Журнал «Знамя» в №6/2016 представляет отрывок из повести Андрея Аствацатурова «Комедия дель арте», в которой он, в присущей ему легкой и ироничной манере, погружает читателя в далекое и потому уже вызывающее у сорокалетних легкую ностальгию время конца восьмидесятых, время шумных партсъездов, очередей за водкой и первой любви...
ГОВЯЖЬИ САРДЕЛЬКИ
Зимой 1985 года в нашем гастрономе на проспекте Тореза перестали продавать говяжьи сардельки. Помню, мама очень расстроилась и даже за обедом произнесла небольшую речь. Сардельки, сказала она, — это очень удобно. Это не гречневая крупа, с которой одна возня. Сардельки кинул в воду — и готово. Во-первых, проще, развивала свою мысль мама — мы с отцом внимательно ее слушали, — во-вторых, гораздо сытнее и полезнее. А эти деятели из обкома партии (при слове «обком» отец отложил вилку и наклонил голову над тарелкой), вместо того чтобы языками молотить на своих пленумах, лучше бы магазинами занялись.
Мама считала, что во всех проблемах нашей жизни виноват Ленинградский обком партии и особенно его секретарь, товарищ Романов.
Однажды зимой у нас на неделю отключили горячую воду, и мама сразу же обвинила в этом обком. «Песню про Учкудук тут нам устроили!» — ругалась она и на второй день прикнопила снаружи к ванной двери листок со стихотворением собственного сочинения:
ВОДЫ ВСЕ НЕТ, НИГДЕ КРУГОМ!
О ЧЕМ ЖЕ ДУМАЕТ ОБКОМ?
Но то была вода, а тут — совсем другое, говяжьи сардельки, дело серьезное. Поэтому она встревожилась не на шутку. Впрочем, сардельки вскоре забылись. Однако вслед за сардельками исчезла гречневая крупа. «Ладно, — сказала мама, — обойдемся овсянкой». Ближе к лету, когда партия стала бороться с пьянством, начались перебои с сахаром. «Они что, совсем сошли с ума, совсем оборзели?! — возмущалась мама. — Хотят, чтобы у нас было как в Польше, да? Так мы им тут устроим Польшу». Отец ей терпеливо заметил, что, по его мнению, виноват вовсе не обком партии, а алкоголики. «Они скупают сахар, чтобы делать спирт», — объяснил он. Мама только обреченно махнула рукой: «Вечно ты их защищаешь!».
Я, кстати, тоже был готов защищать от мамы обком партии и товарища Романова, но моего мнения никто не спрашивал. Лично мне, рассуждал я, не вслух, конечно, а про себя, чтобы не злить маму, товарищ Романов ничего плохого не сделал. Не заставлял каждый день играть на пианино, не ставил двойки, не давал под зад пенделей, как десятиклассники, не называл «очкастой макакой». Наоборот, мне всегда казалось, что у меня и у секретаря обкома товарища Романова много общего. Например, мы оба были маленького роста. Этого, мне казалось, вполне достаточно, чтобы его полюбить… Товарищ Романов — наш человек, думал я, и незачем к нему придираться. А есть вот настоящие сволочи. Например, Жора Пухин из десятого «А» по кличке Жандарм. Или мерзкая завучиха Надежда Федоровна с золотыми зубами во рту. Вот им, считал я, и надо как следует навешать, а товарищ Романов вообще ни при чем.
АПРЕЛЬСКИЙ ПЛЕНУМ ЦК КПСС
В апреле, когда растаял снег и у нас начались контрольные по всем предметам, в Кремле состоялся пленум ЦК КПСС, на котором произнес речь наш новый генеральный секретарь. Я его выступление смотрел по телевизору. Целых два раза. Сначала утром — полностью, от самых первых слов до заключительных аплодисментов, «бурных и продолжительных», как потом написали в комсомольской газете, а потом еще вечером — отрывками в телевизионной программе «Время». Отец заставил. За завтраком, перемешивая ложкой горячую овсянку, он сообщил нам с мамой, что эта речь генерального секретаря очень важная, историческая и что надо ее обязательно посмотреть и послушать, потому что в стране теперь, наверное, все пойдет по-новому.
— Лучше бы этот твой генеральный секретарь Сахарова выпустил, и Солженицына с Бродским вернул, — презрительно сказала мама. — Не хочу я на него смотреть. Надоели они мне все…
Отец сделал вид, что задумался, и ничего ей не ответил. Честно говоря, в тот раз мне тоже не хотелось сидеть перед телевизором и слушать речь генерального секретаря. Но совсем по другой причине. Я был влюблен. Влюбился я как раз незадолго до того, как из нашего гастронома на проспекте Тореза исчезли говяжьи сардельки.
ПРОЛОГ
Тузикова Ира, так ее звали. Она училась со мной в одном классе. Генеральный секретарь что-то говорил про борьбу с пьянством и с нетрудовыми доходами, но я слушал его вполуха. Все мои мысли были заняты Тузиковой. Я думал о ней каждый день. На уроках, вместо того чтобы запоминать, что говорят учителя, часто отвлекался и, глядя на ее длинную загорелую шею и белые кукольные кудряшки, уносился мыслями в совсем другой мир. Я смотрел на нее, замерев, не шевелясь, скованный по рукам и ногам странной близостью, и видел средневековый город с аккуратными чистенькими улочками, с базиликой и ратушей, с большой базарной площадью. Сейчас воскресный день, представлял я себе, и, наверное, потому здесь царит такая пестрая суета. Вдоль выставленных торговых лавок с заморскими товарами ходят женщины с разгоряченными лицами; что-то кричат друг другу погонщики мулов; возле домов под навесами пересчитывают свои барыши сгорбленные евреи-ростовщики; мимо, ни на кого не глядя, идут монахи с опущенными на глаза капюшонами; снуют туда-сюда оборванцы в лохмотьях. Все не спеша движется. Люди останавливаются, прицениваются к выложенным товарам, идут дальше, возвращаются обратно, заводят разговоры, ругаются, хохочут и предвкушают настоящее веселье. Но оно начнется не раньше, чем на площади появятся двое — жонглер и канатный плясун…
Этот мир, который я видел, был невозможно живым и близким, а то, что было у меня перед глазами, казалось кошмарной лесной чащей, где правят уродливые колдуны и стоят злые мертвые деревья, переделанные в крепкие стулья, в тяжелые молчаливые столы и парты, в огромные школьные доски, в массивные двери, в громоздкие стенды с наглядной агитацией, в уродливые шкафы с кривыми ручками и в шведские физкультурные стенки.
НОВЫЕ МЫСЛИ
Тузикова пришла к нам в 8-м классе, когда ее отца, капитана торгового судна, перевели из Мурманска в Ленинград. Полгода я не обращал на нее внимания и даже не всегда здоровался. Я тогда вообще ходил как пыльным мешком по голове стукнутый. Задумчивый, грустный, неопрятный. Даже не учился толком. Меня повсюду, и дома, и в школе, и на улице, одолевали мысли, совершенно новые, разные, и не давали ни на чем сосредоточиться. Будто кто-то натягивал у меня внутри канаты или, еще того хуже, — включал телевизор с художественным фильмом.
Мне давно уже хотелось понять, отчего в мире за те много лет, что он существует, все так глупо устроилось, и новые мысли очень помогали в этом разобраться. Помню, на уроке физики я увидел в окне стаю собак, копошащихся возле помойки, и мне вдруг пришло в голову, что животные все одинаковые, а люди почему-то разные. Причем разные от рождения, а не потом. Потом-то все хорошо, размышлял я, потом их как раз с помощью школьных учебников всех делают одинаковыми, правда, не до конца. У нас, конечно, в стране все равны, социализм и все такое… нет бедных и нет богатых. Но это ведь только одна сторона ситуации. А бывает еще и другая. Есть, например, люди красивые и есть некрасивые. Есть, рассуждал я, покусывая карандаш, умные и есть глупые. Есть красивые и умные одновременно, а есть одновременно некрасивые и глупые, и это уже вообще… И равенством, пожалуй, дело не исправишь. Только хуже сделаешь. У капиталистов некрасивый может хотя бы богатым стать, чтобы не так обидно. А у нас — фиг. И где тут справедливость? Вот это как-то распределилось по людям, распределилось само собой, за нас, наспех, как попало, без цели, без плана, без смысла человеческого.
— О чем это вы, юноша, так задумались, а? — надо мной стоял наш учитель физики и помахивал указкой. «Вы» он говорил только в особых случаях, когда хотел кого-нибудь унизить.
Физик носил седые усы, которые аккуратной скобкой висели под его огромным мясистым носом и очень смешно смотрелись вместе с его синим костюмом и узконосыми ботинками, желтыми и очень старомодными. У него вообще все было старомодным, и усы эти, и желтое пальто, и шляпа, и даже слова, которые он произносил. Кубический корень он называл «кубичным», говорил «двяносто» вместо «девяносто», «шедявры» вместо «шедевры». Штаны называл «панталонами». «Где это вы, юноша, панталоны ухитрились так запачкать?» — спрашивал он.
Теперь он стоял передо мной, и его сухое морщинистое лицо с маленькими злыми глазками и красными мясными мешочками под глазами выражало презрение. Физику всегда почему-то удавалось застать меня врасплох.
— Ни о чем… — пробормотал я и осторожно положил на стол карандаш, который сжимал в руке.
— Ну-ка поднимись, — приказал физик. — Повтори, что я сейчас сказал…
Я равнодушно пожал плечами, поднялся и уставился на доску. Она была вся исписана какими-то бессмысленными формулами.
— Ну-с, мы ждем…
Я молчал, стиснув зубы. Мысли почему-то делали меня сильнее.
— Вы спросили Аствацатурова, о чем он задумался, — язвительно подсказал со своего места мой друг и сосед по парте Антон Скачков.
Физик поднял бровь, потом презрительно выдохнул воздух и махнул рукой в мою сторону.
— Садись, бестолочь… А ты, Скачков, раз такой умный, шагай-ка к доске.
Я сел и снова сосредоточился на своих мыслях. За Скачкова я не беспокоился — выкрутится, тем более через пять минут звонок. Эти новые мысли нужно было додумать как можно скорее. Нам раздали глаза, додумывал я, маленькие поросячьи, как у нашего физика, и большие, как у ангелов, раздали носы, вздернутые, уродливые, угреватые, как у Оли Семичастных, и, наоборот, ровные, красивые, как у Скачкова, потом — ноги, одним — кривые и тощие, другим — длинные и сильные, затем — руки, уши, волосы, ум… Возможно, предположил я, мы их заслужили каким-то непонятным образом еще до рождения, до появления человечества, когда в будущей постановке распределяли наши роли, и разными, чужими нас сделали затем, чтобы мы стояли на пути друг у друга и каждый не мог добиться того, чего он хочет. Но зачем, кому нужно, чтобы люди не добивались того, чего хотели? Может… Я не успел додумать, потому что прозвенел звонок.
ЗА САРАЕМ
В этих мыслях проходили все мои дни. В какой-то момент я понял, что ничего не хочу… И тут влюбился в Тузикову. Совершенно неожиданно влюбился после того, как однажды увидел ее с сигаретой за нашим школьным сараем.
Это был деревянный сарай, старый, неуклюжий, выкрашенный в грязно-желтый цвет. В нем обычно хранились тяжелые лопаты и грабли, которые нам выдавали весной, когда назначали ленинские субботники и нужно было убирать листья. В тот самый день нам как раз назначили ленинский субботник. Я зашел туда, за этот сарай, чтобы… как бы это лучше выразиться… чтобы справить малую нужду. Так уж получилось… Просто очень лень было бежать в школу. Зашел, уже ширинку начал расстегивать и вдруг увидел Тузикову. И сразу же забыл, зачем пришел. Такое случается. Причем чаще всего с пожилыми интеллигентными людьми гуманитарных специальностей. Приходят они в туалет, задумаются о чем-нибудь, например, какая, мол, статья интересная недавно вышла, а сделать свои дела забывают. Еще такое происходит с теми, кто сильно влюблен. А ежели человек влюблен и при этом еще пожилого возраста, спросите вы, то что тогда? Тогда, друзья мои, лучше от греха подальше вообще сменить тему.
Тузикова Ира стояла в синей школьной форме, вытянувшись вдоль стены, где была тень. Стройная, с длинной шеей и веселыми ямочками на розовых щечках, она была похожа на весенний цветок, спрятавшийся в прогалине. И в руке Тузикова держала сигарету. А ведь курить нам строжайше воспрещалось. За это могли из школы выгнать. Или даже из комсомола. Она курила и при этом громко смеялась. Курила и смеялась! Затягивалась как в настоящем иностранном кино, резко выпускала дым, воздушный серый распадающийся на глазах цветок, и резким механическим движением указательного пальца стряхивала пепел себе под ноги, на опавшие листья. А на крыше сарая почти прямо над ее головой стоял мой друг Антон Скачков и, наклонившись к ней вниз, что-то веселое ей говорил. Как он сумел туда забраться, я не понимал.
Мне показалось, будто я зашел в театр, очень старый и итальянский. Представьте себе: поднимается занавес, зажигаются огни, освещая сцену. Наверху протянут канат, по которому готовится пройти акробат-плясун, а внизу, на желтом ковре, щедро украшенном арабскими узорами, стоит красавица в синем платье и белых нейлоновых колготках. Олимпия-Коломбина. Каната, на самом деле не было — от крыши сарая к забору тянулась старая бельевая веревка. Не было и узорчатого восточного ковра — просто землю прикрывала грязная бурая листва. Не было и канатоходца, один лишь Скачков. Но все явившееся воображению вдруг показалось настолько реальным, что я застыл на месте и, не отрываясь, смотрел. Она повернула голову, каким-то заученным движением поправила прическу, заметила меня и ласково улыбнулась. А я, в своей белой куртке с длинными вытянутыми рукавами, почувствовал себя словно вор или даже того хуже — словно зритель-безбилетник. Покраснел, что-то смущенно буркнул, повернулся и побежал в школу. Признаться Тузиковой в своих чувствах я не решился.
Не знаете, что почитать?
