В полумраке вечно строящегося гриль-бара герра Майстера Джонатан снова и снова видел себя в немой роли на сцене того таинственного театра, который представляет собой наша память: он вспоминал, что было дальше с бумагами мадам Софи. Вымуштрованный, пусть даже давно, солдат, мгновенно реагирует на призыв к исполнению долга. Только механический, как у робота, поворот кругом: Пайн, стоя в дверях своей конторы, через пустой мраморный холл отеля «Царица Нефертити» наблюдает, как одна за другой вспыхивают яркие цифры над лифтом, указывая на его движение вверх.

Наверное, взрослые считали, что Шива, мой прилежный, трудолюбивый брат, попросту скуп на слова. Хотя если считать звон колокольчиков на его браслете за разговор, он болтал без умолку и стихал, только когда перед школой натягивал на браслет носок. Наверное, взрослые полагали, что я не даю Шиве возможности говорить (что было правдой), но никто не просил меня заткнуться. Во всяком случае, в шуме и гаме нашего жилища, где дважды в неделю собиралась компания для игры в бридж, на «Грюндиге» вертелась 78-оборотная пластинка и от топанья Гхоша под румбу и ча-ча-ча звенели тарелки, прошло целых шесть лет, прежде чем взрослые заметили, что Шива перестал говорить.

«Я дьявол, — раздалось в ответ. — Пришел по твою душу, и как раз вовремя». С этими словами пришлец опустил руку, которой придерживал ворот. Никто там никогда раньше его не видел, разумеется, и открывшееся взорам лицо казалось нечеловеческим в полумраке. Все они были люди суеверные — невежественные, с нечистой совестью, безбожные и исполненные страха перед неизвестным. Они с проклятьями шарахнулись от него, наталкиваясь друг на друга и падая. В следующую секунду барон, уже извлекший меч из ножен под плащом, всадил клинок в горло Глаброну, схватил меня за руку, одним ударом прикончил другого мужика, оказавшегося у него на пути, и выбежал в темноту вместе со мной и Анкреем прежде, чем кто-нибудь в таверне успел вытащить нож.

Торжище на другом, приречном берегу Спинона представляло собой нескольких крытых соломой хибар для хранения соли, загонов для домашнего скота и открытой площадки, где торговцы могли размещать свои подводы и тачки и предлагать товары на продажу. Домашний скот состоял из быков, коров, свиней, овец и коз. На продажу выставлялось все, что угодно, — окрашенная шерсть, меховые коврики, соломенные или фетровые шляпы, кожаные мешки, глиняные сосуды, плетеные корзины, гребни и застежки из панциря черепахи или янтаря, бронзовые украшения и пряжки, железные топоры и плужные лемеха.

Но она отвернулась и плачет. Не о нем, потому что никто никогда больше о нем не заплачет, таким уж сотворил его Господь. Кэт плачет о том, что считает правильной жизнью: воскресенье после обедни, сестры, золовки, невестки целуются, шлепают племянников (любя) и тут же гладят их по головке, передают из рук в руки младенцев, сравнивают, чей толще, а мужчины стоят кружком и говорят о делах, о шерсти, пеньке, доставке, чертовых фламандцах, правах на лов рыбы, пивоварнях, годовых оборотах, услуге за услугу, нужных людях, «надо бы немного подмазать», «мой поверенный обещал»… Вот что сулил брак с добрым семьянином Морганом Уильямсом, да только Уолтер все испортил.

Эрван Морван спрашивал себя, с какой стати его сюда занесло. Никакого отношения к Конго он не имел, хоть и родился здесь. Во Францию его привезли в двухлетнем возрасте, и ни малейших воспоминаний о стране рождения он не сохранил. Его отец Грегуар настоятельно попросил сына присутствовать на похоронах генерала Филиппа Сезе Нсеко, «старого друга» из Лубумбаши, столицы провинции Катанга. Он согласился. Из сыновнего послушания, а также из странного любопытства.