Отрывки из романа замечательного американского писателя Германа Мелвилла (1819–1891), с которыми мы имеем честь вас познакомить, будут опубликованы в июльской «Иностранке». Приглашаем вас прочитать часть текста, а также вступительную статью Даши Сиротинской, выполнившей перевод произведения с английского языка. Полностью роман будет опубликован издательством «Рипол-Классик» в течение этого года.

От переводчика

Роман, отрывки из которого предваряет это эссе, сыграл в творческой судьбе Германа Мелвилла важнейшую, можно сказать — решающую роль.

Когда бы ни зашла речь о жизненной истории этого писателя, она почти всегда глубоко нас трогает. Нам представляется немолодой неудачливый человек, который двадцать лет просидел за своей чиновничьей конторкой, вспоминая Тихий океан, узоры татуировок и жаркий стрекот тропического леса, — и в конце концов почти что потерял надежду доказать другим и даже самому себе, что конторка и бесплодные воспоминания — вовсе не то, ради чего он появился на свет. Вопросы, которыми он задавался, не получалось разрешить ни на страницах романов, ни в стихотворных строчках, ни в дневниках, ни в лекциях, ни в беседах с немногочисленными друзьями. А публика любит громкие голоса и уверенные фразы, — и потому очень быстро перестала воспринимать Мелвилла всерьез.

Именно «Марди и путешествие туда», написанный в 1849 году следом за двумя в высшей степени успешными дебютными романами «Тайпи» и «Ому», стал первым признаком беды, и на молодого писателя, на этого юнгу-самородка, поначалу принятого так восторженно, начали посматривать недоуменно и с подозрением. Исписался? Так быстро? Пройдет еще два года, будет опубликован «Моби Дик» — и все эти вопросы превратятся в утверждения. Ну точно! Исписался!

Наверное, современников Мелвилла можно отчасти понять. После возвращения в Америку из длившихся четыре года странствий по Южным морям он быстро завоевал популярность своими автобиографическими книгами, наполненными экзотикой, приключениями и давно знакомыми и полюбившимися американцам XIX века идеями эпохи Просвещения. Это стало причиной того, что он начал общаться с видными литераторами, журналистами, общественными деятелями своего времени. Расширение круга знакомств, неустанное самообразование, сильнейшая тяга к творчеству — все это очень скоро привело к тому, что молодой Мелвилл открыл в себе силы создать нечто принципиально новое, не похожее на первые книги. Изначально задуманный как их продолжение (заключительный роман в трилогии о путешествиях по Полинезии), «Марди» вдруг переродился в нечто настолько нетипичное для литературы той эпохи, что было бы удивительно, если бы читатели действительно сумели с первой же попытки в нем разобраться.

Итак, Марди — это выдуманный архипелаг. Главный герой попадает туда не сразу — сначала он отправляется в плавание на китобойном корабле с многозначительным названием «Арктурион». Однажды он видит над водой прекрасный мираж и понимает, что желает отправиться в собственное путешествие. Тогда он — как и многие герои Мелвилла, как некогда, собственно говоря, и сам Мелвилл, — решает бежать с судна. Вместе с товарищем он некоторое время плавает в открытом море на вельботе, встречая новых персонажей, которые становятся его спутниками, в том числе таинственную красавицу Йиллу. У Йиллы голубые глаза и белокурые локоны, и главный герой, понятное дело, влюбляется в нее с первого взгляда. Для того чтобы ее заполучить, ему приходится отправить на тот свет величественного вождя, племя которого как раз собралось было принести Йиллу в жертву своему божеству. Вскоре после этих событий герои и оказываются в Марди — изолированном причудливом мире, живущем по собственным законам. Герой выдает себя за Таджи — мардийское божество с солнца, — и благодаря этому его принимают со всевозможными почестями. Вскоре Йиллу похищают, и главный герой в компании новых и старых друзей отправляется в путешествие по всему архипелагу, стремясь отыскать возлюбленную.

Во время этого путешествия герои один за другим посещают входящие в архипелаг многочисленные острова — некоторые из них представляют собой пародию на реальные земные государства, другие становятся местом действия забавных или, напротив, трагических мини-сюжетов. Такими эпизодами становятся визит к жителям острова Пимминии, блюстителям моды и этикета (отчасти пародия на обитателей южных штатов США времен преддверия Гражданской войны), или посещение забавного доморощенного ученого и собирателя древностей Ах-Аха, чье нелепое кабинетное исследование на тему расстояния, на которое может прыгнуть блоха, не может не напомнить знаменитые схоластические споры о том, сколько ангелов может уместиться на острие иглы.

И пимминийцам, и Ах-Аху крепко достается — как от самого Мелвилла, так и от его персонажей, ведь герои, плавая от острова к острову, ведут шутливые или серьезные диалоги, в которых обсуждают виденное. Эти диалоги — важнейшая составляющая композиции романа. В основном в них принимают участие четверо мардийских друзей главного героя: Медиа, царь острова Одо, поэт и певец Юми, историк Мойи и философ Баббаланья. Эти персонажи — носители, можно даже сказать — выразители, принципиально различных мировоззрений, поэтому любая их беседа превращается в философский спор — как о вечных вопросах, так и о том, что было модно обсуждать во времена Мелвилла, например, о биологической теории происхождения человека, которую Баббаланья пародирует, пытаясь доказать окружающим, что человек произошел от кенгуру. Медиа — воплощение гедонизма, Юми — романтического идеализма, Мойи — здравомыслия и приземленности, Баббаланья — сомнения и духовного поиска, которые были так близки самому Мелвиллу. Безусловно, Баббаланья — персонаж-резонер. Во второй части романа у Баббаланьи появляется «черный двойник» — вымышленный бес Аззагедди, который, в отличие от самого Баббаланьи, ничуть не стесняется говорить всем окружающим правду в лицо, но, по сути, является как бы «вторым голосом» Баббаланьи и выдуман им исключительно для того, чтобы оправдать собственные дерзкие речи. Когда в разговор вступает Аззагедди, все перестают воспринимать Баббаланью всерьез, и за слова и поступки «беса» на него никто не в обиде. Аззагедди становится персонажем наподобие шекспировского шута — он представляет все обсуждаемое в абсурдном свете и, таким образом, превращает в ничто любые умозрительные рассуждения прочих героев.

Безусловно, забавных персонажей, остроумных диалогов и экзотического антуража было бы недостаточно, чтобы рядовая, в общем-то, аллегория преобразилась в нечто выдающееся. Но путешествие по мардийским островам — не более чем сюжетная оболочка для масштабного метафорического построения. Острова Марди окружает огромная лагуна; коралловый риф, словно стена, отделяет архипелаг от внешнего мира, и мардийские пейзажи прекрасны, как грезы — как те самые небесные миражи, которые поманили главного героя в путь. Но будет ли найдена Йилла? И где на самом деле оказались герои, если архипелаг то и дело, оговариваясь, называют созвездием, острова — звездами, путешествие — плаванием по эклиптике, а человеческую душу — небосводом?

Перед нами роман, замысел которого поражает воображение. Создавая архипелаг Марди, Мелвилл не стремился настрогать политических карикатур и подставить миру людей очередное кривое зеркало. Он составил карту человеческого сознания и предложил своим читателям отправиться в путешествие с этой картой в руках. Читатели, как мы уже говорили, сочли роман слишком сложным, запутанным, невнятным и разнородным — и отказались. И в самом деле, здесь все вперемешку — удачное и неудачное, оригинальное и заимствованное: философские монологи, заумный рационалистический юмор во вкусе просветителей, сюжетные и языковые клише, невыразительные перефразы из современной Мелвиллу политики, детальные описания навигационных приспособлений, сшибающие с ног потоки библейских отсылок, развернутые метафоры, которые непонятно где начинаются и где заканчиваются, лихое перемигивание с историческими деятелями, про которых никто, кроме самого Мелвилла, слыхом не слыхивал. Как видите, все то, за редкими исключениями, без чего невозможно себе представить неповторимую интонацию «Моби Дика». Голос автора — тот самый удивительный неуловимый голос, который в «Моби Дике» вовсе не равен голосу Измаила. — впервые появляется именно здесь, и смешные мардийские сценки перемежаются захватывающими дух лирическими отступлениями, исповедью человеческого духа. Такова глава «Грезы», которой открывается эта подборка, — глава, исполненная невероятного образного и эмоционального напряжения и являющаяся одним из кульминационных центров всего романа.

Именно здесь, в «Марди», Мелвилл впервые набрел на золотую жилу собственного таланта. Читая роман, можно «поймать» тот момент, когда он это почувствовал, и увидеть, как прямо на наших глазах он становится совершенно другим писателем. В «Марди» он сформулировал — и притом блестяще — важнейший для себя тезис о единстве мироздания и разума и слиянии всей истории человечества в едином миге конкретного личностного существования. Разнородность, несоразмерность, необработанность «Марди» — это подростковое несовершенство, за которым проглядывает уже сформировавшийся характер.

Мелвилл очень тяжело переживал неудачу своего третьего романа. Попытка, по его собственным словам, «впервые заговорить собственным голосом» обернулась сокрушительным провалом, после которого неудачи уже цепляли одна другую, словно падающие костяшки домино. Чего только не наговорили критики о «Марди»: и «убогая книжонка», и «непролазное месиво», и «непереваренная масса бессвязной метафизики». Точно так же оценивали «Марди» и советские литературоведы, великодушно присуждавшие этому роману утешительный приз: да, это важнейший текст, текст-мостик между ранним, наивным подражателем-Мелвиллом и Мелвиллом — титаном американского Ренессанса. И все же — текст очевидно неудачный. Да что там говорить: Мелвилл и сам в конце концов отвернулся от «Марди» и до самой старости горько посмеивался над этим романом. Но письмо своему другу Лемюэлю Шоу, написанное в конце апреля 1849 года под впечатлением от отзывов критиков и читателей, Мелвилл заканчивает такими словами: «‘Что за чушь!’ — восклицает болван, ознакомившись с Теоремой Пифагора. ‘Что за чушь!’ - говорит озадаченный критик. Но Время, которое разгадывает все загадки, найдет свое объяснение и для ‘Марди’».

На поиск этого объяснения у Времени ушло уже больше полутора веков — и все равно сказать, что оно справилось с разгадкой, нельзя. Да, мы гордимся тем, что под маской невзрачной судьбы и бесчисленных неурядиц сумели разглядеть писателя, во многом определившего ход литературной истории. И все же для нас Мелвилл остается, что называется, автором одной книги: великой, знаменитой — да! — но одной. Другие его произведения у нас изучаются и читаются с интересом, но воспринимаются, в первую очередь, с точки зрения их соотнесенности с «Моби Диком». Общепринятым стало мнение, согласно которому Мелвилл не создал ничего, что было бы сопоставимо по масштабу идеи и художественному совершенству с романом о Белом ките. Но тут, как мне кажется, скоро наметятся нешуточные разногласия — прямо как в традиционном сюжете о тайном претенденте на престол, который до самого своего совершеннолетия скрывался в каком-нибудь монастыре.

В 1919 году в честь 100-летия Мелвилла Реймонд Уивер выпустил книгу «Герман Мелвилл — моряк и мистик», положившую начало переосмыслению места этого автора в истории американской и мировой литературы. Возможно, именно теперь, в год 200-летия Мелвилла (кстати говоря, 2019 год юбилейный и для «Марди» тоже), пришла пора рискнуть и в очередной раз посмотреть на этого писателя по-новому.

***

Грезы! Грезы! Золотые грезы: бесконечные и сияющие, словно цветущие степи, что тянутся вдоль священной реки Рио, из вод которой был соткан дождь для Данаи, степи, подобные закругленным бесконечностям; вот колышутся листья нарциссов, и мои грезы пасутся среди них, как буйволы, время от времени поглядывающие на горизонт и на весь остальной мир, а я тем временем мчусь между ними со своим копьем, чтобы пронзить хоть одного, пока бегут все прочие.

Грезы! Грезы! Приходящие и уходящие, словно восточные империи на страницах истории, взмахивающие скипетрами, подобными пикам Роберта Брюса при Бэннокберне, увенчанные коронами, — им, словно бархатцам в июне, нет счета. Вот вдали, голубые и туманные, прямо с небес спускаются к земле их обрывы, неясно проступая в Андах и пуская корни в Альпах; и повсюду вокруг меня океаны мчат свои приливы и отливы, мчатся Амазонки и Ориноко, мчатся волны, словно всадники-парфяне; и везде поднимаются ввысь просторные леса, ибо сам мир — это лось, и леса — его рога.

А вот далеко на юге, вдали от моих сицилийских солнц и виноградников, тянется антарктический ледяной барьер — китайская стена, воздвигнутая среди моря и кивающая ледяными башнями в мрачном облачном небе. Какая Тартария, какая Сибирь лежат за ее пределами? Безжизненны и пустынны эти владения, мрачен и дик океан, разбивающий волны о подножие этой стены, то ли замерзшей, то ли пенящейся, служащей торговым портом одному только флоту айсбергов, что похожи на враждующие миры, которые ранят друг друга орбитами; их длинные сосульки выставлены вперед, словно копья, готовые к бою. Широкий поток несет дрейфующие льдины, целые замерзшие кладбища, полные скелетов и костей. Белые медведи воют, когда их уносит прочь от детенышей, и скрежещущие острова крушат черепа выглядывающих из снегов тюленей.

Но подо мной, на экваторе, земля пульсирует и бьется, словно сердце воина, и я гадаю: не мое ли это сердце? Душа моя тонет, опускаясь в глубины, и поднимается до небес, и, словно комета, летит сквозь столь необъятные пространства, что все миры кажутся мне родными, и я взываю к ним, умоляя позволить мне остаться среди них. И все равно, подобный могучему трехпалубному паруснику, ведущему на буксире множество других кораблей, я дрожу, я задыхаюсь, я изнемогаю в своем полете — как охотно я сбросил бы те тросы, что стягивают меня!

И словно фрегат, я полон тысячами душ, и точно так же лечу я вперед, подгоняемый ветром, и внизу матросы выскакивают из кубрика, как шахтеры из копей, кричат, бегая по моим палубам, тянут меня за снасти во все стороны, и смотровые вышки раскачиваются на осях, и слышны возгласы рупоров, соперничающих за право охранить судно от мелей. Мели туманами и миражами охватывают белый риф Млечного пути, мимо которого несутся обломки разбившихся о него миров. Берег усыпан гималайскими хребтами их килей и шпангоутов.

Да, во мне множество, множество душ. Во время штилей, когда мой корабль лежит неподвижно на океанской глади Вечности, один мой голос заключает в себе все возможные: это целый оркестр — пение валторн и рожков, звучащее то громче, то тише, трепет золотых реплик и золотых ответов.

Иногда, когда эти Атлантические и Тихие океаны смыкаются волнами вокруг меня, я лежу между ними неподвижный, словно окруженное сушей Средиземноморье, по-настоящему не знающее ни приливов, ни отливов. А затем я снова бросаюсь в брызги звуков, точно орел, заставший конец мира, поднятый бурей на рога и вознесшийся под небеса.

И все же я снова спускаюсь вниз и внимаю звучанию оркестра.

Словно поднялась на море величавая, пугающая зыбь, мощно расходятся от старинного оргáна Гомера звуковые волны, увенчанные легкими пенистыми гребнями напевов Анакреонта и Хафиза, а в вышине над моим океаном парит Шекспир, чье пение так сладко, будто в нем слились голоса всех на свете весенних жаворонков. На берегах моих, словно Кнуд, царствует бородатый Оссиан, ударяющий по заиндевевшим струнам своей арфы, сплетенной из полевых цветов, среди которых заливаются уоллеры; слепец Мильтон подпевает басом моим петраркам и прайорам, и поэты-лауреаты коронуют меня остролистными, вечнозелеными бухтами.

Множество великих людей расположились во мне поудобнее и беседуют друг с другом. Вот святой Павел, что пытается переспорить Монтеня со всеми его сомнениями, вот Юлиан Отступник, засыпающий каверзными вопросами Блаженного Августина, а вот Фома Кемпийский, разворачивающий свитки с почерневшими письменами для всеобщего обозрения и разгадывания. Зенон бормочет про себя афоризмы, а Демокрит выкрикивает свои максимы хриплым голосом, и хотя Демокрит оглушительно и беспрестанно хохочет, а на устах Пирра играет усмешка, все же на моем сборище присутствуют и божественный Платон, и Прокл, и Верулам, а Заратустра шептал мне что-то на ухо еще прежде, чем я появился на свет. Я брожу по миру, который принадлежит мне, и описываю бесчисленные народы, как Мунго Парк, останавливавшийся на ночлег в африканских хижинах. Мне прислуживают, как Баязиду: Вакх — мой дворецкий, Вергилий — менестрель, Филипп Сидни — паж. Моя память охватывает жизнь до моего рождения; моя память, моя ватиканская библиотека, ниши которой таят в себе бесконечные перспективы, расцвеченные пересекающимися лучами вечернего солнца, что пробивается сквозь средневековые окна.

И как великая Миссисипи собирает вместе водные народы: Огайо со всеми легионами ее потоков, Миссури, чьи ручьи являются как представители высокогорных кланов, Арканзас с татарскими ордами равнинных рек, — так и я, преисполненный прошлым и настоящим, издалека качу свои валы.

И все же существует то, что больше меня: Господь Бог повелевает мной, и хотя вокруг меня вращается множество спутников, все же и я сам, и все, что имеет ко мне отношение, — все мы кружимся вокруг великой центральной Истины, подобной солнцу, неподвижной и вечно сияющей в этой неосязаемой тверди.

Пламя вспыхивает на моем языке; пускай древних бактрийских пророков побивали камнями, — те, кто бросал эти камни им вслед, теперь тоже спят мертвым сном. Но кто бы ни бросал камень в меня, он должен быть подобен Герострату, который оставляет в храме пылающий факел, и даже если Чингисхан и Камбис объединят силы, чтобы его уничтожить, пусть его имя не умрет и останется на устах последнего смертного на земле. А раз так, пускай же в тот час, когда я, подобный Ксенофонту, ведущему в Грецию отступающее войско, вернусь в небытие, — пускай в этот час вся Персия потрясает копьями мне вслед.

Мои щеки бледнеют, пока я пишу, я вздрагиваю, когда мое перо царапает бумагу, обезумевшая стая орлов терзает меня, добиваясь, чтобы я взял назад свои дерзкие слова, но одетая в железо рука сжимает меня как в тисках и против воли заставляет выводить все новые и новые буквы. Как бы хотел я сбросить этого Диониса, что едет на мне верхом, но мои мысли душат, душат меня, пока я не начну стонать во весь голос; из дальних полей доносится до меня песня жнеца, а я слаб, я пресмыкаюсь в своей клетке. Лихорадка несется по мне, как поток лавы, мозг мой раскален, как заалевший уголь, и, подобно многим властителям, я менее стою зависти, чем самый последний батрак.

Продолжение читайте в бумажной версии журнала.