном отказе Ханны Кралль развеять безнадежность и отчаяние. А еще — в стремлении любой ценой сохранить память о прошедшем, что «сидит в ней», как пуля в челюсти Томаса Блатта. Как дух шестилетнего, сгинувшего в гетто малыша, который по сей день, подобно дибуку, бередит душу его старшего брата, благополучного преподавателя американского технического колледжа («Дибук»). Сохранить — какой бы мучительной эта память ни была.