Когда я был молод, а большинство из вас еще не родилось на свет, ко мне попала в руки книжка, которой я не придал особого значения. Писателя я знал по имени, мы читали его военные произведения, — Василий Гроссман. Мне было любопытно, это была не художественная литература, ее издавал, по-моему, «Советский писатель», маленьким тиражом, сейчас даже не знаю, каким, и она называлась «Добро вам!».

У меня было много друзей армян, так в детстве сложилось, но из всего армянского языка я знал только два слова: «Барев дзес! — Добро вам!». Мы желаем друг другу здоровья при встрече, мы говорим: «Здравствуйте!». А в Армении желают добра: «Барев дзес!». Можно сказать просто: «Барев!». Этого достаточно, вас поймут, просто: «Добра!».

Добро вам!

738 ₽ 1 844

Василий Гроссман причислен к плеяде величайших писателей ХХ века. Человек трудной судьбы, прошедший Великую Отечественную войну, испытавший и признание, и гонение, и предательство, он с необыкновенным и равным мастерством рассказывает о поразившей его красоте Армении, об ужасах войны, людских горестях и радостях, о потрясении, испытанном им при виде «Сикстинской Мадонны» Рафаэля, трогательно повествует о бездомной собаке Пеструшке, которую отправили в космос. О чем бы ни писал этот замечательный писатель, каждое его произведение исполнено сострадания, доброты и понимания.

Посмотреть

Мне было любопытно посмотреть эту книжку, я начал читать ее лениво, потому что понимал, что это — не художественная проза, а размышления. Я влип в эту книжку. Я ее дочитал и перечитал, я бегал между всеми своими знакомыми и всем рассказывал содержание этой книги. Это был взгляд человека на совершенно незнакомый ему мир, с которым он чувствовал единение.

Гроссман попал в Армению достаточно случайно, это был период, когда он был в опале, нужно было что-то зарабатывать, и ему предложили перевести с армянского на русский книгу. Он согласился это сделать, его поселили в Цахкадзоре, ставшем впоследствии модным курортом горнолыжным. Переводил, он, конечно, с подстрочника, совершенно не зная армянского языка. О своих впечатлениях, о своем видении Армении — и не только ее — он и рассказал в этой книге.

Первый раз она выходила, как я потом уже понял, в урезанном виде, цензурированном. Много лет спустя, уже после перестройки, ее напечатал журнал «Знамя». И вот теперь она вышла в издательстве «Текст».

Я бегал и рассказывал всем истории, которые нашел в этой книжке. Как Гроссман беседовал с человеком, не соответствовавшим, как ему показалось, своему высокому духовному званию — с католикосом всех армян Вазгеном. Католикос был очень вежливым человеком, он знал много языков, в том числе русский. Он вежливо спросил, какие впечатления у писателя от Армении, на что Гроссман ответил, что в здесь прекрасные древние церкви и что он хотел бы сделать книгу так же, как эти церкви построены, — очень скупо, но чтобы в каждой жил Бог. Так он ответил, и, как он замечает, «я был единственным, кому понравились эти слова». Его вежливо выслушали. И там есть замечательная деталь, просто для вашего сведения: когда он говорил то у помощника католикоса, который сидел рядом с ним в кресле, из-под рясы выглядывали модные замшевые ботинки…

А пересказывал я всем то, о чем рассказано в самом конце книги. Писателя пригласили на свадьбу. Деревня. Никто не говорит по-русски, у него был переводчик, собственно, тот писатель, которого он переводил, и был его переводчиком. Почетный гость, из Москвы приехал, его посадили за стол на почетное место… Это была простая деревенская свадьба, было довольно холодно, они танцевали в пальто во дворе. И невеста в голубом пальто. А танцевали они по обычаю со свечками в руках, и по лицу невесты было видно, что больше всего она боится, как бы воск от свечи не упал на ее голубое пальто. Они сидели за столом, и старик, который возглавлял все это пиршество, начал произносить тост, и Василию Гроссману объяснили, что это в его честь.

И этот старик сказал: вот тут среди нас сидит писатель, он еврей, мы знаем, как много горя пережил еврейский народ, а память о войне была еще осень свежа. И ему хватило бы о чем писать про свой народ, но он написал об армянском народе тоже. Действительно, у Гроссмана есть несколько рассказов, посвященных армянам. И, сказал старик, я хочу выпить этот стакан водки за того армянина, который напишет о страданиях еврейского народа.

И знаете, что больше всего поразило Гроссмана? Старик, говоря эти слова, смотрел не на него, он смотрел на молодых. Вот такие мелкие детали, которые иногда бьют по голове.

Эта книга — не мемуары в прямом смысле, не путевые впечатления, это, пожалуй, в первую очередь размышления об увиденном и произошедшим. Ну, например, он вдруг пишет: «Нет, они не религиозные люди, армяне, я их не ощутил как верующих, я видел людей, которые выполняют обряд. Я видел язычников, в чьих добрых сердцах жил Бог доброты».

Он вспоминает о своих родственниках, которые в эвакуации шли по тем же дорогам, по которым он сейчас благополучно ехал на машине, и о которых никто никогда ничего не узнает. Этой же дорогой шел Горький, и это знают многие, а вот его тетя, которая с мешком за плечами брела по этой дорогой, — кто вспомнит про нее?.

Все это построено не на обобщениях, а на деталях — и на тонком понимании литературы. Думаю, что если говорить о русских прозаиках второй половины ХХ века, то Гроссман — совершенно выдающийся человек, для меня он в одном ряду с Булгаковым и Платоновым.

В этом сборнике «Добро вам!» не только путевые заметки об Армении, в нем есть еще несколько рассказов, которые этот сборник дополняют. Один из них вы, наверное, знаете, потому что видели фильм «Комиссар», с Быковым и Мордюковой, о Гражданской войне и женщине-комиссаре, о еврейском городке, где она рожает ребенка. Рассказ этот так и называется: «В городе Бердичеве».

И еще про один рассказ, который я читал еще в старое время, даже не рассказ, а скорее очерк, он называется «Сикстинская мадонна». Гроссман рассказывает, как в Москве, в Музее имени Пушкина, когда там была выставка Дрезденской галереи, перед тем, как ее вернули в Германию, он застыл в изумлении перед Сикстинской мадонной. Конечно, это гордость Дрезденской галереи, и видел ее мальчиком, она висела отдельно, и когда ты входил в зал, прямо перед тобой была одна картина, и перед ней толпа. Гроссман был ошеломлен ее обликом и взглядом, печальным и понимающим — понимающим, что будет дальше. Обращенным в будущее и принимающим его. И младенец на ее руках смотрит своим младенческим взором в непостижимую даль… Разумеется, Гроссман рассказывает о своих впечатлениях гораздо лучше, чем я пересказываю. А потом, спустя годы, он был в Польше и их привезли в Треблинку, в музей на месте концлагеря. Вот по этой дороге, сказали ему, от железнодорожной станции их вели к газовым камерам. И он вдруг отчетливо представил, что там идет Она, идет Сикстинская мадонна, еврейская юная женщина с младенцем на руках. Все знающая, все понимающая и все принимающая. Собственно, об этом и есть весь очерк, о том, как живут вместе, переплетаясь, искусство, вымысел и действительность.

Заканчивая, позволю себе процитировать Василия Гроссмана:

«До конца жизни я буду помнить речи крестьян, услышанные мной в сельском клубе. Пусть обратятся в скелеты бессмертные горы, а человек пусть длится вечно. Примите эти строки от переводчика с армянского, не знающего по-армянски.

Наверное, много я сказал нескладно и не так. Все складное и нескладное я сказал любя.

Барев дзес — добро вам, армяне и не армяне».

Нужно иметь силу, чтобы написать такие слова. Это волновало меня много лет назад и волнует сейчас. Извините, что я говорю об этом так сбивчиво.