Гоголь Николай Васильевич

"Николай Гоголь — самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия". Если бы эти слова сказал кто-то другой, можно было бы усомниться. Но так думал Владимир Владимирович Набоков — прямой и законный наследник русской классики в ХХ веке. Так думали многие. Так думали почти все, пытавшиеся рассказать о Гоголе. И сто лет назад, и сейчас любые точные "факты из жизни", любые умные слова литературного комментария только издали касаются необъяснимых гоголевских сочинений. Кажется, вот оно — открылось главное! — ан нет… Опять тайна Гоголя где-то совсем рядом, но — не здесь. Прав был другой русский мудрец, Василий Васильевич Розанов, который сказал, что Гоголь прошёл свой путь, "удивляя друзей и оставляя недоумение в потомстве". Чудеса начались задолго до рождения Никоши. Когда его отцу, Василию Афанасьевичу, было четырнадцать лет, семья степенных малороссийских помещиков Гоголей-Яновских отправилась на богомолье. В пути, на постоялом дворе, юноше приснился сон. Будто бы сама Царица Небесная, указав на младенца в белых одеждах, сказала ему:"Вот твоя суженая". Все изумились такому небывалому сновидению и отправились дальше. А когда возвращались домой, заехали на хутор Яреськи — навестить добрых соседей Косяровских. Хозяева были рады, вынесли к гостям годовалую дочку Машеньку, наряженную в белое платьице. И в ту же секунду Василий воскликнул: "Это она!" С тех пор будущий отец Гоголя и слышать не желал ни о каких других невестах. Он ездил в Яреськи, играл с Машей в куклы, читал ей книги, писал для неё стихи, и когда девочке минуло четырнадцать, повёл её под венец. А потом двадцать лет они жили мирно и счастливо. И это вовсе не сказка: сохранились даже нежные записки, писанные Василием Афанасьевичем для своей необыкновенной избранницы на клочках толстой синей бумаги. Гоголь родился весной. Известен небольшой домик местного доктора, где это якобы случилось, и в домике давно устроен музей… Однако существует легенда, что на самом деле всё не так, на самом деле повозка застряла в малороссийских мартовских хлябях, и младенец явился на свет прямо в пути, в дороге, посреди изобильной полтавской земли. Во всяком случае, у всех других новорождённых, вписанных в метрическую книгу Спасо-Преображенской церкви, непременно указано "Местечко Сорочинец", а у Гоголя — только слово "крещён". Как бы там ни было, легенда оказалась права: едва ли не всю свою жизнь писатель провёл в дороге. Он испытывал какую-то неистребимую жажду к перемене мест, в трудную минуту пускался в путь, будто ища спасения, образ дороги постоянно возникает в его произведениях, а заграничный паспорт Гоголя, как справедливо замечают исследователи, больше похож на документ коммивояжёра или странствующего негоцианта. У него никогда не было своего дома и своей семьи. До конца дней, то есть до сорока с лишним лет, он был предан родительскому очагу, его письма к матери могут составить отдельный большой том; последнее из них — вообще последнее письмо Гоголя — написано за десять дней до смерти. В юности, сразу после кончины отца он отказался от своей доли наследства в пользу матери, всю жизнь опекал, поддерживал сестёр, и многочисленные столичные знакомые изумлялись, с каким трогательным вниманием он печётся о судьбе родных. Гоголь стремился в столицу ещё в отрочестве. Его успехи в Нежинской гимназии высших наук были отменными: по многим предметам — "хорошие", по многим — "очень хорошие", а по некоторым и вовсе "превосходные". Он окончил курс в 1828 году "с правом на чин коллежского регистратора" и самозабвенно грезил о том, как бродит "по булеварам", любуется Невою и вообще вкушает "прелесть жизни петербургской". Но уже первое письмо домой, отправленное по приезде в Северную Пальмиру, писано будто ослабевшей рукой и испещрено чернильными кляксами: "…Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал…" В этом реальном Петербурге быстро и безвозвратно погибла мечта, о которой Гоголь писал ещё в шестнадцать лет: "…я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу". Польза свелась к должности писца в одном департаменте, потом — в другом, где удалось дослужиться до помощника столоначальника. Некоторое время Гоголь пробовал преподавать историю в так называемом Патриотическом институте и даже Санкт-Петербургском университете, но к двадцати шести годам все отношения с государством закончились, и осталось одно — писать. Литературное поприще давно и тайно прельщало этого человека. Мальчиком он завёл особую тетрадь невероятной толщины и стал записывать всё, что казалось любопытным: предания, обычаи, пословицы и поговорки, даже отдельные слова. А на заглавном листе вывел длинное название: "Книга всякой всячины, или Подручная энциклопедия. Составил Н.Г.". Отправляясь в Петербург, юный провинциал, конечно же, имел при себе не только гимназический аттестат. Он привёз длиннейшую поэму, а точнее — "Идиллию в картинах" с таинственным именем "Ганц Кюхельгартен". Это было душераздирающее произведение: …Но кто прекрасная подходит? Как утро свежее, горит И на него глаза наводит? Очаровательно стоит?.. — и так далее, и тому подобное. По прибытии Гоголя в столицу поэма была тотчас напечатана на его собственные деньги под псевдонимом В.Алов, и автор замер в ожидании. Ждать пришлось недолго: бойкая петербургская критика незамедлительно сообщила, что "свет ничего бы не потерял, когда бы сия первая попытка юного таланта залежалась под спудом". Прочтя этот приговор, уязвлённый и уничтоженный сочинитель бросился прочь из дома, скупил весь тираж незадачливой поэмы, сжёг проклятую в номере гостиницы и через самое малое время уплыл на пароходе из Петербурга в немецкий город Любек. Маменьке он сообщил в письме, что бежит от неразделённой любви. Но это была неправда. Первый раз он бежал от себя, и, может быть, именно с этого побега, этого первого "самосожжения" начинается подлинная судьба великого писателя Николая Васильевича Гоголя. Сначала тайна блеснула таким весёлым и ярким всплеском, что весь читающий русский мир радостно рассмеялся и не слишком задумался. Ведь читатели не знали, что пасичник Рудый Панько, от чьего имени были напечатаны "Вечера на хуторе близ Диканьки" — это и есть беспомощный бумагомаратель В.Алов, выпустивший два года назад своего незадачливого "Ганса…". Всего два года! Но автор "Вечеров…" явился миру таким совершенным мастером, будто прямо-таки родился с поэтическим пером в руках. И земля, и вода, и небо, живые люди и живые черти — всё сплелось в один сияющий венок, разубранный для полного читательского счастья душистыми украинскими словами и словечками. Стоит ли удивляться, что все тотчас влюбились в сочинителя таких весёлых побасенок, и сам Пушкин сказал о "Вечерах…" похвальное слово. Тут в жизни Гоголя происходит великое событие — он знакомится с Пушкиным. Собственно говоря, ещё только мечтая о Петербурге в далёкой Нежинской гимназии, он более всего помышлял об этой встрече. И в первый раз бросился к Пушкину, едва вступив в столицу. Но судьба распорядилась мудро: Александр Сергеевич почивал, робкий визитёр не посмел более его тревожить, и преждевременная встреча не состоялась. Теперь Пушкин был рад молодому собрату. Их знакомство стало дружбой. "Когда я творил, — напишет через несколько лет Гоголь, — я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки, я плевал на презренную чернь, известную под именем публики; мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Всё, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему". Наверное, в таких пламенных словах есть некоторое восторженное преувеличение, однако известен безусловный факт: сюжеты двух самых знаменитых произведений, сюжеты "Ревизора" и "Мёртвых душ", подарил Гоголю Пушкин. К этому времени случилось ещё одно необыкновенное превращение: исчез навсегда развесёлый пасичник Рудый Панько, а вместо него появился знаменитый писатель, назвавший наконец своё имя. И это короткое звонкое "ГОГОЛЬ" (вместо долгого родительского Гоголь-Яновский) было поставлено под произведениями, которые всё больше и больше удивляли публику. Господа читатели желали смеяться и весело взвизгивать от безобидных чудес, а этот ГОГОЛЬ принялся рассказывать что-то совсем другое и по-другому. Ну, пусть "Старосветские помещики" — история "старичков прошедшего века", которая "заставляет вас смеяться сквозь слёзы грусти и умиления". Пусть героический "Тарас Бульба" со своими могучими страстями отца и защитника родины. Даже "Вий" — не просто колдовской, а уже по-настоящему страшный. Пусть… Но эти невообразимые новшества! Этот "Нос", обычный человеческий нос, который гуляет по городу сам по себе, эти "Записки сумасшедшего", которые — видит Бог! — как-то слишком похожи на взаправдашнее безумие… А "Невский проспект"? Чьи это портреты мелькают один темней другого, над кем и как прикажете смеяться?.. "Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, — писал Гоголь, — но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что ещё ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот моё главное свойство…" Что можно добавить к такому признанию? И стоит ли вообще продолжать разговор, если один гений уже определил сущность другого гения? Но Пушкин умер, едва дождавшись первой постановки "Ревизора", не прочитав "Шинели", не увидев полного размаха "Мёртвых душ". И только по прошествии времени, глядя на движение литературного потока уже из другого века, русская критика как будто подвела итог: "При Карамзине мы мечтали. Пушкин дал нам утешение. Но Гоголь дал нам неутешное зрелище себя, и заплакал, и зарыдал о нём. И жгучие слёзы прошли по сердцу России". Эти жгучие слёзы прежде всего разорвали сердце самого писателя. Он мог отрекаться от "презренной черни" на бумаге, но в жизни разрыв с "обществом", всё более глубокий, стоил Гоголю сначала счастья, а потом — жизни. Его счастьем было творчество, только оно, и каждое чужое прикосновение к любимым созданиям ранило неизлечимо. Когда после премьеры "Ревизора" поднялся великий шум, писатель был потрясён. Современники вспоминают, как он бросил об пол только что напечатанный экземпляр комедии с громкими словами: "Господи Боже! Ну, если бы один, два ругали, ну и Бог с ними, а то все, все…" Он опять мчится заграницу, на этот раз надолго, на целых три года, создаёт огромный первый том "Мёртвых душ", он считает это сочинение главной своей книгой, он везёт эту книгу на родину, а на родине уже стоит с распростёртыми объятьями государственная цензура. После мучительной переделки самых любимых страниц "Мёртвые души" всё-таки удаётся издать, но на этот раз Гоголь не ждёт реакции читающей публики: 21 мая 1842 года поступили в продажу первые экземпляры первого тома, а 5 июня дорожный экипаж писателя уже пересёк границы России. Всё, что случилось потом, — ужасно. Десять лет один человек и целый мир никак не могли примириться друг с другом. Гоголь был несчастен. Он хотел стать другим. Он хотел написать другие книги. Он мучительно продолжал второй том "Мёртвых душ" — писал, сжигал, опять писал. Он опубликовал книгу, от которой с возмущением отвернулись даже немногие его сторонники — Россия растоптала "Выбранные места из переписки с друзьями", составленные из благонамеренных поучений. Он принялся извиняться, вернулся "домой", много молился, обвиняя себя самого в духовном несовершенстве, ценой нечеловеческих усилий завершил второй том "Мёртвых душ", уже почти предуготовился отдать его в печать… Многие и много говорили о том, что Гоголь сжёг своё создание в припадке безумия. Нет. Крепостной мальчик Семён Григорьев, единственный свидетель этого страшного пожара, видел своими глазами, как писатель тщательно разбирал бумаги, прежде чем предать их огню. Ведь оставил же он жить на этом свете письма Пушкина?.. После ночного убийства своей собственной книги Гоголь отказался от пищи и через девять дней умер. Его пытались спасать, лечить, и об этом нужно сказать особо. В 1835 году, за семнадцать лет до смерти, Гоголь заканчивал свои "Записки сумасшедшего" такими словами: "Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! Что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня?.." Сердце обрывается в груди, когда после этих строк читаешь воспоминания о последних днях, бесстрастный отчёт о том, как "доктор Овер погружал больного в тёплую ванну, там ему поливали голову холодной водой, после чего укладывали его в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок", в то время как Гоголь "молил только об одном: чтобы его оставили в покое". "Слышно страшное в судьбе наших поэтов", — написал он после смерти Пушкина. А со своей собственной смертью рассчитался задолго до её прихода: "Знаю, что моё имя после меня будет счастливее меня…" И это ещё не всё! Возле кровати, на которой он умирал, найдены были обрывки бумаги с едва различимыми словами и набросками. Там был рисунок: "книга захлопывает человека с лицом, напоминающим лицо Гоголя. Те же длинные волосы и тот же профиль с длинным носом", едва обозначенный "несколькими скрещивающимися линиями". Прах писателя покоится в Москве на Новодевичьем кладбище. А где он сам? Рецензия: Ирина Линкова, BiblioГид