Даниил Хармс

Келья Троицкого собора во Пскове. Н и к о л а (предлагая царю изрядный кус сырого мяса). Покушай, покушай, Иванушко! И о а н н. Я не ем мяса в пост! Н и к о л а. Мяса не ешь, а людей губишь и кровь пьёшь! Дар пророчества достался поэту по наследству. Его отец (бывший народоволец, шлиссельбуржец и сахалинец) за двенадцать дней до рождения сына видел его во сне и дал имя Даниил. 30 декабря 1905 года (по старому стилю), как раз в день сего ветхозаветного пророка, у Ивана Павловича и Надежды Ивановны Ювачёвых родился мальчик. О первых минутах жизни Хармс оставил весьма противоречивые воспоминания. В одном из них он утверждал, что появился на свет из икры и чуть не был съеден после нереста родным дядей. В других мемуарах он "оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока" и в "инкубаторе просидел четыре месяца". Родившись, таким образом, дважды, младенец обнаружил в себе "первые признаки гения". Абсолютный музыкальный слух, умение рисовать, склонность к языкам не особенно отличали Даню среди сверстников. Да и детство было обычным для той поры. Кормилица, гувернёр… А Рождество! А бабочки в Летнем саду! А паровые машины! А дача в Разливе! А-а-а… Смышлёный малыш шалил. Отданный для усмирения нрава в Петершуле (хорошая немецкая школа), Даня любил попроказничать. Тайком он приносил в класс валторну и играл на ней во время урока. "Не обижайте сироту", — слёзно молил учителя не ставить двойку. А то собирал вокруг себя толпу слушателей и вёл беседы с воображаемой и горячо любимой "Muterchen" (мамочкой), "живущей" под лестницей. Сидя на высоком дереве в городском парке, он что-то строчил в маленькую книжицу. Первые стихи подписывались — Даниэль Шарм (D.Ch.). Двадцатилетним юношей Даниила принимают во Всероссийский союз поэтов. Как это произошло на восьмом году революции — удивительно. На треть вопросов ("социальное происхождение", "партийность в прошлом и настоящем") ответ был один: "не знаю". А стихи — без запятых, без заглавных букв — уж больно походили на хлебниковские. Однако именно в 1925 году он становится собственно Даниилом Хармсом. "Charm" по-английски значит "обаяние, очарование" (и по-французски, и по-немецки, кстати). Стало быть, "Charms", выходит, — "чары", что ли, "обаяние в квадрате". И жизнь, и творчество доказывали это. Много странного (даже ино-странного) было в облике поэта. Эти "актёрские" пиджаки, охотничьи куртки, причудливые банты-галстуки, вигоневые гольфы. И головные уборы… Эти старорежимные котелки и цилиндры, кепи с наушниками, тирольские шляпы. А то и вовсе — "какой-то сгусток материи на голове, напоминающий тюрбан" или «что-то вроде красного абажура». Глядя на долговязую фигуру этого джентльмена, серьёзно здоровавшегося с фонарными столбами, одни ленинградцы считали, что их одурачивают-околпачивают. Другие держали поэта за городского сумасшедшего. Иные думали: бежит от мира и людей, играет, мол. Но, может быть, всё гораздо проще? Или сложней? Издавна в России за искусство предвидения, противоречие "здравому" смыслу почитались юродивые. Блаженный Николай своим дерзким ответом Ивану Грозному спас Псков от кровавых казней. Хармс и его друзья-обэриуты-чинари (писатели и поэты) спасли на короткое время себя и надолго — своих читателей. Его смелые и парадоксальные стихи, рассказы и драмы, какими бы смешными они ни казались, всегда трагичны. Герои постоянно угрожают друг другу смертью, погибают нелепо и жалко. А читатель-то смеётся! Так смеётся ребёнок, видя, как забавен распластанный на льду прохожий. Смеётся, не зная, что ему, упавшему, больно. Обэриуты и смотрели на мир, как дети малые. Спросите у любого сорванца, любит ли он детей. То-то же. Хармс терпеть не мог детей. Тем не менее, детские стихи давались ему легко. С 1920-х годов и посейчас "Миллион" считают девочками и мальчиками, кошек лечат воздушными шариками и вовсю скороговорят по-иван-топорышкински. Хармс буквально завораживал ребят своим чтением: "…Как-то после выступления все его слушатели встали и пошли за ним, как за гаммельнским крысоловом, — до самого поезда, и стояли и смотрели вслед, как он уезжал…" Одиннадцать книг (для тех лет немало) вышло у Хармса. А в журналах "Ёж" и "Чиж" он открыл живой уголок детской поэзии, где появлялся то как Шардам, то как Карл Иванович Шустерлинг, и даже как Умная Маша. Смеялись… Но не все. — А вы знаете, что ДО? А вы знаете, что НО? А вы знаете, что СА? Что до носа Ни руками, Ни ногами Не достать. Что до носа Ни руками, Ни ногами Не доехать, Не допрыгать, Что до носа Не достать! Хватило сущей безделицы, ерунды, как раз ДОНОСА, чтобы в 1931 году Хармса арестовали (вскоре, впрочем, выпустив). Куда страшней была пророческая песенка 1937 года. Из дома вышел человек С дубинкой и мешком И в дальний путь, И в дальний путь Отправился пешком. Он шёл всё прямо и вперёд И всё вперёд глядел. Не спал, не пил, Не пил, не спал, Не спал, не пил, не ел. И вот однажды на заре Вошёл он в тёмный лес. И с той поры, И с той поры, И с той поры исчез… И такие бывают детские стихи. Но исчез Хармс через четыре года, в августе 1941-го. Он знал, что немецкая бомба непременно попадёт в его дом. Так оно и случилось. В развалинах погибло множество рисунков и рукописей. Взяли его полуодетого, в тапочках на босу ногу. Незадолго до этого Хармс явился в военкомат, извиняясь за опоздание: дескать, держал повестку "кверху ногами" и вместо двадцать шестого числа прочёл девяносто пятое. Э п и л о г Подвал Большого Дома в Ленинграде. N. С какой целью вы носите такие шляпы? Х а р м с. Без них, гражданин следователь, мысли становятся "наружными", видимыми для окружающих. Вот и всё. Рецензия: Алексей Коновалов, BiblioГид