Знакомим вас с материалом из апрельского номера «Иностранной литературы», который появится у нас в самое ближайшее время.

Эту публикацию мы готовили вместе с К. Я. Старосельской. В тот день, когда я дописывала статью, рассказывая о смерти Хуана-де ла Крус, Ксения Яковлевна ушла из жизни. Посвящаю ее светлой памяти это предисловие.

Однажды ночью Дон Кихот напал на обоз, в котором везли покойника в сопровождении священнослужителей из городка Баэсы, где тот почил, на фамильное кладбище, в Сеговию. Идальго, возмущенный отказом «сопровождающих в балахонах» отвечать на его расспросы, поколотил несчастных: они запутались в рясах и потому не сумели убежать от безумца. В результате бессмысленного побоища Дон Кихот потерял передние зубы и за свой обезображенный вид получил от Санчо Пансы звание «Рыцарь печального образа».

Существует правдоподобная догадка, что сюжет о тайной похоронной процессии был порожден реальной историей, случившейся в 1593 году, когда Сервантес жил в этих краях в Андалусии. Знатная дама Ана де Пеньялоса пожелала похоронить своего духовника, Хуана-де ла Крус, в Сеговии. Городок Убеда, где умер Хуан, не соглашался расстаться с реликвией, и тело перевезли ночью, чтобы избежать возможного сопротивления горожан.

Хуану-де ла Крус (1542–1591), или в версии, принятой у богословов и философов, — Иоанну Креста, этому тихому человеку, никогда не давали покоя: ни при жизни, ни после смерти. Разве что в России его имя было погребено волнами идеологического террора, и лишь во время позднесоветского отлива робко вернулось, пусть и в транслитерационной маскировке. Хуан всю жизнь искал уединения и созерцания, но обстоятельства постоянно побуждали его к энергичным действиям. Сама эта не очень долгая жизнь полна не абсурдных, донкихотовских, а осознанных подвигов и приключений, и вызывает не меньшее восхищение, чем его удивительные творения.

Деятельный испанский монарх Филипп II (1556–1598), во время царствования которого жил Хуан-де ла Крус, правил первой державой тогдашней Европы. Имперское внешнее величие и чудовищная нищета внутри государства представляли собой тяжелое, но возвышающее обрамление для короткого века среднего испанца той эпохи. Испанец воспринимал свою жизнь в контексте великой истории: он бился и погибал за земли испанской короны на четырех континентах, он защищал католическую церковь от ереси протестантизма, он же нес ее учение в языческие новооткрытые земли. Как пишет Хосе Мария Хавьерре в биографической книге «Иоанн Креста: предельный случай», духовная работа нашего поэта-богослова «была частью этой вселенской утопии… он отказывается решать мелкие проблемы христианского поведения, его не интересует морализаторская проповедь: брат Иоанн занимается лишь тем, чтобы понять, каков правильный ответ человека на высшее божественное предложение дружбы. Ни больше и ни меньше… Бог ждет, и Иоанн желает знать, ‘что мы с Ним будем делать’».

У Хуана не было детства: уже с младенчества — сначала на руках у матери, а затем и самостоятельно шагая — он вынужден был просить подаяние. Он рано потерял отца, чьи состоятельные родственники отказались помогать нежеланной невестке — безродной ткачихе, имевшей, возможно, позорные, по тогдашним представлениям, мавританские корни. В городке Медина-дель-Кампо, где наконец устроилась мать с двумя сыновьями (другой брат Хуана умер от голода), мальчика поместили в приют для бедных. Здесь он не только учился грамоте и ремеслам — ему приходилось прислуживать на похоронах, работать санитаром в больнице для сифилитиков, ходить с протянутой рукой, собирая на содержание приюта. Учился он прилежно, так что позднее смог пройти курс гуманитарных наук в иезуитском колледже и получить превосходное богословское образование в университете в Саламанке, после того как в двадцать один год принял монашеский постриг в ордене кармелитов.

Перед окончанием университета он решает перейти в орден картузианцев, чей устав безмолвия и одиночества больше соответствовал его внутреннему устроению. Однако именно в этот момент в Медине появляется монахиня Тереза Йепес, впоследствии прославленная Католической церковью как святая Тереза Авильская. Ей пятьдесят два года, Иоанну — двадцать пять. Она находится в самом разгаре затеянной ею реформы кармелитского ордена: суть реформы в возвращении к первоначальному уставу Х века, более строгому, от чего и монахини называются «босоногими» (они весь год ходят в плетеной обуви на босу ногу) в противоположность «обутым», живущим по более мягкому, осовремененному уставу.

Жизнь в молитве

Нет в продаже

Святая Тереза Авильская, монахиня Ордена кармелиток, на протяжении трех лет страдала тяжелой болезнью — ее ноги были парализованы. Но после таких испытаний жизнь Терезы наполнилась необычайной жаждой к молитве. Работы Терезы Авильской, представленные в книге, изобилуют живыми метафорами и представляют интерес как для любителей духовной литературы, так и для исследователей.

Посмотреть

В 1567 году Тереза ищет тех, кто был бы готов начать мужское «босоногое»
монашество. Ей указывают на студента, известного своими аскетическими подвигами, академическими познаниями и смиренным нравом. Достало одной беседы через решетку в кармелитском монастыре, чтобы Хуан согласился последовать за Терезой и встать у основания мужских монастырей. Он до конца дней сохранит верность реформе и ее родоначальнице: и тогда, когда от него пытками будут требовать отречения, и тогда, когда она сама станет его духовной дочерью, и тогда, когда она предпочтет ему другого духовника.

Во всех монастырях, где учили Тереза и Хуан, будет царить дух особой трезвости и рассудительности. Великие мистики, эти двое будут проливать чернила и пот, чтобы оградить своих учеников от чрезмерного умерщвления плоти и психопатического визионерства. «Все видения, откровения и милости Неба не стоят и одного смиренного поступка», — напишет Хуан-де ла Крус в одном из трактатов.

Успех терезианской реформы вызвал зависть в среде «обутых» кармелитов. В монастыре Святого Иосифа в Авиле, под присмотром орденского инспектора, проходят выборы настоятельницы: большинством голосов избирают Терезу. Инспектор объявляет выборы недействительными, лишает возмутившихся сестер причастия. Хуана-де ла Крус, духовника обители, обвиняют в подстрекательстве к бунту, и однажды ночью «обутые» врываются в монастырский скит, где живут братья Хуан и Эрман, хватают их и тайно увозят в неизвестном направлении. Узнав о похищении, Тереза пишет письмо королю с мольбой разыскать и освободить Хуана: «Лучше бы он оказался в руках у мавров, потому что они, пожалуй, были бы помилосерднее».

Хуан-де ла Крус оказался в монастырской тюрьме в Толедо. Условия содержания были чрезвычайно суровы. Тюремная келья, в которой прежде располагалось отхожее место, напоминала могилу: каземат два метра в длину и полтора в ширину. Несколько досок вместо кровати, табуретка для молитвенника, нужник, узкое оконце наверху, едва пропускающее свет. Первые шесть месяцев Хуан носит ту же одежду, в которой его схватили. Келью не проветривали. Невероятно, каким образом ему удалось не только терпеть без ропота свое положение, но и после, уже на свободе, ни разу не упрекнуть своих тюремщиков. «Они делали то, что считали правильным». Он ест в братской трапезной, стоя посредине на коленях, пока другие ужинают за столами. Кормят его водой и хлебом и изредка дают две сардины. Каждую пятницу после трапезы его бьют плетью по голой спине ровно столько, сколько длится чтение 50-го псалма. Голод, побои, психологические пытки — братья нарочно громко говорили о провале реформы, стоя под дверью тюремной клети, — не сломили дух подвижника. Хуана пытались и обольстить: в обмен на отречение сулили настоятельство в богатом монастыре, просторную келью, ценную библиотеку и даже золотой крест. Хуан непреклонен: «Тому, кто ищет нагого Христа, незачем золотые украшения».

Однако, к счастью, в мае сменили охранника: сторожить узника поставили молодого монаха по имени Матеи. Проникшись сочувствием и уважением к арестанту, стражник стал помогать ему: поделился своей одеждой, по ночам позволял пройтись по соседнему с кельей залу, для этого он немного ослаблял замки на кандалах. Однажды Матеи спросил Хуана, чего бы ему хотелось. Тихий ответ Хуана звучит сквозь века, вызывая счастливое эхо будущего: «Немного бумаги и чернил».

На принесенных листках Хуан записал стихи, которые складывал в уме долгие месяцы заключения. Это были «Романсы о Святой Троице». Цикл состоит из девяти стихотворений, посвященных тайне Боговоплощения: от Превечного совета до Рождества Христова. Этот своеобразный катехизис в стихах, на первый взгляд, — всего лишь зарифмованный пересказ первой главы Евангелия от Иоанна. Нехитрый размер, повторяющаяся рифма на «ya», подобная русскому суффиксу — «ил» (говорил). Однако весь цикл скрепляет и определяет глубоко личная тема Хуана-де ла Крус, которой пронизаны его учение, поэзия и поступки: ответ человеческой души на божественную любовь. В романсах последовательно рассказывается о том, как Отец родил Сына и так соединился с человеком, — затем, чтобы и человек смог соединиться с Богом через ответную любовь.

«Романсы о Святой Троице» — это богословие в стихах, но завершает его живой деревенский вертеп: Мария выходит с младенцем на руках. Это первое стихотворение в предлагаемой подборке. Уже здесь можно отметить важное свойство поэтики Хуана-де ла Крус: безыскусная простота изложения делает естественными парадоксальные образы, как будто поэтическому слову проще вознестись до высоких тайн вероучения и выразить их через неожиданные сочетания обыденных слов. Парадокс заключается в том, что жених и невеста покидают брачный чертог, при этом невеста несет на руках своего Жениха-Младенца.

В тюрьме родились первые строфы и самого значительного поэтического сочинения Хуана-де ла Крус: «Духовной песни» (перевод первой редакции «Песни», выполненный А. Гелескулом, был опубликован в «Иностранной литературе», 1993, № 11). Это оригинальное многострочное переложение Песни Песней, библейского рассказа о любви Бога и человеческой души.

Сильнее физических мучений, пережитых в заключении, были для Хуана муки душевного свойства: страх — не подумает ли Тереза, что он ее предал? — и горечь от невозможности служить мессу. Однажды накануне праздника Успения Хуан молился, лежа ничком на полу. Вошел приор, отец Мальдонадо, но узник не шелохнулся. «Почему вы не встаете, когда я вхожу?» — возмутился настоятель. Хуан с усилием поднялся. «Я думал, это стражник». — «И о чем же это вы так глубоко задумались?» — «О том, что завтра праздник Владычицы нашей и что мне очень бы хотелось отслужить мессу». — «Этого не будет, пока я жив», — отрезал Мальдонадо и вышел, с грохотом заперев за собой дверь. Хуан, давно вынашивавший мысль о побеге, наконец решает привести ее в исполнение.

Перед побегом Хуан подарил Матеи единственное свое имущество — маленький деревянный крестик с бронзовой фигуркой Христа, который всегда носил под наплечником с левой стороны, у сердца. Матеи не расставался с подарком до конца жизни.

Захватывающую историю побега Хуана-де ла Крус можно было бы рассказывать на многих страницах. Как узник разрезал одеяла и связал их наподобие веревки; как ночами изучал здание монастыря и постепенно ослаблял винты в наружном замке таким образом, чтобы тот мог свалиться при толчке изнутри. Как беглец спустился по самодельной веревке, двух метров не достававшей до земли, и, спрыгнув, чудом приземлился в вершке от смертельного обрыва; как долго не мог найти отверстия в ограде и уже готов был вернуться с повинной; как, наконец, сумел забраться на высокую стену и сползти по ней вниз; как до утра скрывался в сенях чужого дома, где его заперли; как, наконец, он вышел и добрался до дверей терезианского монастыря; как его укрывал состоятельный каноник Толедского собора, почитатель Терезы Авильской…

Остановимся на том эпизоде, когда Хуан наконец предстал, изнуренный и оборванный, перед воротами монастыря босоногих кармелиток. Сестры спрятали его во внутренней части монастыря, куда был закрыт доступ посторонним, покормили, щадя истощенный желудок, печеными грушами с корицей, дали старое облачение капеллана, починили одежду. В это время одни монахи Мальдонадо обыскивали церковь и исповедальни, другие — мчали по дорогам, уводящим из Толедо.

В полдень церковь закрыли, и Хуан смог выйти из сестринской части в храм. Высокая решетка отделяла хоры, с внутренней стороны ее сидели монахини, а с внешней — их духовник. Слабым голосом он читал им стихи, сочиненные в тюрьме. Впоследствии сестра Констанца будет вспоминать: «Он читал нам написанное в тюрьме о Святой Троице, и было небесным наслаждением слушать его».

Надо сказать, что в терезианских монастырях часто звучали стихи и песни. Тереза любила слушать народные песенки и сама нередко сочиняла нечто подобное, переделывая любовные куплеты на божественный лад: возлюбленный из народной песенки или куртуазного романса становился Женихом Христом, и тексты песен таким образом «освящались» и делались монашескими. Также поступал и Хуан. Сохранились свидетельства о случаях, когда и Тереза, и Хуан, исполнившись восторга, начинали приплясывать. Как пишет поэт и филолог Дамасо Алонсо, «духовность двух этих удивительных существ держалась на их умении быть испанцами… Оба проживали жизнь своего народа в божественной перспективе».

В упомянутой выше публикации «ИЛ» есть перевод знаменитых стихов Терезы Vivo sin vivir en mí («Жизнь моя не в радость мне», в переводе Н. Ванханен). Тот же рефрен народной песенки использовал и Хуан-де ла Крус. Это второе стихотворение в нашей подборке. Оба стихотворения посвящены парадоксу христианской жизни: пока человек жив, он может лишь стремиться к Богу, но, чтобы встретиться с Ним, ему нужно умереть, так что земная жизнь похожа на смерть, поскольку в ней нет полноты жизни.

Если Тереза по-женски горюет в разлуке с Женихом, то Хуан перебирает четки богословских аллюзий. В каждой строфе звучит собственная тема, и строфы, несмотря на свою смысловую и ритмическую независимость, последовательно связаны друг с другом, причем в средней, пятой, строфе, появляется тема Евхаристии. Внешне разбросанные строфы следуют внутреннему рисунку — Тайной вечери, с Чашей в центре стола.

Следующее стихотворение в нашей подборке так же строится по принципу «дивинизации», то есть перекладывания светского текста на божественный лад. Это стихи «Звучит рожок над рощей предрассветной». Здесь переделан на божественный лад не народный, а любовный романс. Заменив несколько слов и добавив еще одну строфу, Хуан превратил пастушка в распятого Христа, который плачет о душе-пастушке, забывшей Бога. «В поле литературной дивинизации, — писал тот же Дамасо Алонсо, — не существует и не может существовать понятие ‘плагиата’: все служит приумножению жертвы на алтаре». Хуан, посвятивший мистическому союзу души с Богом множество страниц в прозе и немало в стихах, написал всего одно стихотворение о горечи жизни без Бога, и горечь эта оказалась божественной, а не человеческой. Пастушок Хуана — это Господь горюющий. Стихи эти помогают понять и то рвение, с которым миссионеры из различных орденов спешили в новооткрытые земли: они спешили на помощь Богу. Не случайно и сам Хуан захочет отправиться вместе с братьями-кармелитами в Мексику. Этому предприятию помешает смерть поэта.

Впрочем, желание отправиться в Новую Испанию было связано и с тяжелыми гонениями, которым подверглись последователи Терезы уже со стороны своих же «босоногих». Реформированной ветви кармелитского ордена удалось обособиться в отдельный орден так называемых «босоногих кармелитов». Во главе нового ордена встал деспотичный честолюбец Николас Дориа. Ближайшие ученики и ученицы Терезы были рассеяны, запрещены в служении, отлучены от причастия. Хуана отстраняют от всех высоких должностей, которые он занимал в ордене, и он поселяется в качестве простого монаха в небольшом монастыре в Сеговии. Здесь он участвует в богослужениях, работает на огороде, наставляет братьев, посещает женский монастырь, где служит и исповедует монахинь («Всякий раз с его приходом обитель превращается в небесные кущи», — говорила настоятельница). И пишет стихи «И так высоко поднялся» (четвертое стихотворение в подборке). Volé tan alto tan alto: само звучание испанского стиха раздувает легкие, расправляет грудь. Рефрен позволяет ритмически расправлять крылья для каждого сильного взмаха, поднимающего слушателя над несчастьем и бессилием земного бытия. Чем сильнее гонения, тем возвышеннее стихи Хуана-де ла Крус.

В 1591 году Хуан заболевает рожистым воспалением: правая нога поражена гнойными ранами. Боль ужасная, но, как и прежде в тюрьме, Хуан не жалуется. Страдание — путь к восхождению на Гору, к Возлюбленному.

Чтобы прийти к тому, что ты любишь,
нужно пройти через то, что ты не любишь.
…
Чтобы стать тем, кто ты не есть,
нужно пройти через то, где ты не был, —

написал Хуан на рисунке, изображающем восхождение на гору Кармель: в основании горы вертикальными тропинками записаны стихи о самоотречении. Уже в юности Хуан испытал и понял, как устроен путь к Богу: этот путь противоположен угождению желаниям.

Когда ты остановишь внимание на чем-нибудь,
тогда перестанешь погружаться во Все.

В те времена монахи лечились в монастырских больницах своих орденов. Хуан мог отправиться в больницу монастыря в Баэсе, который сам основал и где настоятельствовал его верный ученик, а мог поехать в тот, приором которого был его давний недоброжелатель, жесткий и своенравный Франсиско Хрисостомо, про которого говорили: «Не имея милосердия, он пытается палкой загнать других на высоты совершенства». Хуан выбирает болеть и умереть под началом Хрисостомо, он едет в городок с говорящим для русского уха названием — Убеда.

Последние полтора месяца жизни Иоанна Креста напоминают его тюремное заточение: та же теснота, гонения настоятеля (различные ограничения и упреки), истязания хирургов (врач вырезал целые куски плоти из больной ноги, в день набиралось по 5–6 чашек с гноем). Воспаление постепенно охватило спину Хуана. К потолку привесили веревку, и, держась за нее, Хуан мог немного двигаться на постели. Он мало говорил, лишь изредка из его уст доносились слова молитв и стихи из Писания. Свидетели сохранили такую фразу: «Больше терпения, больше любви и больше болезней». Чудесный побег теперь невозможен. Как тогда в Толедо он тосковал без службы, так и теперь рвется совершить ее, но уже на небесах: в полночь с 13 на 14 декабря монастырский колокол зовет к заутрене. Со словами: «Слава Богу, я отправляюсь служить заутреню на небеса», — Хуан скончался.

* * *

По просьбе своих духовных дочерей, Хуан написал несколько больших трактатов, в которых истолковал собственные стихи. На стихотворение «Однажды ночью темной» (последнее в нашей подборке) были написаны трактаты «Восхождение на гору Кармель» и «Темная ночь» — оба остались незавершенными. К одному только первому стиху из сорока Хуан написал целых тринадцать глав толкования, где обстоятельно рассказывает о тех этапах и препятствиях, связанных с самоотречением, которые следует преодолеть душе, чтобы научиться «легко бежать к Богу вверх по лестнице». Легкий этот бег проходит в «темной страшной ночи души», в которой душа обретает и любовь, и Любимого, и самое себя. В «мистических» сочинениях Хуана звучат не безумные экстатические песни — но глубокие и полные красоты рассказы о высоком призвании человека.

Поэтическое наследие Хуана-де ла Крус невелико: всего два десятка стихотворений, из которых лишь пять можно назвать самостоятельными шедеврами, далеко отстоящими от первоисточников — библейских текстов, народных песен, светской любовной лирики. Названный в Испании королем и покровителем поэтов, сам он не считал себя поэтом и к своим стихам относился как к снадобью, способному помочь его духовным чадам в унынии и увлечь их идеалом богообщения. Именно по этой причине до конца XIX века его стихи были известны лишь в среде кармелитов, пока не оказались в поле зрения испанских эрудитов и литераторов, сразу вызвав восторг, граничащий с благоговением. В России сейчас идет сходный процесс: известный сначала в католических кругах, где имеются переводы некоторых трактатов и стихотворений (особенно заметна роль Ларисы Винаровой), Хуан-де ла Крус постепенно выходит и к широкому читателю, и исконное его имя — Иоанн Креста — уже вытесняет прежнее — Хуан-де ла Крус.

Тому, кто полюбит его, достанется щедрое вознаграждение — чистый звук, тончайшая красота неземного знания, поэзия, ставшая таинством (стихи, говоря о ночи, темнеют, говоря о свете — сияют, колышутся), образ рыцаря в белой рясе с капюшоном, неотступно следующего за своим идеалом. Южная ночная прохлада окутывает встречу этой мужественной души с ее Возлюбленным.

Хуан-де ла Крус
Перевод с испанского Марии Игнатьевой

Романс о Рождестве Христовом

И когда настало время,
предназначенное свыше,
Он родился в нашем мире,
как жених с невестой, вышел,
сам супругу обнимая.
Та, сияя благодатью,
шла из брачного чертога
и несла его в объятьях,
чтоб укрыться с ним в вертепе
среди тварей бессловесных.
Пели люди — подпевали
сонмам ангелов небесных,
празднуя соединенье
двух влюбленных. Но повитый
пеленой в холодных яслях
плакал Бог, прося защиты.
Эти слезы означали
для невесты Божью милость,
и перестановке новой
мать невольно удивилась:
плакал Бог, как люди плачут,
люди в Боге ликовали, —
а какие их недавно
расстоянья разделяли!

Куплеты души, желающей увидеть Бога

Я живу и не живу,
так что, смерти ожидая,
не до смерти умираю.

1
Сам не знаю, жив ли я,
так без Бога изнываю,
точно кровью истекаю:
нет Его — и нет меня.
Так не жить день изо дня —
умереть предпочитаю,
не до смерти умирая.

2
Эту жизнь, что не живу я,
потому и не живу,
что Твой образ наяву
я не вижу, торжествуя.
Слушай, Боже, что скажу я:
этой жизни не желаю,
не до смерти умирая.

3
Жаль себя мне самого:
«завтра» в очереди ждет.
Мерных дней круговорот —
смерть навыворот, мертво
все без Бога моего.
Только чудом выживаю,
не до смерти умирая.

4
Завидую рыбке пропащей,
попавшей в рыбачьи сети:
она в неминуемой смерти
все-таки смерть обрящет.
Любая погибель слаще
полумогилы, где зря я
не до смерти умираю.

5
Когда Твою благодать
Ты преподаешь в причастье,
тоскую, что я не во власти
Тебя целиком обнять.
И продолжаю страдать,
не видя Тебя, как желаю,
не до смерти умирая.

6
А если, Господи, мне
ты шлешь утешенье — в расплату,
предвидя свою утрату,
горюю уже вдвойне.
У жизни на самом дне,
страдая, как я страдаю,
не до смерти умираю.

7
Вырви меня у смерти,
Господи, дай мне жизни,
возьми меня, покажись мне,
развей мое горе, как ветер,
и разорви мои сети.
Я весь без Тебя пропадаю,
не до смерти умираю.

8
Я оплакивать готов
жизни скорбные страницы,
ведь она так долго длится
по вине моих грехов.
Но Ты скинешь свой покров,
и произнесу тогда я:
жив я и не умираю.

Иные стихи на божественный лад о Христе и душе

Звучит рожок над рощей предрассветной,
там пастушок вздыхает на опушке:
один как перст, он плачет о пастушке,
он от любви страдает безответной.
Тесна печаль и утешенья нет, но
он слезы льет не потому, что больно,
хотя болит. И ранит не любовь, но
сознание, что оказалась тщетной.
Одна лишь мысль, что он исчез бесследно
из памяти пастушки ненаглядной,
его гнетет в долине безотрадной,
он от любви страдает безответной.
И произносит пастушок: ай, бедный,
я зря зову избранницу глухую,
в душе ее родной не существую,
и от любви страдаю безответной.
И он взошел на дерево, и бледный,
раскрыл объятья рук своих прекрасных.
Он умер, свесив их крестообразно
и от любви страдая безответной.

* * *

Поддавшись властному кличу
любви, я с кручи сорвался
и так высоко поднялся,
что слету срезал добычу.

Далекое поднебесье
такой показалось близью,
такой поманило высью,
что взмыл и в небе исчез я.
Божественное величье
мне землю явило мнимой,
любовь же — такою зримой,
что слету я срезал добычу.

Сказать ли еще о том, как
все больше темнело зренье,
как лучшее приобретенье
я совершил в потемках?
О, странный любви обычай —
вслепую идя вначале,
взлетаешь в такие дали,
что слету берешь добычу.

Чем пламеннее горенье
испытывал в вышине я,
тем горестней и вернее
я чувствовал пораженье.
Небес не смогу достичь я!
И так я к земле прижался,
что так высоко поднялся —
и слету срезал добычу.

Тысячекрылым полетом
любви пронеслась дорога;
чем выше чаянье Бога,
тем больше и подает Он.
Я ждал единого клича.
Я, наконец, дождался,
и так высоко поднялся,
что слету срезал добычу.

Однажды ночью темной

Однажды ночью темной,
горя огнем, неведомым вначале, —
о, дивная истома! —
я вышла без печали
из дома, где давно уже все спали.

По лестнице в бездонной
кромешной тьме шаги мои звучали.
О, дивная истома!
Я вышла в темной шали
из дома, где давно уже все спали.

Я шла, презрев соседство
чужих теней глухих и безголосых.
Мне в озаренном сердце
в ответ на все вопросы
сама любовь была свеча и посох.

Надежное светило
сквозь темноту вело меня подспудно
к Тому, Кого любила, —
вело сияньем чудным
туда, где было тихо и безлюдно.

Ты, ночь, меня водила,
нежнее, чем рассвет. Неразделимо
ты, ночь, соединила
любимую с любимым,
дышавшую и ставшую Одним Им.

И я Его навечно,
а для других закована в оковы;
Он задремал беспечно
от голоса родного
и веера из деревцев кедровых.

С порывом ветра схоже,
в тот миг, когда к Нему я наклонилась,
вдруг прикоснулась к коже
божественная милость,
и жизнь моя во мне остановилась.

Ни человечий оклик
не слышу я, ни криков петушиных:
гляжу на милый облик.
Весь мир, как паутина,
ушел под сень сомкнувшихся кувшинок.