Рассказ — один из самых демократичных жанров в литературе: ты можешь составить себе имя одним рассказом, как, например, участник этой антологии Эргали Гер — своей знаменитой «Электрической Лизой», а можешь быть увешан всевозможными регалиями, не пропускать ни одной книжной ярмарки, ходить любимцем целого созвездия издательств, быть переведенным на полсотни языков и не справиться с этим жанром. Если рассказ не задался, ему не помогут ни какие «костыли».
Вмешательство «хирурга» — тоже исключено. Все, что остается автору — взяться за новый рассказ. Очень точное определение рассказу дал Габриль Гарсиа Маркес, сравнивая его с романом: «Роман — как брачные узы: их можно укреплять день за днем; а рассказ — это любовная связь: если партнеры не нашли общего языка, тут уж ничего не поправишь».
Хороший рассказ, безжалостно исключая из себя все элементы, присущие роману и повести, летит наперегонки со временем. Он не терпит авторского надрыва и вседозволенности, живет самостоятельно, сам по себе, в какой-то момент как бы отделяясь от своего создателя. Ему необходимо побольше воздуха — чистого воздуха, и в то же время он должен быть подернут рассветной дымкой, немного скрывающей четкие очертания. И то, и другое — начиная с первых фраз и до последней точки — делают рассказ, как сейчас модно говорит, «атмосферным».

Стоит ли говорить, что составить целый сборник рассказов, причем разных авторов — одна из самых сложных задач для издателя. Пара-тройка «так себе» рассказов,— и ты похоронил всю коллекцию, потому что лишился главного — доверия читателя: ведь он убежден, что в предлагаемой ему книге собрано лучшее из лучшего.

Лучшим, когда-либо попадавшимся мне сборником отечественных рассказов был «Советский рассказ 20-30-х годов» под редакцией Юрия Нагибина. Оно и понятно — составитель и автор вступительной статьи Ю.Нагибин, авторы рассказов — Михаил Булгаков, Илья Эренбург, Борис Пильняк, Исаак Бабель, Евгений Замятин, Василий Гроссман и другие, отметившиеся в русско-советской литературе писатели. Словом, тот нагибинский сборник многим был бы интересен и сейчас. Было у Юрия Марковича из чего выбирать, да и десять лет — это не один год, к тому же — семнадцатый.

Вот почему мне сразу подумалось, что составители сборника рассказов «1917» изначально загнали себя в угол, выбраться из которого без потерь невозможно: уж слишком ограничили себя «числовыми» рамками, да и рассказов хороших много не бывает.

В аннотации к книге читаем: «Под этой обложкой собраны рассказы семнадцати русских писателей о семнадцатом годе — не календарной дате, а великом историческом событии, значение которого до конца не осмыслено и спустя столетие. Что это было — Великая Катастрофа, Великая Победа? Или ничего еще не кончилось, а у революции действительно нет конца, как пели в советской песне? Известные писатели и авторы, находящиеся в начале своего творческого пути, рисуют собственный Октябрь — неожиданный, непохожий на других, но всегда яркий и интересный».
И мы, еще не совсем потерявшие «совковый» навык читать между строк, понимаем, что нас, как смогли, предупредили. И сделали это красиво: ни к одному слову не придерешься. Что ж, и мы, благорасположенные читатели, ответим взаимностью и не станем заострять внимание на том, насколько причудливо некоторые из предложенных рассказов связаны с «грантовой» датой. Многие из нас еще помнят «страну победившего Октября», и важно не только само осмысление современными писателями юбилейной даты, но и знакомство с отечественным рассказом как таковым, тем паче, числом семнадцать.

Каждый из участников сборника справляется с поставленной перед ним задачей по-разному, если, конечно, таковая задача была перед ним поставлена. При этом больше половины участников «коллекции семнадцатого года» исхитряются благополучно обойти огнедышащее сопло революции. Ближе остальных к заявленной теме подобрались: Алиса Ганеева с рассказом «19-17»; Владимир Березин, представивший на суд читателя «День революции»; Юрий Буйда, выступивший с фрагментом романа «Цейлон» и назвавший этот фрагмент «Священные кости контрреволюции». И уж совсем близко подошли к пропасти Герман Садулаев с «Выстрелом в сердце» и Виктор Пелевин с «Хрустальным миром».

Последний, вместе со своими персонажами, вообще оказался в самом эпицентре революции, в Петрограде, на Шпалерной, неподалеку от Смольного, и, единственный из всех авторов, попытался внятно ответить на терзающий многих вопрос: «Как могло такое случиться?» Надо сказать, что его кокаиново-эфедринный ответ звучит вполне убедительно. И дело тут, конечно, не в наркотиках и разлагающейся юнкерской молодежи, не в пароксизме, мгновенно оборачивающимся кровью целого народа. Вернее, не только в этом, а, главным образом, в неумолимо надвигающимся роке событий, в той причинно-следственной связи, отменить которую может лишь случай. В рассказе Пелевина этот случай — юнкер Юрий, которого сам доктор Рудольф Штайнер, отец антропософии, предупредил:
«”Нам с вами надо поговорить молодой человек”. Пошли мы с ним в ресторан, сели за столик. И стал он мне что-то странное втолковывать — про Апокалипсис говорил, про невидимый мир и так далее. А потом сказал, что я отмечен особым знаком и должен сыграть огромную роль в истории. Что чем бы я не занимался, в духовном смысле я стою на некоем посту и защищаю мир от древнего демона, с которым уже когда-то сражался. (…) Он — то есть не демон, а доктор Штайнер — сказал, что только я могу его остановить, но смогу ли — никому не известно».
Не смог, под эфедрином взял, да и пропустил к Смольному «лимонадного Джо» Владимира Ильича. И все, что бедному Юрию с напарником Николаем остается — это унести с собою на память хрупкий хрустальный мир, защитить который они так и не смогли. Пелевин видит то, что пишет, дурман двух его дозорных ему не мешает, благодаря чему и мы видим все:
«… Николай поднял голову и огляделся. Трудно было поверить, что осенняя петроградская улица может быть так красива. За окном цветочного магазина в дубовых кадках росли три крошечные сосенки; улица круто шла вверх и становилась шире; окна верхних этажей отражали только что появившуюся в просвете туч луну, все это было Россией и было до того прекрасно, что у Николая на глаза навернулись слезы.
— Мы защитим тебя, хрустальный мир, — прошептал он и положил ладонь на рукоять шашки».

Прозрачный, тонкий и мудрый рассказ. По-кундеровски «невыносимо легкий». И, пожалуй, единственный в сборнике отделившийся от автора.

Герман Садулаев, так же как и Пелевин, не побоялся оказаться в Петрограде семнадцатого года. Его «Выстрел в сердце» — рассказ с обратным ходом часовых стрелок. Три главы рассказа стремятся к нулю, то есть к тому самому выстрелу в сердце. Казак по имени Гринев (!), который в свое время подобрал окурок Николая Второго и положил его в нагрудный карман поближе к сердцу, спасает от патруля полуматросни-полубандюков хорошенькую барышню Лизавету. И здесь, так же как и у Пелевина, — все не просто, все знак и рок судьбы. Лиза, «но лучше Вета», хоть с виду и не гулящая совсем, предлагает товарищу Василию Греневу отправится с ней на ее квартиру, где они предаются жаркой «половинчатой» страсти. Рассказ написан не просто смело — на зависть лихо:
«Вы, мужчины, не семя в нас вкладываете. Вы свою грусть, боль, тоску, ненависть, обиду, все, что у вас в жизни не получилось, вот это вы в нас хотите втолкнуть. А потом говорите, что у нас лица черны. Так черны наши лица вашей же чернотой. Девушки простые, которые в борделях вас принимают, столько имеют от вас зла, что удивительно, как не помирают в неделю или две. Ты меня почему полюбил? Потому что я светом светилась. А свет мой от того, что непорочная».
Забыть свою Лизу-Вету товарищ Василий Гринев не сможет уже до самого выстрела в сердце. (Держи в памяти царский окурок).
«Зарядили револьвер одним патроном и вручили Гриневу. Гринев посмотрел на круг. Пропала товарищ Вета. Ушла. Не смогла досмотреть. А может, и не было ее вовсе. Привиделась. А что было, так было синее-синее небо над головой, без единого облачка, как запрокинул казак голову и вдохнул его в себя все без остатка».

Читателям запомнятся и другие рассказы сборника. Это «О погоде за городом (Лето 1984 года)» Эргали Гера — деликатный, по-бунински мягкий и обволакивающий грустью. Не знаю, кто еще сейчас мог бы рассказать о вечном и сиюминутном на таком языке:
«Потом женщины сидели молча, думая о своем. Лавка, как в пещере, стояла под сенью холодной, взъерошенной многоствольной сирени, и в пещере этой изумительно пахло свежестью, сырой зеленью, подгнивающим речным берегом. Мимо скользила река, скольжение ее бесконечного мускулистого тела вызывало у Веры Яковлевны тошноту и головокружение. Она посидела с закрытыми глазами, потом коснулась колена Натальи своими негнущимися, изуродованными старостью пальцами и сказала:
— А знаете, Наташенька, мне стало гораздо веселее жить, когда появились вы с Оленькой. И даже сегодня, в такой, знаете, день, могу вам сказать, что жизнь — удивительная штука. Можно так сказать про жизнь — штука?».

«День революции (нежность)» Владимира Березина — смоделированный, игровой рассказ, которому не мешает пространственно-временная отдаленность придуманного автором «Заповедника», существующего то ли в этой реальности, то ли в виртуальной, неважно. Важно то, что происходит в «Заповеднике» почти то же самое, что и в Петрограде 1917 года: в одно ноябрьское утро, когда пробьет час, разлетится вдребезги старый мир, убивающий души — потому что революция бесконечна и живет в каждом из нас:
«…революция продолжалась. Она и была — вместо всего несбывшегося — высшая точка нежности».

И, конечно же, хочется отметить безукоризненную мастерскую работу Юрия Буйды, не смотря на то, что он представил в этом сборнике не рассказ, а фрагмент романа.
Жили-были два брата – Трофим Никитич и Тимофей Никитич. И разделила их революция, да черкесская княжна, оказались они по разные стороны баррикад. В дни крестьянского восстания отдал Трофим приказ расстрелять Тимофея, а спустя многие годы, уже в наше, но еще советское время, предчувствуя близкий конец, решил найти и захоронить по-людски останки родного брата — отпеть, как положено.
«— Я не собирался и не собираюсь с ним мириться! С историей невозможно поссориться или помириться! Он был падающим, и я его подтолкнул. Он только и делал, что сыпал песок в наш механизм, — вредитель, враг, тля!
— Он твой брат, — спокойно сказал Максим Ильич. — Твоя кровь. Идеи долго не живут, они меняются и умирают, а кровь — она всегда кровь…
— Революция выше крови! Несть пред ней ни эллина, ни иудея, ни брата, ни отца! Ничуть не жалею, что отдал приказ расстрелять его, ничуть! Мы сражались — и ты сражался — за всех людей, а не за русских или евреев, не за братьев или сестер! Мы были всемирным словом, всемирным! При слове «русский» моя рука тянется к кобуре! При слове «брат»…»

Есть в сборнике и такие рассказы, которые не очень «лепятся» к грозовому времени, но вполне могли бы «прописаться» в других сборниках, с другой тематической составляющей, и стать там «своими» — это, к примеру, замечательный рассказ Платона Беседина «Ремни» или «Статуя командора» Ольги Славниковой. Возможно, они решают другую задачу сборника – представить читателям пестрый калейдоскоп современных рассказов.

Со дня «Великой октябрьской социалистической революции» минуло сто лет. Удалось ли отечественным писателям взглянуть на это, безусловно, эпохальное событие по-новому — сказать сложно. В хорошей литературе не всегда дело в новизне. На мой взгляд, куда важнее — перестать бояться Октября и пугать им народ. И в этом смысле составители сборника сделали все, чтобы превратить революцию в «искрометный карнавал».
Что же до самого современного отечественного рассказа, то тут можно лишь удивляться, что при крайне пренебрежительном отношении к нему большинства издателей, этот жанр не только выжил, но и взошел на ту высоту, которая пока недоступна отечественному роману. О чем свидетельствуют два лучших рассказа этого сборника — «Хрустальный мир» и «Выстрел в сердце», которые я с удовольствием «похищу» из этой коллекции в свою, личную.

— Как его зовут? Шпулер?
— Шпенглер, — повторил Юрий.
— А как книга называется?
— Неизвестно. Я же говорю, она еще не вышла. Это была машинопись первых глав. Через Швейцарию провезли.
— Надо запомнить, — пробормотал Николай и тут же опять начисто забыл немецкую фамилию — зато прочно запомнил совершенно бессмысленное слово «Шпуллер».
Виктор Пелевин. «Хрустальный мир».

— Вот, значит, какой у вас Христос, — пробормотал Трофим Никитич. — Жутковатого вы себе спасителя выбрали…
— Каков народ, таков и Христос, — сказала старуха Изотова.
Юрий Буйда. «Священные кости революции».

Если всюду будет один мир, тогда казаков сделают русскими мужиками. Но не бывать никогда такому. Всегда будет война, и всегда будут нужны казаки. Вот и вы социалисты, когда власть возьмете, тоже небось начнете с кем-нибудь воевать.
Герман Садулаев «Выстрел в сердце».

Новый Петроградский переворот Федор воспринял как должное. Он привык к этому, как горцы привыкают к землетрясениям. Через месяц понесли политических покойников, погибающих в драках, грабежах, под революционными пулями и казачьими нагайками.
Глеб Диденко.