Знакомим вас с ранними (1963–1964) стихами русского поэта Леонида Губанова, напечатанными в ноябрьском «Знамени» за 2007 год.

Леониду Губанову — самому яркому поэту «СМОГа» — прижизненного признания не суждено было узнать. При его жизни в журнале «Юность» был напечатан лишь небольшой фрагмент из поэмы, который подвергся остракизму со стороны официальной прессы. Благодаря усилиям вдовы поэта Ирины Губановой в последнее время вышли две книги Леонида — «Я сослан к Музе на галеры…» (М., 2003, самое полное на сегодняшний день собрание стихотворений Губанова) и «Серый конь» (М., 2006) (на момент публикации этого материала вышло еще и собрание стихотворений и поэм (М, 2012) — прим. ред.). Леонид Губанов скончался в хрестоматийном для поэта возрасте — 37 лет. Он много писал и в юности, и в зрелом возрасте (в зрелом — для отмеренного ему срока жизни). Ранние стихи его ещё ждут своего часа, здесь публикуется лишь небольшая их часть, представленная редакции Ириной Губановой.

*  *  *

Над вётлами навёртывались слёзы,
скрипели сумароковские сумерки,
тележными размерами, как встарь,
тоска моя тащилась сизым Суздалем.
Попархивала улица крестами,
пришёптывала умница устами,
а пьяные, шагая по ухабам,
не уступали ни попам, ни бабам.
И мне бы, если б не хрусталь, да усталь,
напиться здесь, да и влюбиться, Суздаль!

*  *  *

Вербую вербную неделю:
быть Храму!
Медовым рощам и медведям
бить храпом.
И уходить от топоров, от пил,
где я тоску сырых болот отпил.
Где я отведал злость и грусть,
узнал по тишине холёной —
что каждая лягушка — Русь,
со сбитой, золотой короной!

*  *  *

Сентябрь, цари за самоваром,
их бублики горят и высятся.
Я — самородок из Самары,
бунт виселиц.
Вот набухаю под сияньем,
опять больной в каморке старца,
а в сердце словно поселяне
лихие грамоты плодятся.

Сентябрь, ты как ямщик отпетый,
гремя по переулкам сонным,
увозишь чёрною каретой
похищенное с неба солнце.
Увозишь от корон залапанных,
от вдов и слёз, за Дон и Неман,
я знаю — ты смутьян и лапотник,
который смог достать до неба!!!

Синяя сирень

                           М. И. Цветаевой

Тех рук умирающий круг,
тех ласк — позолоченный глаз,
причёсанный конь или стук
тех рук?!

Тех рук, обнимавших меня,
мундштук перстеньками браня,
не знаю больней и черней
тех рук,
им печальней, чем мне.

Грустилищ груститель — грустён:
тех рук не смешили гуськом,
тех рук не смогли на груди
сложить, и на Пасху гудит
тех рук завороженный звон,
но сын не приходит как сон.

Тех рук не смогли удержать…
Евангелием плеть утешать,
тех рук одиноких и шалых,
обжалованных пожаром.

Тех рук то ли шёпот, то шорк —
в какие края я ушёл?
Разлуки слепой порошок,
тех рук ли я письма пожёг?!

Тех рук, что вставали к шести,
тех рук, что давали цвести,
и в произношении дня
всегда попрекали меня…

Тех рук никогда не просил,
занозы одни приносил,
лукавил я… их и ругал,
да что-то колючее лгал…

А в общем, наверно, любил,
да гвозди меж пальцев забил,
теперь, моя Муза, твори!
Надеюсь, что руки — твои!!!

*  *  *

Поиграем в карты — черновик?
Запятой пошлём по челобитной,
Где остановились, что за вид?
На какие обречён молитвы?!

Я с собой как с писаною торбой:
драгоценен — не дороговат,
словно василёк — лукавый, добрый,
только взгляд немного вороват.

И пред древним холодом земли
пью вино я и не жду уж друга, —
сколько утонувших до зари?
сколько затянувшихся под вьюгу?!

*  *  *

…Это лог ещё,
как крестьянка — ряб и ряб,
это ло-го-ви-ще!
Это локон якоря.

И железный бинт
мои руки просит,
моя шхуна — спирт,
и меня выносит
рюмка, пьяных шкур
перебила ноги,
сонному порошку
далеки дороги.
Пусть отпустит Ад
за мой хмель и бред
в одинокий Сад
одинокий след.

Ты со мной поспорь —
тень
и тень…

и тень!
Это Я — Господь,
твой последний день!

Я и шахмат лгун, я и шагом тку,
постели мне в Палестине смерть,
я опять во сне сею смысл и Свет.

Я — дождя испуг, моя гостиница — обморок.
Приходите, пять букв, к пяти бочкам пороха!
…Иисус Христос, храм развенчан твой,
и святых на снос,
я — разведчик твой.

…Кто-то шептал — отведайте!
Шрамами моросили.
Ах, вы за меня ответите,
как ответите за Россию.

Это Кровь!
Это Господь поди
ни-ще-то-ю сыт,
это я — Господи!
твой прощальный Сын!

*  *  *

Не видел толка в Богородице,
а за гордыней семенил.
Но русский Бог в тебе колотится
и языки свиней в Коломенском
всё лижут слово — «измени»…

Есть 100 чертей, но есть знамение,
есть 100 мечей, но есть желание,
так Ангел сохнет, и за ведьмою
скользит, убив себя заранее.

Так, на расхристанной пирушке,
где всё блажит под пьяным громом,
не ради спора, ради кружки
свою жену отдать другому…

Так, ожидая в грудь свинца,
похабной шутке рассмеяться,

и — ради красного словца
от Вечной жизни отказаться!!!

*  *  *

Сохрани и помилуй,
если вдруг повезло,

сторожихи по миру,
как по морде весло.

СОХРАНИ И ПОМИЛУЙ,
мелом крестик поставь,
эти ночи на виллах,
эти очи прославь.

СОХРАНИ И ПОМИЛУЙ,
пусть китайская тушь,
помнит русскую лиру,

помнит русскую глушь.

Сохрани и помилуй,
в одиноком бреду,
на моей половине
кровь! Скажи, — что приду.

Сохрани и помилуй
в половине седьмого,
у обжоры-камина
там, где жёны, седого

не храни… и не милуй…
это с петель метель,
это хохот над миром
белокурых детей.

Пусть горят и не плачут
(если плачут, то врут)…
Наши с вами удачи
там, где блажь или блуд!!!

Николай Васильевич Гоголь

(арабески)

В глазах не увидать и зги,
садись к камину, поудобнее,
и «Души Мёртвые» сожги
и пеплом голову удобри.
Серебряно поют дожди
над гробом вздёрнутой Украйны,
ты лёта нового не жди,
тебя как голубя украли.

Но продолжается игра,
провозглашается мой козырь,
и Близ Дикарки та дыра,
где будет петь великий Кобзарь.
Как вам глаголится, — милейший?
Как там одобриться у Пушкина?

Ты в зеркалах плывёшь белейших,
чернейшие берёшь игрушки!

И вот уж первая звезда,
смахнув слезу, тебя выискивает,
горит на выбранных местах,
захарканных под кровь Белинского.

А души беглые — мертвеют,
а «Души Мёртвые» — живят,
но до сих пор земле не верят,
те, что для неба лишь творят!

*  *  *

Господи! Прости, помяни мою дурость,
Где-нибудь там, за могилами старыми,
Там, где чьё-то кладбище на меня надулось,
Словно под землёй пережёвывает статую.

Господи! Ты знаешь, кому ты дал молодость?!
Тому, кто без правил — на красный свет,
Уже передавил и даже, может быть,
Уже перевалил за Пушкинский след.

Вот и речка Чёрная, здесь он стрелялся,
И наверное, задумался, как всегда,
Над последней рифмой… Сатана смеялся:
Хорошо рифмуется: «звезда — береста».

В кабаке, наверное, дверью хлопали,
В кулаке — над ведьмою! — деньги лапал,
А жена раскинулась Местом Лобным
И пропахли волосы её ладаном.

— «Что же на дороге там?
Пыльно иль снежно?!»
Государыня моя,
И пыльно и мерзко!
Не оставил для жены ты фарфор фамильный,
Но оставил для страны ты — бессмертные фрески.

Но тебя ли мне винить?
Или сердце вынуть,
Как карманные часы: Что, Пушкин? Сверимся?!
Одинаково идём, и за мною выкуп,
Скоро, скоро, не грусти, скоро, скоро встретимся.

1. Позавидую тогда я ногтям божественным,
и рассудку твоему и твоим замечаниям,
улыбнёшься ты в ответ и влюблённо и женственно
тихо скажешь — «Не дури, давай завещание!»

2. Пока смеялся я и медлил,
пока жену твою хвалил,
державный дьявол нас заметил
и в грот сходя — благословил!!!

*  *  *

Набат! Почём огонь?
Арбат! Почём слеза?

На бал, как чёрный конь
горячие глаза
выносит, как кудряв! —
пророк или пиит?
Малиновый футляр
придуманных обид.

Был Александр пацан,
стал Александр мужик,
до колеса Творца
есть колесо — ушиб.

Колесовать, весна! —
холоднооких двух,
шаркни ногой, казна
переодетых дум.

Маменька, не дурей,
мой холодильник пуст,
как ветчина — дуэль —
сало для лишних уст.

Выйду я на крыльцо
месяцу подмигну,
бронзовое лицо
в облако заверну!!!